Гитлер несколько решающих дней панически боялся повторения германского несчастья 1914 года на Марне. Но к вечеру 14 мая он успокоился. Семь танковых дивизий пробили оборону французов и вышли с юга к устью Соммы, окружив три французские армии, бельгийцев и весь британский экспедиционный корпус. Йодль фиксирует: “Фюрер вне себя от радости… Он работает над проектом мирного договора, не упуская из виду основную мысль: возвращение территорий, которые были отняты у немецкого народа на протяжении последних 400 лет”.
В половине восьмого утра 15 мая Черчилль был разбужен звонком премьер-министра Рейно. Тот говорил по-английски, явственно волнуясь: «Мы потерпели поражение». И поскольку шокированный Черчилль не мог задать ни одного вопроса, Рейно повторил: «Мы потерпели поражения в этой битве». Черчилль на самолете «Фламинго» в 5.30 вечера прибыл в Париж. Глядя на карту, на которой было показано быстрое продвижение прорвавших фронт немцев, Черчилль задал лишь один вопрос: «Где находится стратегический резерв?» Последовало молчание. Черчилль перешел на французский: «Где находится стратегический резерв?» Генерал Вейган повернулся к премьер-министру, покачал головой и сказал: «У нас его нет». Последовала долгая пауза. Черчилль в воспоминаниях пишет: «Что мы должны были после этого думать о великой французской армии и ее лучших военных руководителях?» И заключает: «Это был один из самых трудных моментов моей жизни».
Между 10 и 14 мая 1800 германских танков буквально друг за другом прошли сквозь горное сито Арденн. И кого они встретили? Две слабые дивизии бельгийских стрелков, чья старомодная отвага была просто неуместна перед лицом танковых колонн. За ними располагалась 9-я армия французского генерала Корапа и хвост 2-й армии генерала Хунцингера (более нам известного по германской транслитерации как Хунцингера). К не чести французов нужно сказать, что эти армии после контакта с немцами немедленно отошли, отдав тем самым бесценные переправы через Маас. Вечером 14-го первые танки Роммеля перешли реку и за ними следовала пехота. Неожиданно эффективными оказались налеты штурмовой авиации. «Штуки» и «Дорнье 17» одним звуком своего пикирования наводили ужас на французских солдат. Многочисленные плацдармы, захваченные немцами быстро расширялись, и французы – даже их лучшие части – не могли остановить потока. Роммель посчитал, что наиболее слабое место французов – 9-я армия генерала Андре Корапа. Потеряв всего 15 человек, Роммель 15 мая прошел двадцать пять возможно решающих километров сквозь оборону Корапа. Поражены были сами немцы Их военный журналист Штакельберг вопрошал: «Как стало возможным то, что после первой же битвы на французской территории – победы немцев на Маасе – последуют нечто гигантское? Как могли французские солдаты и офицеры быть полностью подавленными, полностью деморализованными, более или менее добровольно идя в плен?»
Отдельные танковые атаки французов (17 мая их вел в бой полковник де Голль) были отбиты. Семь танковых дивизий мощным катком двинулись в прорванную брешь. Именно тогда Черчилль задал французкому военному руководству отныне знаменитый вопрос: «Где стратегические резервы?», чтобы получить ответ, что их нет. Во французском министерстве иностранных дел начали жечь секретные документы. Из Мадрида и Сирии привезли национальные реликвии – маршалов Петэна и Вейгана. 9-я французская армия начала распадаться. 18 мая германские танки прокатились мимо позиций своих отцов в предшествующую мировую войну, 20 мая две дивизии Гудериана вошли в Аббевиль (устье Соммы), чем разделили великую французскую армию на две части.
Британия с ее 10 дивизиями потрясенно смотрела на Францию с ее 103 дивизиями. Да, Черчилль знал, что нужно все сконцентрировать в решающем месте в критический час, но в глубине сознания и он не мог не задавать себе вопрос, что будет с Британией, если она отдаст последнее – свою авиацию французскому фронту, который может не выдержать? Он верил Фошу и Клемансо, он, увы, сомневался в Вейгане и Петэне. И в ходе шести майских визитов во Францию он все больше уьеждался, что гений Наполеона покинул страну. И десять эскадрилий истребителей были посланы во французское небо с тяжелым чувством вынужденной жертвы.
Относительно плодотворным выглядит второй визит – назначение Вейгана вместо Гамелена позволяло верить в возвращение непримиримого духа 1918 года. Семидесятитрехлетний Вейган выглядел в глазах Черчилля «пятидесятилетним» и произвел благоприятное впечатление первоначальной энергией и уверенностью. По крайней мере, у него был план: ударить северной группировкой в южном направлении во фланг наступающим немцам, одновременно косолидируя силы на «линии Мажино», в Северной Африке и многочисленных колониях. Строго говоря, это был предполагаемый ход действий Гамелена с той лишь разницей, что Вейган еще не потерял веры в успех.
Даже ближайшие друзья усомнились в верности текущего курса. Бивербрук, который не был ни трусом, ни предателем, считал, что наступило время подумать о переговорах со столь удачливым противником, добиться достойных условий мирного соглашения, удалиться в пределы Британской империи, вооружиться до зубов, оставить континентальную Европу ее собственной участи и, полагаясь на собственные силы, готовиться к финальной схватке. Бивербрук отошел от отстаивания этой позиции только после того как Черчилль назначил его министром авиационной промышленности– конкретные дела отвлекали от стратегии. Более могущественным сторонником идеи не исключать возможности договориться с немцами был Галифакс, чье влияние в консервативной партии было исключительным и который был влиятельнейшим членом узкого военного кабинета.
20 мая Черчилль написал Рузвельту: «Если наше правительство будет свергнуто и другие политики придут к власти, единственным препятствием между вами и Германией будет британский флот».
Неправильно было бы думать, что Черчилль стоял в героическом меньшинстве. Английский народ все более воспринимал Черчилля как выразителя национальной точки зрения. Дальтон пишет в эти дни (обсуждая слова Черчилля “мы должны исключить для себя переговоры и продолжать сражаться”): “Это человек, единственный человек, которого мы имеем в эти дни”. И наверно неправда думать, что Черчилль стоял только в героической позе. Колвил встречал его 17 мая в аэропорту по возвращении из Парижа, где он вел переговоры с французским правительством: «Уинстон полон боевой энергии, он расцветает в кризисе». Но уже 21 мая: «Я никогда не видел Уинстона в такой депрессии…» Однажды он исчез на целый день в Чартвеле и сидел весь день молча над прудом, подкармливая своих черных лебедей. Но это был лишь эпизод, страна видела человека, полного решимости. И он был прирожденным лидером, власть его не тяготила, она поднимала его. Он любил власть, ему нравилось определять направление событий.
Стремясь предотвратить выступление Италии в войну на стороне Германии, Черчилль написал 16 мая 1940 г. письмо Муссолини. В нем он вспоминал их встречу в 1927 г. и задавал вопрос: «Не следует ли остановить реку крови, текущую между британским и итальянским народами? Я никогда не был врагом Италии. В то же время, что бы ни случилось на континенте, Англия пойдет до конца и нам все в большей степени будут помогать Соединенные Штаты». Черчилль призывал Муссолини не начинать действий против Франции. Ответ поступил 18 мая и его единственным достоинством была откровенность: «Не уходя слишком далеко в историю, я напомню вам об инициативе, предпринятой а 1935 г. вашим правительством, чтобы организовать в Женеве санкции против Италии, когда она пыталась найти для себя небольшое место под африканским солнцем. Именно честь, заставляющая следовать данному слову, привела ваше правительство к решению объявить войну Германии. То же чувство уважения к итало-германскому договору руководит итальянской политикой». С этого момента Черчиллю стало ясно, что Муссолини непременно вступит в войну.
Уже через несколько дней Черчилль слушал выступление по радио Рузвельта, посвященное вступлению в войну Италии: «Рука, которая держала кинжал, нанесла удар в спину своего соседа». Ночью этого дня Черчилль написал Рузвельту: «Мы все слушали ваши слова и они укрепили нашу решимость. Обещание материальной помощи Соединенных Штатов, которая будет сказана союзникам в их борьбе, воодушевляет нас в этой черный, но не безнадежный час».
Вечером в субботу 25 мая командующий британским экспедиционным корпусом генерал Горт пришел к выводу, что военный план Вейгана мертв. Более того, немцы отрезали первую армию французов от английских дивизий и прижали их к морю. Может быть Черчилль и бывал периодически груб с подчиненными, но с Рузвельтом и руководством французов он был самим обаянием. Он видел падение духа французских генералов, но не хотел, чтобы в душе у них остался рубец неприязни к англичанам. 26 мая он пишет кабинету: «Важно, чтобы у французов не было обид на нас, чтобы у них не было чувства, что мы оставили их». 31 мая в Париже он говорит на своем далеком от совершенства французском, что пойдет с французами «bras dessus, bras dessous» – рука в руке. И все же это была мрачная встреча. Лорд Исмей пишет как его поразил старческий вид Петэна, снявшего униформу. Трудно было поверить, что это герой Вердена. Рейно еще аплодировал оде стойкости, произнесенной Черчиллем, обещавшего, что «волю английского народа не сломить, мы будем сражаться до горького конца», но слова французского премьера, как отметил британский посол, «шли уже от головы, а не от сердца».
Между 27 мая и 1 июня 335 тысяч англичан у Дюнкерка переплывали Ла-Манш. Бросив вооружение не менее 224 тысяч – основа британской армии – возвратились на остров. Без них нельзя было и думать об отражении германского вторжения. У Черчилля был соблазн представить происшедшее как победу. Но он предолел его. «Войны не выигрываются эвакуациями» – сказал он в палате общин 4 июня. И теперь он мог призывать Рейно продолжать борьбу.
Военное положение к концу июня стало хуже, чем когда-либо в посленаполеоновский период. Бельгийский король попросил о перемирии, большинство британских войск на континенте располагались в песках Дюнкерка. Противовоздушная оборона Англии напряглась до предел