а. В один из прекрасных уик-эндов лорд Галифакс, сидя на террасе своего дома, обозревая непередоваемо живописную долину Йорк, пришел к выводу, что его человеческой задачей является сохранить то, что он любит – дивный ландшафт, иерархически правильно выстроенное общество, свободу от насилия или вульгарного окостенения. Следует начать переговоры о мире. Даже в случае поражения Британия будет не менее свободна, чем Испания Франко. Ее отделяет от Гитлера Ла-Манш не менее надежно, чем испанцев Пиренеи. Ничего подобного не могло прийти в голову Черчиллю.
Между 27 и 30 числами мая кабинет обсуждал эту страшную тему: способность сражаться в одиночестве. Галифакс убеждал, что целью является не крушение Германии, а сохранение независимости и цельности Британии. Черчилль увел Галифакса в сад, но не примирение, а ожесточение вышло на поверхность. Галифакс не исключал для себя обращения к Муссолини как посреднику. Сухие строки протокола заседания правительства говорят: «Премьер-министр сказал, что удручен бессмысленностью предлагаемого обращения к синьеру Муссолини, которое тот определенно отвергнет с презрением». Что касается посредничества Рузвельта, то «действия в этом направлении преждевременны. Если мы отважно выступим против Германии, то вызовем уважение и восхищение; но жалкая унизительная просьба, прозвучавшая сейчас, способна произвести самый нежелательный эффект».
Перед лицом Галифакса и Чемберлена Черчилль сделал шаг, который спас честь Британии – он созвал не узкий состав военного кабинета, а полный состав совета министров, двадцать пять человек. На закрытых заседаниях военного кабинета министр иностранных дел Галифакс выступал за уступки Италии (с чем соглашались французы), чтобы стимулировать Муссолини выступить с мирной инициативой.
Речь Черчилля достойна цитирования: “Я долго думал в эти дни, не является ли моей обязанностью вступит в переговоры с Этим Человеком. Но бессмысленно думать, что мы можем получить больше того, что получим сражаясь. Немцы потребуют наш флот – они назовут это “разоружением” – наши морские базы и многое другое. Мы станем государством рабов с марионеточным прогитлеровским режимом… И чем мы станем в конце всего этого?” В заключение он сказал: “И я убежден, что каждый из вас вскочил бы со своего места и разорвал бы меня на клочья, если бы я хоть на секунду подумал о переговорах и сдаче. Если уж долгая история нашего острова подходит к концу, пусть этот конец наступит тогда, когда каждый из нас будет дымиться в собственной крови”. Хладнокровные, критичные, выдержанные англичане сорвались со своих мест. Это был конец политики умиротворения. Триумф Черчилля наступил после слов премьера о том, что «что бы ни случилось у Дюнкерка, мы будем продолжать сражаться». Это была высшая точка судьбы Черчилля. Большинство членов кабинета вскочило со своих мест и бросилось к вождю. Отныне не могло быть сомнения: Британия не встанет на колени, бритт не будет рабом.
Хью Далтон наиболее полным образом описывает этот роковой эпизод новейшей истории Британии так: «Бессмысленно думать, что если бы мы заключили мир, мы получили бы лучшие условия заключения мира. Немцы потребовали бы наш флот и наши военно-морские базы и многое другое – они назвали бы это «разоружением». Мы стали бы государством рабов, даже если бы Гитлер сохранил марионеточное правительство во главе, скажем, с Мосли или кем-то другим. Ведь, все же, у нас еще были огромные ресурсы и возможности. И поэтому он (Черчилль) сказал: «Мы будем продолжать сражаться до конца здесь или в другом месте, и если наша долгая история подойдет к концу, то это произойдет не потому, что мы сдадимся… Если долгая история нашего острова подойдет к концу, пусть это случится только тогда, когда мы будем дымиться в собственной крови». Ллойд Джордж (консервативный либерал), Леопольд Эмери (старинный противник Черчилля) и социалист Хью Дальтон встали первыми.
Тот, кто не учит великие уроки истории, обречен на прозябание и распад и ничто не успокоит нечистую совесть.
Черчилль сумел убедить слушающих, что, если Британия и терпит периодически поражения, то свою последнюю битву она выиграет всегда. Даже Чемберлен теперь считал, что необходимо убедить Рейно сражаться. Галифакс призывал прямо обратиться к Рузвельту с просьбой о помощи. Черчилль не согласился: ”Это преждевременно. Если мы займем смелую позицию против Германии, это вызовет их восхищение и уважение, но если мы, унижаясь, попросим их о помощи в текущий момент, это даст наихудший результат”. Рейно получил телеграмму, что время для переговоров с Муссолини еще не наступило. Личный секретарь Джон Мартин записал: “О Питте говорили, что после общения с ним каждый чувствовал себя более смелым; не менее справедливым было бы сказать это же о Черчилле”. Леопольд Эмери: “Он – настоящий военный вождь и служить под его началом – стоящее дело”. Но Галифакс едва переносил эту агонию: “Я никогда не встречал человека с более беспорядочным мышлением. Я прихожу к мысли, что его мыслительный процесс зависит исключительно от устной речи. И поскольку это противоположно моему образу действий, это меня раздражает”. В стане консерваторов говорили, что “мудрые старые слоны должны остановить слона-грубияна”. Как бы в ответ все министры и высшие государственные служащие получили 29 мая личное письмо премьер-министра с просьбой держать высоко мораль. “Что бы ни произошло на континенте, мы не можем усомниться в нашем долге”.
За несколько дней до этого, 25 мая Гитлер совещался с Рунштедтом (записал Блюментрит): “Гитлер высказал свое мнение, что война будет закончена в шесть недель. После этого ему бы хотелось заключить разумный мир с Францией. И тогда была бы открыта дорога для соглашения с Англией… Англия может получить сепаратный мир в любое время после возвращения германских колоний”. В последние дни июня и в начале июля Гитлер твердо верил в возможность договоренности с Британией. 1 июля 1940 года фюрер сказал новому итальянскому послу Дино Альфиери, что “не может себе представить, чтобы кто-либо в Англии всерьез верил в победу” Но на следующий день он отдал приказ: “При наличии определенных предпосылок, важнейшей из которых является превосходство в воздухе, может встать вопрос о высадке в Англии.”
В черный для Британии час Черчилль постарался найти возможность обратиться и к потенциальному восточному союзнику. 25 июня 1940 г. он написал письмо Сталину, в котором постарался по-своему оценить события прошедшего августа, в течение которого Советский Союз подписал пакт с Германией, а Британия стала официальным врагом Германии. «С этого времени возник новый фактор… нужно, чтобы обе стороны восстановили свои прежние контакты и, если это необходимо, мы готовы консультироваться друг с другом в отношении тех событий в Европе, которые интересуют нас обоих». Новый посол Великобритании в Москве сэр Стаффорд Крипс, человек впечатляющей внешности и твердых (скорее леволейбористских) убеждений, был принят Сталиным, но ответа на послание Черчилля пока не последовало.
4 июня 1940 г. Черчилль произнес в палате общин самые знаменитые слова своей продолжительной политической жизни. В отличие от относительно краткого выступления 26 мая эта речь длилась 34 минуты, она была только что создана премьером – никто не может сказать, когда он нашел для этого время. Интеллектуальная битва с Галифаксом едва закончилась и теперь Черчилль говорил не в душной прокуренной комнате, а на всю продуваемую океанскими ветрами Англию, на весь замерший в ожидании финала европейских событий мир. «Даже если значительные части Европы и многие старые и знаменитые государства падут или будут в шаге от падения в руки гестапо и всего отвратительного аппарата нацистского правления, мы не поколеблемся и не падем ниц. Мы будем продолжать войну до конца. Мы будем сражаться во Франции, мы будем сражаться на морях и океанах, мы будем сражаться с растущей уверенностью и увеличивающейся мощью в воздухе, мы будем защищать наш остров, чего бы нам это ни стоило. Мы будем сражаться на пляжах, мы будем сражаться в местах высадки, мы будем сражаться в полях и на улицах, мы будем сражаться в холмах; мы никогда не сдадимся, и даже если, во что я ни на секунду не поверю, наш остров или большая его часть, погибая, попадет в руки врага, тогда наша Империя за морями, вооруженная и охраняемая Британским флотом будет продолжать борьбу до тех пор, пока, в милостивый господний час, Новый мир со всей своей мощью не выступит на освобождение Старого».
Ради этих слов он прожил свою жизнь – он ободрил и придал мужество нуждающейся в нем стране. Как греческий хор, обозначающий голос судьбы в великой трагедии. Этот словесный катарсис давал необходимое вдохновение нации. Тот, кто слышал эти слова в роковой час, уже не мог их забыть. Один из членов парламента написал Черчиллю: «Эта речь – на тысячу лет и она стоит тысячи пушек».
В эти дни Черчилль размышляя над возможными поворотами американской политики. В письме премьер-министру Канады Маккензи Кингу 5 июня 1940 г. он пишет: «Мы не должны позволить американцам смотреть слишком самодовольно на перспективу британского поражения, благодаря которому они могут получить британский флот и главенство над Британской империей. Если мы будем побеждены, а Америка останется нейтральной, я не могу предсказать, какой оборот примет германская политика». Черчилль был готов поделиться даже частью флота и империи за то, чтобы Соединенные Штаты вступили в войну. Он предупреждал американцев, что, если они останутся нейтральными, то не получат ни флота, ни британского колониального наследия.
После Дюнкерка – поспешной переправы британского корпуса домой через Ла-Манш – советники Черчилля посчитали, что в сложившихся обстоятельствах полет во Францию сопряжен с неоправданным риском: в небе царили самолеты люфтваффе. В поисках помощи советники обратились к Клементине, но ошиблись в ее реакции: «Идет битва; другие летают; он должен летать». Черчилль взлетел в небо 11 июня в четвертый раз со времени начала немецкого наступления. Теперь он должен был приземлиться на небольшом аэродроме южнее Парижа. Выходя из самолета, Черчилль как обычно, попытался улыбнуться и придать лицу уверенное выражение, но вскоре понял, что все это уже никому не нужно. Французы были слишком безразличны. За прошедшую неделю события достигли своей нижайшей точки. Напрасно Черчилль напоминал маршалу Петэну (ставшему вице-премьером кабинета) вечера, которые они проводили в 1918 году в период немецкого наступления. Напрасными были напоминания о словах, сказанных Клемансо в то время: «Я буду сражаться перед Парижем, в Париже и за Парижем». Черчилль убеждал союзников, что “Германия не оставит нам места на земле; они низведут нас до положения рабов навечно”. Маршал Петэн ответил очень спокойно, что в прежние времена у французов был стратегический резерв в 60 дивизий, сейчас такого резерва нет.