[361]. В этом мнении выражена немного консервативная, немного несовременная, но очень крепкая вера британского политика в монархию. Отношение к монархии стало одним из тех столпов мировоззрения Черчилля, которые не менялись на протяжении всей его насыщенной жизни. По его мнению, доказать «преимущество наследственной монархии довольно просто». «История любой страны, события любой эпохи, соображения здравого смысла и, наконец, всевозможные доводы теоретического и практического характера – всё свидетельствует о том, что нет и не может быть более мудрой идеи, чем идея о необходимости вывести верховное руководство страной за скобки частных амбиций, политических дрязг и перипетий партийной борьбы»[362].
Черчилль высказал эту точку зрения в конце 1909 года. Он мог повторить ее спустя десять лет после того, как отгремели залпы Первой мировой войны, и спустя сорок лет – когда позади остались кровопролитные сражения Второй мировой. В 1952 году во время своего выступления в Оттаве он скажет, что и «на уровне отдельного человека, и на уровне правительства мудро отделять пышность и помпу от реальной власти»[363]. И именно монархия, по его мнению, осуществляла подобное разделение[364]. Причем – конституционная монархия, когда «король царствует, но не правит»[365]. Везде, где в первой трети XX века пала власть императоров и королей, речь шла об абсолютной монархии. Именно абсолютизм с его «сосредоточением всей власти над повседневной жизнью мужчин и женщин»[366] в одних руках и явился одной из причин, способствовавших смене режимов. На примере Вильгельма II Черчилль показывает: главный урок трагедии кайзера состоит в том, что «никакое человеческое существо нельзя ставить в такое положение»; объединение «церемониала и государственной власти в одном лице подвергает человека огромному напряжению, непосильному для смертного», оно ставит перед ним задачи, которые «невыполнимы даже для величайших из людей». Поэтому «огромная ответственность за раболепие перед варварской идеей автократии лежит в том числе и на германском народе»[367].
Другое дело Британия, в которой, как не без гордости сообщает читателям наш герой, система конституционной монархии «доведена до совершенства». «Наследному монарху достается роскошь церемониала и почестей, а за власть отвечают скромно одетые министры, которых легко сменить»[368].
Отмечая достижения британской политической системы и являясь «убежденным монархистом», Черчилль был при этом категорически против навязывания британского опыта другим странам. В годы Второй мировой войны он предупреждал внешнеполитическое ведомство, что для его страны будет ошибкой «насильственно установить» британскую политическую систему за рубежом. Подобные стремления приведут лишь к «ущербу и сопротивлению»[369].
В своей приверженности к конституционной монархии Черчилль руководствовался принципом разделения властей. «Мы не хотим жить в системе, в которой доминирует либо одна личность, либо одна идея», – заявлял он[370]. Но далеко не все поддерживали эту точку зрения. Многие представители европейских держав верили, что задача управления не только посильна одному человеку, но и должна осуществляться исключительно одним человеком. В 1930-е годы эта идея покинула умы теоретиков и прочно обосновалась в кабинетах глав государств. «Победившие демократии, свергая наследственных монархов, полагали, что двигаются по пути прогресса, – комментировал Черчилль основные вехи в истории Европы в первые десятилетия после окончания мировой войны. – Но они зашли слишком далеко и не справились с задачей»[371]. Великие народы Европы оказались во власти диктаторов.
Черчилль, который и сам в 1920-е годы заигрывал с дуче Бенито Муссолини (1883–1945), полагал, что диктатура имеет право на существование. Но она уступает монархии. «Королевская династия, оглядывающаяся на традиции прошлого и ищущая своего продолжения в будущем, дает свободе и счастью народа дополнительные гарантии, которые никогда не может обеспечить диктатура сколь угодно мудрого диктатора»[372].
Выбор Черчилля однозначно оставался в пользу монархии. «Ни один институт общества не приносит такие дивиденды, как монархия», – скажет он в одной из частных бесед в феврале 1952 года[373]. Среди преимуществ этой формы правления он выделял: во-первых, неповторимую связь со своим народом – «даже самые выдающиеся из подданных не имеют такой связи с жизнью всего народа»[374]. Во-вторых, будучи связанные с народом, а также «поднятые высоко над партиями и их разногласиями», короли и императоры «олицетворяют дух своей страны»[375]. В-третьих, они «объединяют и сплачивают народ», «защищают общие и неизменные интересы нации»[376]. Причем указанное объединение достигается не только на ментальном, но и на географическом уровне. В своей статье, посвященной коронации Георга VI, Черчилль назовет монархию «величайшим звеном между маленьким британским островом и просторными землями империи»[377].
Вновь – три причины уже много. Но есть еще одна – четвертая. И для Черчилля она, пожалуй, самая главная. Монархия выступает институтом постоянства в вечно меняющемся мире и одним из эффективных инструментов противодействия опасным изменениям, равно как и инструментом обеспечения желаемой стабильности. «Устоявшая перед потрясениями, не поддавшаяся разрушительным волнам, британская монархия прочно стоит на своем месте», – гордо заявляет Черчилль, считая это «выдающимся достижением»[378]. Он называет монархию «становым хребтом империи»[379], а короля – «единственной прочной точкой опоры, вокруг которой вращается вся жизнь» в стране[380]. Именно из-за этой важной функции он говорит о монархии как об «одном из самых древних и почтенных институтов, который не только не устарел», но «до сих пор стойко держится в потоке событий, черпая в испытаниях новые силы»[381]. По мнению Черчилля, не в последнюю очередь именно благодаря монархии и вере в нее его собственная страна смогла успешно справиться с чудовищными испытаниями Первой мировой войны, когда «наследственному государю и институту монархии» пришлось выступить «основой, за которую цеплялись якоря английского могущества»[382].
В мировоззрении Черчилля монархия и диктатура находятся на противоположных концах политического континуума. В то время как монархия ассоциируется с постоянством, диктатура является порождением кризиса, шторма и перемен. Диктатор не только «управляет бурей», но и сам является ее частью. «Он – ужасное дитя чрезвычайной ситуации, – указывает Черчилль. – Он вполне может обладать талантами и качествами, необходимыми для того, чтобы овладеть умами миллионов и изменять течение истории. Но вместе с окончанием кризиса должен уходить и он». По его мнению, «делать из диктатуры постоянную систему – неважно, наследственную или нет, – означает закладывать основы нового катаклизма»[383].
На протяжении всей своей политической деятельности Черчилль оставался верным слугой и рьяным защитником монархии. Но приведенные выше формулировки появились именно в 1930-х годах, когда демонстрирующие злобный оскал политические, социальные и экономические перемены совпали с усилением консервативных тенденций у самого Черчилля. «Единственные настоящие ценности, которым он оставался верен, были традиции, накопленный опыт, полученное наследие, понимание того, кто за что борется, знание истории собственной страны, предпочтение обычаев перед логикой, гордость за блестящие достижения прадедов», – комментирует профессор Манфред Вайдхорн[384].
Черчилль образца 1930-х – это хранитель устоявшихся норм и правил, «фундаментальных законов государства и общества»; это политик, выступающий против «опасности неожиданных и резких» поворотов; это государственный деятель, считающий, что «ни одно поколение не имеет права, даже если и обладает властью, низвергать конституцию и разрушать традиции». Последнее особенно важно. Вето на кардинальные изменения потому наложено на потомков, что «все созданное на протяжении веков вовсе не является их собственностью». Не принадлежит оно и политикам, которые всего лишь «доверенные лица и арендаторы», которые «слишком многим обязаны прошлому», и все, что им остается, – это «надеяться на исполнение своего долга в будущем»[385].
Подобное приобщение к вере консерватизма нисколько не означает, что Черчилль перешел в лагерь противников реформ. Нет! Он был против бездумных, поспешных и вредных преобразований, отрицающих достижения прошлого только потому, что они – прошлое. «Давайте не будем с такой легкостью отмахиваться от величественного и простого прошлого, – призывал он в одной из своих статей в августе 1936 года. – Каждая мудрая мысль не является новой мудрост