Этот пост вначале был предложен Невиллю Чемберлену, но тот предпочел министерство здравоохранения – ради реформ.. Этот пост когда-то занимал его отец (еще мальчиком Уинстон Черчилль однажды сказал гостям:”Мой папа – министр финансов, и я тоже собираюсь им быть”). Когда Болдуин сделал свое предложение,”я хотел ответить:”А разве кривые уточки плавают?” но, ввиду того, что ситуация была официальной. Я ограничил себя словами: “Это полностью соответствует моим амбициям. У меня до сих пор есть отцовский мундир министра финансов. Я был бы горд служить вам на этом восхитительном посту”. Теперь и речи Болдуина казались ему удачными. “Я не знал, что у него такая скрытая сила. Я хочу сказать о нем как аббат Сийес о Наполеоне после восемнадцатого брюмера: “Nous avons un maitre”.
Болдуин определенно испытывал симпатию к Черчиллю, но главной причиной его решения было то, что Черчилль являлся убежденным сторонником свободной торговли и его назначением Болдуин как бы говорил, что сдержит обещание не поднимать торговые тарифы. Возможно Болдуин полагал, что, привлекая к себе Черчилля, отрывает его от Ллойд Джорджа, разбивая таким образом тандем двух самых талантливых британских политиков двадцатого века. Благодарный Черчилль счел нужным сказать Болдуину, что тот сделал для него больше чем когда-либо Ллойд Джордж и может отныне полагаться на его неизменную лояльность.
Когда Болдуин сформировал в мае 1924 года свой первый кабинет, он обратился к присутствующим: “Итак, джентльмены, мы станем кабинетом верных своим женам мужей”. Это был действительно добропорядочный кабинет и деятели с манерами Ллойд Джорджа смотрелись бы в нем как белые вороны. Как бы для “разбавления” иссушающей добропорядочности, Болдуин ввел в кабинет двух политиков, неравнодушных к Бахусу – Биркенхеда и Черчилля (министр по делам Индии и министр финансов, соответственно). Эти двое и были самыми большими талантами среди “добропорядочных мужей”.
Итак, между 1925 и 1929 годом фокусом внимания и деятельности Черчилля стала внутренняя арена, определение финансовой политики страны. Как мы теперь знаем, советник Болдуина Том Джонс посоветовал шефу предоставить Черчиллю пост, который требовал максимума работоотдачи. Как пишет Р. Дженкинс, «он принял пост министра финансов с таким видом, словно имел опыт Гладстона, Дизраэли, Ллойд Джорджа и Бонар Лоу, относясь к коллегам с таким видом, словно его консервативные убеждения были самоочевидны». Нужно сказать, что многие в данном кабинете консерваторов занимались непривычным делом. Знаток финансов Остин Чемберлен стал министром иностранных дел – сфера, куда раньше он не вторгался. Знаток законов Биркенхед был направлен (подальше от законов) отвечать за процесс эволюции Индии. Лишь Невилль Чемберлен чувствовал себя в своей тарелке, возглавив министерство здравоохранения, и это был растущий политик. И все же, как сказал Г.Асквит, Черчилль «вздымался словно Чимборасо или Эверест над песчаными дюнами кабинета Болдуина». Невилль Чемберлен выразился следующим образом: “Черчилль – человек огромного порыва и живого воображения, но он поглощен страстью делать нечто потрясающее, за что ему должны ставить памятники”. Консервативная партия выделила после отхода от активной политической деятельности Остина Чемберлена троих лидеров – Болдуина, Невиля Чемберлена и Черчилля. Последний был самым сильным оратором, но не имел за собой организации.
Черчилль стал своеобразной примечательностью Вестминстера – уникальный, странный, одинокий, возбуждающий, поразительно красноречивый, очень увлекающийся, обладатель мирового по охвату мировоззрения и страстный защитник традиционных ценностей – он, по словам Г.Макмиллана, «вносил цвет в серую обыденность политической жизни». Макмиллан сожалел, что у Черчилля не было своего Босвела, который записывал бы поток его красноречия. «Поразительные мысли были облечены равным образом в поразительные фразеологические обороты. Именно в эти (20-е) годы я впервые был представлен на банкете его мысли, которым я самым щедрым образом наслаждался потом много лет». Но время цветистого ораторства прошло. Увы. Обыденная речь Болдуина воспринималась естественнее, чем высокопарные инвективы Черчилля. В определенном смысле Черчилль не уловил пульс времени: англичане желали возвращения к добрым старым временам и именно заземленный Болдуин (а не волшебники слова, не политики-футурологи) обещал им это. Болдуин выразил свое мнение о Черчилле так: “Наши люди любят его… Любят слушать его в палате общин, смотреть на него как на звезду. Они поворачиваются в своих креслах с улыбкой предвкушения. Но что до лидерства, в этом они откажут ему при любом стечении обстоятельств”.
Ближайшим другом (и соперником в сфере впечатляющей риторики) был Биркенхед, столь же далекий от пуританизма коллег-министров, как и сам Черчилль. И видимо наиболее близким обоим были идеи, изложенные Биркенхедом перед студентами Университета Глазго в 1923 году. То была знаменитая речь о “блистательных призах”. Отбрасывая серую заземленную повседневность. Биркенхед говорил о доблестях, озарить которых должно стремиться юное поколение: “Мир продолжает вручать блистательные призы тем, кто крепок сердцем и у кого в руках острый меч”. Мир и его волнующая сфера – политика ценят прежде всего славу и геройство. Прав был Дизраэли, когда сказал, что “мы в этом мире для славы”. (Полным контрастом звучало кредо восходящей звезды – Невилля Чемберлена: “Я полагаю, что я могу сделать что-нибудь для улучшения условий менее благополучного класса – а именно для этого и существует политика”. Невилль-последний из Чемберленов имел две задачи в жизни – улучшить долю “менее счастливых классов” и доказать обожавшему его отцу, что неверить в его политическое будущую было ошибкой ). Родители студентов были шокированы презрением Биркенхеда к идеализму в международных отношениях, к роли идеализма в политической жизни. Идеалисты, утверждал перед студентами Биркенхед, сформировали много проповедников и учителей, но не людей дела, не тех практиков, на которых стоит мир. Войны нельзя просто отменить. “Собственный интерес не только может, но и должен быть положен в основу мотивации человеческой деятельности”. Судьба имперской Испании должна служить мрачным уроком того, какая судьба ждет те великие империи, которые предпочли почить на лаврах. Цивилизации не могут быть защищены благостными надеждами, но сильными руками и неколебимыми сердцами. Увы, на дворе стоял другой век, и Черчилль не хуже других знал, что политика “реакции”и пренебрежения к социальным проблемам уже невозможна. Атмосферу создавал Болдуин, идеи давал Невилль Чемберлен.
Но у Черчилля впервые создается плеяда молодых сторонников, молодых политических приверженцев. Многое объясняется (словами Биркенхеда) “простотой, которой не обладает ни один политик из высоких эшелонов власти”. Одним из первых в его “свите” был член парламента от Чиппенхема Виктор Казалет, по словам которого, Черчилль “мог завоевать симпатию и приверженность любого” (Проблемой было то, что Черчилль “не любил новых людей”). Неотразимое “воодушевление, мужество, привязанность, жизненная сила и способности” не могли оставить равнодушным никого. Вторым из новых приверженцев был парламентарий из Олдхема Дафф Купер. Советы Черчилля стали основанием долгой дружбы. Еще одному члену палаты общин -Роберту Бусби – мэтр вписал незабываемый абзац в предстоящую речь. Черчилль всегда был на стороне “бунтарей”, на стороне тех, кто презирал осторожность, кто желал жить полной жизнью. Последним из этой плеяды новых друзей Черчилля был рыжеволосый Брендан Бракен. Все люди несомненного таланта и амбиций, они окружили Черчилля в годы его общественного подъема в двадцатые годы, смягчили горечь лет “дикого поля” – 30-х годов, стали первостепенной опорой в героическом противостоянии 40-х.
Болдуин, говорят, дал Черчиллю министерство финансов именно потому, что проблемы этого ведомства нельзя исчерпать до дна, здесь погружение могло быть бездонным. Черчилль-это было известно всем– полностью отдавался делу, каким бы новым или необычным оно ни было. Перед огромными счетными книгами ему было труднее чем в компании адмиралов. Ему было трудно с позиций неофита спорить с самой консервативной профессией в мире. Роберт Бусби, ставший его парламентским секретарем, вспоминает обращение министра к подчиненным: “Хотел бы я, чтобы вы были адмиралами или генералами. Я говорил на их языке. Но эти друзья говорят на персидском. И я тону”. Все же несколько свежих идей у Черчилля были и он не желал быть пешкой в руках самонадеянных специалистов. В любом случае его называли “улыбающимся министром” – находка для карикатуристов. Судьба, казалось вела его вперед, наверх. Казалет пишет в 1927 году, что не видел Черчилля в лучшей форме, “готового говорить о забавном, очаровательного, преданного друзьям, такого живого”. Случилось то, чего никогда не было ранее: он стал популярен. С охотой шел он в курительную комнату палаты общин и блеск его остроумия отражался в популярных шутках. В обществе изумлялись, как можно отдавать все время огромному министерству и одновременно опубликовать самую масштабную пятитомную историю первой мировой войны. Специалисты (в данном случае Бьюкен) говорили, что это лучшее, что написано в современной английской историографии со времен Кларендона. Бальфур, чье мнение так ценил Черчилль, сказал просто: “Пять томов бессмертной истории – это восхитительное добавление к великому периоду деятельности”.
Согласно правилам британской палаты общин министр финансов выбирает особый день, когда он представляет бюджет страны. Для Черчилля первым таким днем было 28 апреля 1925 г. Огромная толпа собралась у здания министерства, когда он вышел со старым портфелем Гладстона, в котором находился бюджет Великобритании. Посредине речи о бюджете Черчилль при всех достал бутылку виски и налил себе в стакан с такими извинениями: «Прежде чем укрепить ресурсы страны, мне нужно подкрепить собственные ресурсы, к чему, с позволения палаты, я сейчас и приступлю». Манеры министра вызвали у части депутатов оживление. Категорическое неодобрение выразила лишь первая женщина – член палаты общин – леди Астор, которая предлагала последовать по американскому пути и принять закон о запрете алкоголя. Поклонившись леди, Черчилль заметил, что уважает ее благородные цели.