На многих присутствующий произвела впечатление речь Ллойд Джорджа. Ситуация напоминала ему раннюю весну 1918 г. «Мы знали, что готовится гигантское наступление со стороны Германии, но никто не знал, где будет нанесен удар… Ныне существует та самая степень секретности как и в 1918 г. И наши противники стараются запутать нас по поводу того, каковы их цели, но ясно, что они готовятся не к обороне. Они рассматривают схемы нападения против того, кого они избрали в качестве первоочередной жертвы». С точки зрения Ллойд Джорджа, продолжительная война не устраивала диктаторов, она отнимала у них силы. «Германский идеал заключается в скоротечной войне. В 1914 г. германские планы были построены на достижении быстрых результатов и они были бы достигнуты, если бы не Россия. С тех пор, как стало ясно, что быстрая победа достигнута не будет, игра для немцев была потеряна». Но на этот раз немцы технически более подготовлены, они создали тысячи бомбардировщиков. Предупреждая нацию, Ллойд Джордж как бы наверстывал свое бездействие в 1939 г. Еще несколько месяцев назад подобные речи высмеивались и отвергались как плод воспаленного воображения. Но теперь обстановка радикально изменилась.
Противодействуя новой волне, Чемберлен заявил, что между двумя странами – СССР и Великобританией – «существует некое подобие стены, которую трудно преодолеть». Колин Кут писал, что премьер-министр «по существу желает доминирования в Европе нацистских идей из-за фантастического негативного отношения к Советской России».
В отличие от него Черчилль смог подняться над идеологическими разногласиями. Решался вопрос выживания его страны. 19 мая он сказал, обращаясь к скамье, где сидел Чемберлен и его министры: «Когда вы пытаетесь оценить заинтересованность и лояльность русского правительства в этом вопросе, вы не должны руководствоваться сантиментами. Вы должны руководствоваться анализом вовлеченных в эту ситуацию жизненных интересов. Главные жизненные интересы России заключаются в сотрудничестве с Великобританией и Францией. Ясно, что Россия не собирается заключать соглашения, если с ней не будут обращаться как с равным партнером. Наше правительство должно понять, что никто в государствах Восточной Европы не может пойти на войну длительностью в год, если за их спиной не будет массивной и мощной поддержки дружественной России, связанной с коалицией западных держав, и я согласен с господином Ллойд Джорджем в том, что мы должны обеспечить эффективную поддержку дружественной Советской России. Без эффективного Восточного фронта не может быть прочной защиты наших интересов на Западе».
Лишь после подлинного шторма возмущений Чемберлен 23 мая 1939 года дал свое согласие на переговоры с советскими представителями о заключении союза СССР, Великобритании и Франции.
В то время никто за пределами узкого круга германского руководства не знал, что Гитлер решил вторгнуться в Польшу при любых обстоятельствах. Уже в марте 1939 г. высшее военное командование получило копии «плана Вайс» – войны против Польши. 23 мая, на второй день после заключения т.н. «стального» пакта с Италией, Гитлер выступил на закрытой встрече с высшим руководством Рейха со следующей оценкой ситуации: «Не совсем ясно, приведет ли германо-польский конфликт к войне с Западом, когда мы должны будем сражаться против Англии и Франции. Если же будет создан союз Франции, Англии и России против Германии, Италии и Японии, я буду вынужден нанести по Англии и Франции несколько уничтожающих ударов. Я сомневаюсь в возможности достичь мирного соглашения с Англией… Англия знает, что поражение в этой войне означает конец ее как мировой державы. Англия – это движущая сила коалиции против Германии. Англичане сами по себе – гордый, отважный, упорный в сопротивлении народ, одаренный большими организаторскими способностями. Они знают, как использовать каждую возникающую возможность. Им присуща любовь к авантюре и смелость нордической расы. Но средние германские показатели выше. Если бы в первой мировой войне у нас было на два линейных корабля больше, или, если бы ютландская битва началась утром, британский флот потерпел бы поражение, и Англия была бы поставлена на колени. Сейчас …если Голландия и Бельгия будут оккупированы и удержаны, и если Франция тоже потерпит поражение, то фундаментальные условия для успешной борьбы против Англии будут обеспечены».
Черчилль не знал содержания этой речи Гитлера, но он видел, что с точки зрения Берлина, его страна занимает центральное место в блоке сил, сдерживающих германскую экспансию. Летом 1939 г. Черчилль приложил немало усилий, чтобы скрепить союз с Францией. Он присутствовал в Париже на праздновании дня Бастилии и был приглашен генералом Гамеленом – главнокомандующим французскими войсками посетить французский фронт. Черчилль видел, как на противоположном берегу Рейна несколько германских солдат работали на земляных укреплениях. Часть Страсбурга была уже очищена от гражданских лиц. Черчилль некоторое время постоял здесь на мосту – между германским постом и французским было примерно 30 метров.
У Черчилля сложилось впечатление, что французская оборонительная линия обладает достаточной устойчивостью, но фланг уязвим. В отчете военному министру Черчилль делает предсказание, которое сбылось с изумительной точностью. «Что касается даты германского наступления, то я думаю, что Гитлер достаточно умен, чтобы подождать выпадения снегов в Альпах. Это закроет южные дороги, прикроет Муссолини. В течение первых двух недель сентября, или даже ранее, эти условия будут созданы. Тогда у Гитлера останется время нанести мощный удар по Польше, прежде чем в конце октября или в начале ноября грязь размоет дороги и сможет замедлить германское продвижение. Итак, первые недели сентября представляются критическими».
Тем временем президент Рузвельт выступил с личным посланием Гитлеру и Муссолини, предлагая двум диктаторам пообещать миру не предпринимать новой агрессии в течение «10 или даже 25 лет». Вначале Муссолини отказался читать этот документ, а затем прочел и заметил: «Вот вам и результат детского паралича». Гитлер вообще никак не откликнулся на неожиданное заморское послание.
В начале лета 1939 года две влиятельные газеты – «Дейли телеграф» и «Дейли миррор» начали агитацию за включение Черчилля в правительство. Но не эта помощь прессы оказалась решающей. Подталкивали события. Черчилль пишет в воспоминаниях: «Чемберлен знал, что, если прийдет война, он должен будет послать за мной. С другой стороны, он боялся, что Гитлер будет рассматривать мое вхождение в правительство как враждебный шаг и это уничтожит все остающиеся шансы на сохранение мира. Это была объяснимая, но ложная точка зрения». Возле Вестминстера ходили люди с плакатами, на которых было написано: «Черчилль должен вернуться». Невилль Чемберлен записал в дневнике: «Шансы Черчилля на получение высокого поста увеличиваются по мере того, как шансы начала войны растут, и наоборот».
Для Черчилля многое менялось буквально на глазах: то, что многие годы ставилось ему в вину, его решительное предпочтение силовых действий, вдруг становилось его решающим достоинством. Теперь уже никто не смотрел на него, как на потерянного политика. Он явственно выделялся на фоне своих флегматичных коллег энергией и несокрушимым присутствием духа. Теперь в нем видели прирожденного лидера. Некоторые министры писали Чемберлену, что возвращение Черчилля в кабинет дало бы Германии и США ответ на вопрос, есть ли у Англии решимость, будет ли она сражаться.
К тому времени Черчилль уже не сомневался, что впереди война. Изучив речь Гитлера о денонсации германо-польского пакта, Черчилль написал в одной английской газете: «Ярость нацистской Германии поворачивается в направлении Польши. Цель выступления Гитлера очевидна – изолировать Польшу, оказать на нее интенсивное воздействие… Он очевидно полагается на тех людей в Великобритании, которые привыкли восклицать: «Кто будет воевать за Чехословакию?» Он надеется на то, что сейчас начнут кричать: «Кто будет воевать за польский коридор»? Он, видимо, не осознал той перемены, которая произошла в английском общественном мнении ввиду его предательского нарушения Мюнхенского соглашения».
Из Москвы запросили о присылке чрезвычайного представителя, и Антони Иден предложил свою кандидатуру. У него были веские основания претендовать на участие в этой миссии – прежде он был министром иностранных дел, он встречался со Сталиным и, кажется, нашел с ним общий язык. Но Чемберлен избрал Уильяма Стрэнга, о котором Черчилль сказал: «Способный чиновник, не имеющий влияния за пределами министерства иностранных дел». Черчилль считал, что Чемберлен допустил грубую ошибку, не поставив восходящую звезду британской политики Антони Идена во главе английской делегации. Второй ошибкой он считал назначение Стрэнга, чиновника без специальных полномочий, ничего не знающего о советской политической системе. И третье важнейшее обстоятельство – слишком долгий сбор делегации. Собственно, такую делегацию в Советский Союз надо было послать еще до Мюнхена. Он полагал, что Советский Союз с большой готовностью выступил бы за дружественную Чехословакию, с которой у него имелись достаточно тесные отношения, чем с Польшей.
Переговоры в Москве шли неспешно и никак не отражали экстренности причины, их породившей. Чемберлена и Галифакса устраивал их ход, они поощряли перерывы. Казалось бы, англичанам нужно было спешить хотя бы из-за полученной 7 июля 1939 года телеграммы из Рима, где Муссолини сказал британскому послу: «Скажите Чемберлену, что, если Англия готова сражаться за Польшу, Италия сомкнет штыки со своим союзником Германией».
13 июля, спустя три месяца после советского предложения о переговорах, Черчилль написал в «Дейли мирор», что не может быть извинений «необъяснимой задержке» в подписании договора между Москвой, Парижем и Лондоном. Премьер-министр же писал своей сестре: «Я настолько скептически отношусь к вопросу о ценности русской помощи, что не думаю, что наша позиция сильно ухудшится, если мы останемся без нее». Группа англичан, сидевших на переговорах в Москве думала подобно Чемберлену и Галифаксу, что К