– Эванджелина, – сказала она достаточно громко, чтобы я смогла ее расслышать сквозь мое мычание: теперь вместо «Фернандо» я напевала Honey, Honey.
Услышав это имя, я остановилась, вернулась к витрине, мимо которой только что прошла, и заглянула внутрь. За простым плексигласом в задней части витрины было выставлено большое фото без рамки. Сделанный, скорее всего, с высоты одного из многочисленных церковных шпилей города, снимок этот представлял собой картину сгоревших кварталов Чарльстона. Повсюду виднелись обугленные руины – единственное свидетельство некогда стоявших там домов. Белые облачка, словно последние вздохи, зависли над кучами почерневшего щебня. Мои ноздри, не давая мне дышать, заполнил едкий запах гари.
– О господи! – воскликнула Нола, указывая на правый край снимка. – Это ведь задняя часть нашего дома, не так ли? Сада нет, но я узнаю заднюю дверь и окна. – Она наклонилась ближе. – И я почти уверена, что это цистерна, верно? – Она прижала палец к стеклу и провела им вправо. – А значит, это… – она дважды постучала коротким ногтем, – кухня. Или то, что когда-то было кухней.
Она была права. Хотя на фото была видна только часть главного дома, причем сзади, я узнала его. Я была как та мать, которая даже в толпе узнает макушку своего ребенка, и мое сердце подпрыгнуло от радости. Мой взгляд скользнул мимо заднего двора туда, что когда-то было кухней. От нее оставались лишь кирпичные ступени, те же, что и на портрете капитана Джона Вандерхорста с коричневой собакой, сидящей рядом.
Нола наклонилась, чтобы прочесть табличку на передней части витрины.
– «Северная сторона Трэдд-стрит после большого пожара 1861 года. Артефакты, обнаруженные во время восстановления района, теперь известного как Аллея Форда».
Чувствуя за спиной давление растущей толпы, их крики, переходящие в какофонию неразборчивых слов, я начала напевать громче, пробегая при этом глазами по содержимому витрины. Мой взгляд моментально остановился на почти законченном образце вышивки. Белое пятно было испачкано грязными точками. С наполовину готовой заглавной буквы Z в конце алфавита свисала синяя нить.
Аккуратными стежками в верхней части образца было вышито единственное имя, Эванджелина, за которым следовала цифра 1860. По верху тянулась кайма, и я тотчас узнала повторяющийся узор. Морда коричневой собаки с розовым языком, а за ней угловатый, вышитый золотом узор, прильнувший к верхней кромке, последняя собачья морда, опаленная пламенем.
Я достала телефон и, убедившись, что вспышка выключена, сфотографировала табличку, старую фотографию и образец вышивки и в итоге перешла к остальным артефактам, которых раньше не замечала. Почерневший половник для супа, вероятно когда-то серебряный, чугунная сковорода без положенной ей деревянной ручки и что-то похожее на очень старый и изрядно погнутый проволочный венчик. При виде этой последней вещи у меня перехватило дыхание. Я как раз успела сделать последний снимок, когда Нола толкнула меня под руку, обращая мое внимание на стоящую перед нами женщину с бейджиком на блузке, на котором было написано ее имя: Дороти.
У нее был восхитительный шлем светлых волос и доброе лицо, идеально подходящее для общения с шумными группами школьников и редкими занудливыми туристами.
– Извините, мэм. У вас все в порядке?
Я улыбнулась ей:
– Да, спасибо.
Она терпеливо улыбнулась, напомнив мне мою учительницу в третьем классе, мисс Блумберг, когда я во время урока математики три раза подряд попросилась выйти в комнату для девочек.
– Нам поступили жалобы от других посетителей на громкое пение…
– Я не пела. Я напевала. – Я была готова рассказать ей про старика в бейсбольной кепке, который в данный момент стоял позади нее и явно хотел что-то ей сказать, но подумала, что сейчас не время и не место.
Нола дернула меня за руку и потянула к выходу.
– Не волнуйтесь. Извините за беспокойство – моя мачеха иногда увлекается, рассматривая исторические артефакты. Мы уходим.
Она не отпускала мою руку, пока не провела меня вниз по двум лестничным пролетам, через вестибюль и на парадное крыльцо. Выйдя на воздух, я прислонилась к перилам, чтобы перевести дыхание. Одновременно я следила за входной дверью, чтобы увидеть, не увязался ли кто-то за нами следом – не важно, живой или мертвый.
– Ого, – сказала Нола. – Меня еще ни разу не просили покинуть музей.
– Она не просила нас уйти, – поправила я ее, хотя это было не впервые. – Кроме того, думаю, мы увидели достаточно.
– Это была она, не так ли? Эванджелина.
– Возможно. Но у нас нет конкретных доказательств.
– Я не думаю, что это возможно, а ты? Я имею в виду, мы знаем, что у кухарки в доме на Трэдд-стрит была дочь по имени Эванджелина, родившаяся в 1847 году. Этот образец вышивки был найден среди развалин того, что раньше было нашим задним двором и кухней, где работала мать Эванджелины. По этой фотографии мы знаем, что кухня сгорела и ее больше не существует, и еще мы знаем, что у Эванджелины была коричневая собака.
– Мы просто предполагаем, что девушка с собакой – Эванджелина. Мы не можем быть уверены на все сто.
– Да ладно, Мелани. Это не совпадение. – Она подняла руку и начала считать, начав с большого пальца, как это делал Джек. – Во-первых, на надгробии, найденном в нашем саду, была буква Е. Во-вторых, на образце вышивки видно, что он обгорел, а в-третьих, собачья морда на нем очень похожа на Отиса.
– Не знаю. Я ни разу не видела его морды, только его зад. Но даже если это дочь кухарки, Эванджелина, почему она приходит к тебе и предостерегает тебя?
– Если бы я знала! Мне всегда страшно открывать глаза, когда я просыпаюсь ночью.
– Отлично тебя понимаю. – Я посмотрела на часы. – Нам нужно вернуться домой, чтобы ты успела выполнить домашнее задание.
Мы зашагали к припаркованной машине, длинный конский хвост Нолы ритмично покачивался. В ее волосах больше не было пурпурной полоски, но она не утратила калифорнийскую бойкость, которую принесла с собой, когда впервые появилась на моем пороге. Мне это нравилось в Ноле – ее способность вписаться в новое окружение, превратиться в кого-то совершенно другого, создать новую версию себя, которая по-прежнему была уникальной и потрясающим образом отражала ее личность.
– Можешь попросить папу кое о чем для меня? – спросила она, глядя вниз, на тротуар.
– Почему бы тебе не спросить его самой?
– Потому что он никогда не скажет тебе «нет». – Она одарила меня обаятельной улыбкой.
Я не стала ее поправлять, упомянув одно вопиющее исключение.
– Я ничего не обещаю, но что именно?
– Линдси хочет пригласить нас с Олстон на пижамную вечеринку на ее день рождения.
– Звучит вполне приемлемо. Когда это?
– Третье марта – это суббота, когда мы сдаем тест. Хотим потусоваться вместе и отпраздновать сдачу теста.
– В субботу – вечер детских подарков у Ребекки.
Нола наморщила носик:
– Мне казалось, его поменяли на вечеринку в нижнем белье.
– Да, это длинная история, но официально это будет праздник детских подарков. И, наверное, даже к лучшему, что тебя там не будет. Там будут и Фаррелы, и Рэвенелы, но, если мать Линдси не возражает, и у меня с этим проблем нет.
Нола просияла:
– Отлично. Так что мне не нужно спрашивать папу, верно?
– Вряд ли он будет возражать, но на всякий случай я спрошу у него.
– Спасибо. – Она вытащила телефон, и я с завистью наблюдала, как она, ловко избегая других пешеходов, шла по тротуару, и ее пальцы летали по экрану.
– Готово, – сказала она. – Просто нужно, чтобы Линдси и Олстон знали, что я тоже там буду.
Я бросила на нее недоуменный взгляд:
– А почему ты сама не спросила у отца? Надеюсь, мальчиков у Олстон не будет, верно?
Она снова сморщила нос:
– Конечно нет. Просто папа в последнее время такой… колючий. Я не хотела рисковать – вдруг он сказал бы «нет», потому что я поймала его в неподходящий момент.
Я не стала с ней спорить. В последнее время свет обычно горел под дверью Джека всю ночь, и непрекращающийся стук пальцев по клавиатуре вызывал у меня чувство вины за то, что я сплю. Я знала это лишь потому, что начала каждую ночь проверять Нолу во время своих частых походов в туалет. Под его глазами залегли темные круги, а в самих глазах появился хорошо знакомый мне отстраненный взгляд, когда он бывал глубоко погружен в работу. Вот только это казалось чем-то иным. Он не просто ничего мне не рассказывал, он вообще казался каким-то скрытным. Выходя из комнаты, он запирал дверь и никогда не отвечал на звонки внутри дома. Было вполне понятно, что он пытался скрыть свой проект от Марка. Но я невольно задавалась вопросом, почему он также скрывал его от меня.
– Ты заметила, что на всех других образцах, которые мы видели в разных витринах, были имена и фамилии тех, кто их вышил? – спросила Нола, когда я вырулила с парковки. – Или хотя бы их три инициала. Почему Эванджелина вышивала только имя?
Я задумалась.
– Хороший вопрос. Я не думала об этом. Может, у твоего отца найдется идея. Наверняка знаю лишь одно: найти ее было бы намного проще, будь у нас ее фамилия.
Нола кивнула и уткнулась в свой телефон, и я всю короткую поездку домой провела в размышлениях о молчании Джека и о том, почему девушка, умершая более ста пятидесяти лет назад, оставила после себя реликвии своей жизни, но не фамилию.
Глава 25
Через два дня, спустившись к завтраку, я с удивлением обнаружила, что Джек ждет меня в кухне. Он был свежевыбрит и в чистой рубашке, волосы на концах все еще влажные после недавнего душа. Стоило мне увидеть его, как мое сердце, как обычно, заколотилось, но вскоре успокоилось, стоило мне подумать о том, по какой причине он может здесь быть. Либо кто-то настучал на меня по поводу тайника с пончиками, либо ему нужно было что-то со мной обсудить.
– Доброе утро, Мелли, – сказал он, выгнув на манер Ретта Батлера бровь, и отхлебнул из кружки с надписью «Лучший папа в мире», украшенной крошечными отпечатками больших пальцев.