Во время Нюрнбергского процесса Шпеер сообщил, что Гитлер обсуждал возможность создания атомной бомбы. Шестого мая 1942 года Шпеер поставил перед фюрером вопрос о судьбе атомного проекта, он предложил назначить Геринга главой имперского исследовательского совета, чтобы придать делу необходимую важность. Но Гитлер не пришел к окончательному решению этого вопроса ни тогда, ни на новом обсуждении – 23 июня 1942 года. Он показал свою заинтересованность, но не был убежден в достижимости цели. Его страшил временной фактор. Речь шла о трех-четырехлетней программе. В конце концов Шпееру было приказано направить исследования на создание уранового мотора для танков или подводных лодок, после чего Гитлер потерял интерес к проблеме. Так именовавший себя революционером Гитлер не сумел без экзальтации и мыслительной агонии рассмотрел важнейшее силовое средство двадцатого века, не сумел увидеть единственное средство, которое всерьез могло повлиять в его пользу на исход той смертельной борьбы, в которую он вовлек свой народ, всю Европу и Северную Америку.
Не открыв фронта на европейском Западе, союзники нарушили свое слово в критический для СССР момент. Немцы захватили Севастополь, их войска вошли в Ростов, они стояли у порога Кавказа и подошли к Сталинграду. Несколько месяцев назад Запад резко сократил военные поставки Советскому Союзу, перестал посылать конвои в Мурманск, объясняя это подготовкой к высадке в Европе, потребностями открытия второго фронта. (Именно тогда Сталин в ярости ответил Черчиллю, что войны без потерь не ведутся, что Советский Союз несет неизмеримо большие потери). Получив поддержку американцев, 14 июля 1942 г. Черчилль взял на себя тяжесть сообщения решения об отсрочке открытия второго фронта Сталину. Тот ответил через 9 дней. Во-первых, напоминалось в советском ответе, «британское правительство отказывается продолжать посылку военных материалов в Советский Союз северным путем, во-вторых, несмотря на совместное коммюнике относительно создания второго фронта в 1942 г., британское правительство отложило его до 1943 г.». Телеграмма Сталина 23 июля завершалась горьким упреком – «вопрос о создании второго фронта в Европе не был воспринят с той серьезностью, которой он заслуживает. Полностью принимая во внимание нынешнее состояние дел на советско-германском фронте, я должен указать наиболее серьезным образом, что советское правительство не может согласиться с откладыванием второго фронта». Произошло очевидное нарушение союзнических договоренностей. Недоверие советской стороны к западным союзникам получило дополнительные основания.
Черчилль мог пожертвовать позитивным арсеналом англо-советских отношений лишь полагаясь на сближение в США.
Однако далеко не все американцы с легкостью соглашались в логикой «оставить русских самим решать проблему своего выживания». Одним из несогласных – посол США в Лондоне Г. Вайнант – критически относился к стратегии английской дипломатии, демонстративно ставящей в качестве основного приоритета укрепление своей империи. Для наиболее дальновидных политиков и тогда было ясно, что принесение в жертву Советского Союза означало его эвентуальное ожесточение и подозрительность в отношении западных союзников, покинувших Россию в критический момент ее истории. Эта точка зрения была понятна и ряду английских дипломатов в Москве, которые осознавали, чем может в конечном счете обернуться для англичан ожесточение их восточного союзника. Иден показал Черчиллю телеграмму от нового английского посла в Москве сэра Арчибальда Кера, в которой говорилось, что ухудшение англо-советских отношений чревато долговременными негативными последствиями и поэтому желательно как можно скорее организовать встречу премьер-министра и Сталина. В своем дневнике Иден записал, что «получив телеграмму, Унистон подскочил с места». Другой старинный друг Черчилля – А.Кадоган предупреждал, что главная опасность подстерегает Англию тогда, когда «русские почувствуют отчуждение». 30 июля 1942 г. Черчилль написал Сталину, что изучает возможности посылки нового «большого конвоя» в Архангельск и думает о встрече на высшем уровне.
На следующий день Черчилль предложил Сталину встретиться в Астрахани или в любом другом месте: «Мы могли бы вместе обозреть события войны и принять совместные решения». По получении этой телеграммы Сталин официально пригласил Черчилля в Советский Союз. Наиболее удобным местом была названа Москва, поскольку ни члены правительства, ни Генеральный штаб не могли покинуть столицу в момент исключительного напряжения военных усилий. Черчилль быстро согласился. Речь шла о жизненных интересах Великобритании и он намерен был сделать все возможное, чтобы избежать отчуждения России.
Путешествие в Москву было в те времена делом нелегким – на высотном самолете через всю горящую Европу. Вечером 31 июля Черчилль и его жена на машине прибыли в Фарнборо (где сейчас проходят известные авиационные салоны), и в полночь Черчилля проверили на способность переносить большую высоту. Он надел кислородную маску и противогаз – в специальной камере имитировали высоту примерно 5 тыс. метров. Здесь он находился в течение четверти часа, используя для дыхания кислород. Клементина, смотрела на мужа через небольшое отверстие. После испытания у Черчилля измерили кровяное давление и пришли к заключению, что оно в норме. Тут же было принято решение: лететь следующей ночью (напомним, что Черчиллю было без четырех месяцев 68 лет).
В Москву Черчилль решил взять только двух своих помощников – генерала Брука и сэра Александра Кадогана.
В ночь на 1 августа 1942 г. Черчилль взошел на борт самолета – на этот раз это был не комфортабельный «Боинг», а неотапливаемый четырехмоторный бомбардировщик «Либерейтор». Здесь были лишь две металлические полки и большой запас одеял. Черчилль занял одну полку, а его доктор вторую. Впечатления Клементины Черчилль: «Все было довольно драматично и таинственно: стоять в темноте на аэродроме, когда гигантский монстр – бомбардировщик, извергая пламя, ревет моторами, а затем устремляется в черноту».
Черчилль и Кадоган приземлились в Гибралтаре на рассвете, а ночью вылетели в Египет. Позднее Черчилль вспоминал: «Моей привычкой во время этих путешествий стало сидеть рядом с пилотом, и особенно я любил часы перед рассветом. Вместо того, чтобы сидеть дома и ожидать новостей с фронтов, я мог теперь отправиться туда сам. Это было восхитительно». Часы пребывания в Каире были чрезвычайно напряженными. Премьер-министр в течение короткого времени обсудил ситуацию с послом Ричардом Кейси, главным маршалом авиации Теддером, южноафриканским премьером Сметсом, а немного позже с генералом Окинлеком – командующим английскими войсками в данном регионе. Затем он встретился с генералом Уйвелом, который прилетел из Индии, а вечером собрал всех ведущих военачальников. Обсуждался драматический вопрос, что будет, если немцы нанесут поражение советской армии на южном участке фронта, выйдут к Кавказу и станут угрожать Персидскому заливу. Было решено в этом случае эвакуировать Египет и сконцентрироваться на обороне Персидского залива. Согласно английским оценкам, потеря Абадана и Бахрейна привела бы к «сокращению на 20% всей нашей добычи нефти» – действия британской военной машины стали бы замедляться. Черчилль оценивал регион Персидского залива даже более высоко, чем Египет, стоящий на пути к Индии и в Азию в целом. Одной из задач его поездки в Москву будет определение численности сил, защищающих Кавказ. Черчилль разделил существующие военные структуры на два: восточное командование – в которое входили Египет, Сирия, Палестина, и средне-восточное командование – Ирак и Персия.
Теперь он сосредоточился на мыслях о русском союзнике. Черчилль весьма отчетливо понимал, что едет к Сталину практически в положении просителя. (Он написал Клементине, отбывая в Москву: «Как мало сейчас в моих руках»). Для создания более благоприятной обстановки Черчилль, во-первых, потребовал от адмиралтейства подготовить конвои в Архангельск и Мурманск в сентябре 1942 г. Во-вторых, Черчилль решил ослабить свою ответственность за неосуществление обещания открытия второго фронта, переложив часть этой ответственности на американцев. Он попросил Рузвельта позволить Гарриману – восходящей звезде американской дипломатии – сопровождать его в Москву. Согласие Рузвельта было получено и 8 августа А.Гарриман прибыл в Каир. Вскоре после полуночи 10 августа самолет Черчилля взял курс на Тегеран. Летчик сказал премьер-министру, что самолет полетит на высоте 9 тыс. футов, но Черчилль тотчас же обнаружил на карте горную вершину высотой 10 тыс. футов и приказал лететь на высоте 12 тыс. футов, хотя это означало использование кислородных масок. Это задержало полет и Черчилль не смог отправиться тотчас же из Тегерана в Москву. Вместо этого Черчилль обедал с шахом, обещавшим ему, что Персия будет следовать в фарватере английской политики.
Примечательный эпизод: когда у Черчилля оказалось несколько свободных часов в Иране, они обсуждали с Гарриманом возможности английских уступок американцам в Иране – передачу под ответственность Соединенных Штатов недавно завершенной трансперсидской железной дороги, по которой поставки по ленд-лизу шли от портов Персидского залива к границам Советского Союза. Мы видим начало процесса – американцы начинают теснить англичан в центральных частях их имперской зоны влияния.
Рано утром 12 августа Черчилль покинул Тегеран на том же «Леберейторе». Он видел место, где Волга впадает в Каспийское море, по течению Волги самолет летел в направлении Москвы. Внизу, именно по курсу самолета, германские войска продвигались к Кавказу, севернее они вышли в районе Сталинграда к Волге. Позже Черчилль вспоминал: «В ходе этой моей миссии я размышлял о мрачном большевистском государстве, которое я когда-то пытался задушить в колыбели и которое до тех пор, пока не появился Гитлер, я считал смертельным врагом цивилизованной свободы. Что же являлось моей обязанностью сказать им сейчас?» А сказать ему предстояло следующее: хотя Советскому Союзу приходится в одиночестве сражаться с основной массой германских войск, Запад в эти решающие месяцы не поможет Советскому Союзу. Оценивая свою миссию, Черчилль применил такую метафору: «Это было вроде того как везти большой кусок льда на Северный полюс».