Вскоре мы заговорили о конвоях судов, направляемых в Россию. В этой связи он сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне… В то время мне не были известны многие подробности, которые я знаю сейчас.
"Г-н Сталии спрашивает, — сказал Павлов несколько нерешительно, — разве у английского флота нет чувства гордости?"
Я ответил:
"Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно. Я действительно знаю много о флоте и морской войне".
"Это означает, вмешался Сталин, что я ничего не знаю".
"Россия — сухопутный зверь, сказал я, а англичане морские звери".
Он замолчал и вновь обрел свое благодушное настроение…
Было уже за полночь, а Кадоган все не появлялся с проектом коммюнике.
"Скажи те мне, спросил я, на вас лично так же тяжело сказываются тяготы этой войны, как проведение политики коллективизации?"
Эта тема сейчас же оживила маршала.
"Ну нет, — сказал он, — политика коллективизации была страшной борьбой".
"Я так и думал, что вы считаете ее тяжелой, — сказал я, — ведь вы имели дело не с несколькими десятками тысяч аристократов или крупных помещиков, а с миллионами маленьких людей".
"С десятью миллионами, — сказал он, подняв руки. — Это было что-то страшное, это длилось четыре года, но для того, чтобы избавиться от периодических голодовок, России было абсолютно необходимо пахать землю тракторами. Мы должны механизировать наше сельское хозяйство. Когда мы давали трактора крестьянам, то они приходили в негодность через несколько месяцев. Только колхозы, имеющие мастерские, могут обращаться с тракторами. Мы всеми силами старались объяснить это крестьянам. Но с ними было бесполезно спорить. После того как вы изложите все крестьянину, он говорит вам, что он должен пойти домой и посоветоваться с женой, посоветоваться со своим подпаском".
Это последнее выражение было новым для меня в этой связи.
‘‘Обсудив с ними это дело, он всегда отвечает, что не хочет колхоза и лучше обойдется без тракторов".
"Это были люди, которых вы называли кулаками?"
"Да, — ответил он, не повторив этого слова. После паузы он заметил: — Все это было очень скверно и трудно, но необходимо".
"Что же произошло?" — спросил я.
"Многие из них согласились пойти с нами, — ответил он. — Некоторым из них дали землю для индивидуальной обработки в Томской области, или в Иркутской, или еще дальше на север, но основная их часть была весьма непопулярна, и они были уничтожены своими батраками".
Наступила довольно длительная пауза. Затем Сталин продолжал: "Мы не только в огромной степени увеличили снабжение продовольствием, но и неизмеримо улучшили качество зерна. Раньше выращивались всевозможные сорта зерна. Сейчас во всей нашей стране никому не разрешается сеять какие бы то ни было другие сорта, помимо стандартного советского зерна. В противном случае с ними обходятся сурово. Это означает еще большее увеличение снабжения продовольствием" (в действительности в результате коллективизации на страну обрушился голод 1932–1933 годов, который повторился в 1946–1947 годах. И никакого улучшения снабжения населения продовольствием и подъема сельского хозяйства не было. Здесь Сталин Черчиллю откровенно врал, но эта ложь британского премьера особо не волновала. — Б.С.).
Я воспроизвожу эти воспоминания по мере того, как они приходят мне на память, и помню, какое сильное впечатление на меня в то время произвело сообщение о том, что миллионы мужчин и женщин уничтожаются или навсегда переселяются. Несомненно, родится поколение, которому будут неведомы их страдания, но оно, конечно, будет иметь больше еды и будет благословлять имя Сталина. Я не повторил афоризм Берка: "Если я не могу провести реформ без несправедливости, то не надо мне реформ". В условиях, когда вокруг вас свирепствовала мировая война, казалось бесполезным морализировать вслух (этот принцип Черчилль последовательно проводил в отношениях со Сталиным на протяжении всех военных лет, ради сохранения союза сознательно закрывая глаза на сталинские преступления вроде Катыни или коллективизации и на явное нарушение союзнического долга, как, например, на отказ дядюшки Джо помочь польским повстанцам в России в августе 44-го. — Б.С.)
К часу ночи прибыл Кадоган с проектом коммюнике, и мы занялись его окончательным редактированием. На стол подали молочного поросенка довольно крупных размеров (чувствуется, что рассказ о расправе с кулаками нисколько не испортил Черчиллю аппетита. — Б.С.). До сих пор Сталин только пробовал отдельные блюда, но время близилось уже к 3 часам ночи, и это был его обычный обеденный час. Он предложил Кадогану вместе с ним атаковать жертву, а когда мой друг отказался, хозяин обрушился на жертву в одиночку. Закончив, он поспешно вышел в соседнюю комнату, чтобы выслушать доклады со всех участков фронта, которые начинали поступать к нему после 2 часов утра. Он возвратился минут через 20, и к тому времени мы согласовали коммюнике.
Наконец в 2 часа 30 минут утра я сказал, что должен ехать. Мне нужно было полчаса добираться до дачи и столько же ехать до аэродрома. Голова моя раскалывалась от боли, что было для меня весьма необычным. А мне еще нужно было повидаться с генералом Андерсом. Я просил Молотова не провожать меня на рассвете, так как он явно был очень утомлен. Он посмотрел на меня укоризненно, как бы говоря: "Вы действительно думаете, что я не провожу вас?"
А лидеру парламентской оппозиции Клементу Эттли Черчилль написал, что "мне кажется, что я установил личные отношения, на которые так надеялся"".
Статс-секретарь британского МИДа Александр Кадоган так описал в своем отчете историческое застолье: "Два великих деятеля сумели установить контакт и поладить друг с другом… Подходящая обстановка способствовала тому, что беседа оказалась вдвое содержательнее, чем во время официальных переговоров. Атмосфера была, как на свадьбе". По словам Кадогана, у Черчилля от выпитого разболелась голова. "Невозможно вообразить ничего ужаснее кремлевского банкета, но это надо было вытерпеть", — добавил протрезвевший статс-секретарь.
К тому моменту застолье длилось уже четыре с половиной часа, так что Черчилль, увидев своего помощника, тут же шепотом пожаловался ему на головную боль.
"Стол был уставлен тарелками со всевозможной едой, увенчанной молочным поросенком, и бесчисленными бутылками, — повествует Кадоган. — Сталин заставил меня выпить что-то огненное (неужели чистый спирт, как Воланд Маргариту? — Б.С.). Сэр Уинстон предусмотрительно ограничивался красным кавказским вином.
Участники банкета обсуждали в основном отвлеченные темы: предвоенную политическую ситуацию и военно-технические новинки. Сталин дружески назвал Черчилля "старой боевой лошадкой". Тот пообещал в ответ поставить в СССР грузовики, и обещание выполнил. Правда, грузовики были американскими студебекерами".
Непринужденная беседа продолжалась до трех часов утра, после чего британцы отправились в свою резиденцию за вещами и в 4:15 выехали на аэродром. Сталин проводил гостей до автомобиля и сфотографировался с ними на память.
Это был фирменный прием дядюшки Джо — напоить своих партнеров по переговорам (а также соратников по Политбюро) буквально до беспамятства, чтобы, руководствуясь известном русской мудростью: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке, доподлинно выяснить, не замышляют ли что-либо против него партнеры и друзья-соратники. В случае с Черчиллем Сталину хотелось узнать, не собирается ли британский премьер заключить сепаратный мир с Германией. И начнут ли англичане и американцы воевать всерьез или будут до бесконечности заставлять его таскать для них каштаны из огня. Ведь положение Советского Союза в тот момент действительно было критическим, германские войска рвались на Кавказ и к Волге, а советские войска на юге были разбиты. И, похоже, результатом позднего обеда-ужина дядюшка Джо был доволен, убедившись, что Черчилль намерен сражаться всерьез.
9 октября Черчилль сообщил Сталину о приостановке северных конвоев в Россию в связи с тем, что эскортные суда надо использовать для операции "Торч". С пиши ответил более чем сухо: "Получил ваше письмо от 9 октября. Спасибо".
Черчилль расстроился из-за несправедливых подозрений Москвы в том, что западные союзники хотят заключить сепаратный мир, и полного нежелания Сталина по достоинству оценить военные усилия Британии и Америки. 24 октября британский премьер сообщил Рузвельту, что послание из Москвы привело его в состояние крайней растерянности и он просто ничего не понимает. В ответном послании от 27 октября Рузвельт писал: "Я не слишком взволнован полученными ответами, или их отсутствием, из Москвы… Я абсолютно уверен, что русские выдержат зиму, а мы должны в соответствии с нашими планами обеспечивать им поставки и направить авиацию для участия в боевых действиях. Мне бы хотелось, чтобы мы могли сказать Сталину, что выполняем взятые обязательства на сто процентов".
После этих слов Рузвельта Черчилль вновь обрел уверенность и написал Идену: "Уверен, что будет огромной ошибкой бегать за русскими в их теперешнем настроении и еще большей ошибкой гоняться с ними за химерой… Я уверяю вас, единственное, что следует делать, — так это сражаться и выигрывать… Вы увидите, что в случае победного завершения наших усилий мы окажемся в совершенно ином положении. Между тем, общаясь с русскими, я обязан держать себя в руках, не реагировать на их ложь, упорно продолжая преследовать наши цели".
Несмотря на внешнее радушие, Сталин после первого визита британского премьера в Москву сохранил глубокое недоверие к Черчиллю как скрытому ненавистнику СССР. 19 октября 1942 года Иосиф Виссарионович телеграфировал Майскому: "У нас в Москве создается впечатление, что Черчилль держит курс на поражение СССР, чтобы потом сговориться с Германией Гитлера или Брюнинга за счет нашей страны. Без такого предположения трудно объяснить поведение Черчилля по вопросу о втором фронте в Европе, по вопросу о поставках вооружения для СССР, которые прогрессивно сокращаются, несмотря на рост производства в Англии, по вопросу о Гессе, которого Черчилль, по-видимому, держит про запас, наконец, по вопросу о систематической бомбежке англичанами Берлина в течение сентября, которую провозгласил Черчилль в Москве и которую он не