— Не забывайте, сын мой, что цель наша — не мелкая пограничная крепостица, а Новгород, и только Новгород. Мы обязаны дойти до него за две недели — или нам не удастся сделать этого уже никогда. Так вы поведете армию дальше, или мне необходимо искать другого командира?
Пауза затянулась. Рыцарь мучился между необходимостью переступить через унижение, через свое мнение и вдолбленные ему в голову основы военной науки, и желанием добиться во время первого в своей жизни похода шумного успеха.
— Я оставлю у Гдова две бомбарды, ландскнехтов и две сотни кнехтов, — наконец выговорил сын великого магистра. — Они продолжат осаду и с большой долей вероятности смогут взять город за то время, пока мы двигается к Новгороду. Надеюсь, у вас есть проводники, знающие дорогу на Чернево?
— Есть, — кивнул епископ.
Рыцарь пришпорил коня и помчался, вмолачивая копыта в мерзлую землю, к остальным крестоносцам.
— Ты знаешь дорогу на Чернево, демон? — негромко поинтересовался священник, провожая всадника взглядом.
— Я знаю все-е-е-е… — прошипел голос под ногами.
— Вот и хорошо.
Епископ взглянул на изрядно порушенную, но все еще не захваченную крепость. На миг у него появилось желание послать демона туда, чтобы он побудил защитников сдаться, но… Но он слишком хорошо знал язычников, чтобы понимать: ворота крепости наверняка завалены, и открыть их одинокий предатель не сможет, у пролома дежурит не один человек, а большой отряд, и что даже если гдовский воевода прикажет гарнизону сдаться, он скорее повесят предателя, чем последуют его приказу.
Дикари…
Смута
К церкви деревушки Замежье опричник подъехал уже в сумерках, спрыгнул на утоптанный наст, отпустил подпругу коня и подвел его к небольшой копешке сена, приготовленной для подбрасывания на порог храма — ноги вытирать. Привязывать не стал — куда он отсюда денется? Вошел внутрь, скинув шелом и перекрестившись на висящую над дверью икону.
Внутри поселковая церквушка пустовала. Только отец Флор возился у основания иконостаса, что-то подправляя с помощью тонкого долота. Благодаря множеству горящих свечей внутри было куда светлее, чем снаружи, хотя свет на стенах лежал красноватый, дрожащий, вкупе с горячим восковым запахом напоминающий больше о геенне огненной, нежели о светлом блаженстве.
Боярин Волошин стоял у иконы преподобной Марии Египетской и, сложив руки на груди, читал вечернюю молитву:
— Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми; Ангела Твоего хранителя посли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла; яко Ты еси хранитель душам и телесем нашим, и Тебе славу возсылаем Отцу, и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков. Аминь.
— Аминь, — тихонько добавил Зализа.
— Пришел, кромешник, — не поворачивая головы, усмехнулся боярин. — Не убоялся храма Божьего.
— Мне бояться нечего, пред Господом и государем я чист, — на оскорбление Семен отвечать не стал.
— И я чист пред Господом и государем, — перекрестился Волошин. — Слушай меня, кромешник. Слушай и запоминай. Мне теперь бояться нечего. Допросы все я прошел, государеву волю принял, а потому лгать мне ни к чему. Так вот, кромешник, пред Господом нашим Иисусом Христом, в храме его клянусь, что нет за мной никакой крамолы, никакой измены и умысла дурного. А наговорил я на себя, дабы дочь и жену свою от допросной избы спасти! За них муку принял, а не за грехи, тобой удуманные. Из-за тебя и царю про грехи свои солгал.
Опричник почувствовал, как по спине его побежали мурашки. Не мог лгать боярин Харитон в Божьем храме, да и смысла в этом ему ноне не было. А значит, получается, он его понапрасну на дыбу поднимал и под кнут палаческий направил?
— Что же государь решил?
— После того, как в Разбойном приказе дважды с меня листы сняли, призвал меня Иван Васильевич к себе и спросил, пошто я измену против него удумал. Сказал я, что по глупости своей, да недоумию. Указал царь на крест святой, что в палате его висел, и спросил, готов ли я поклясться, что не буду более ни делом, ни умыслом, ни наветом ему и земле русской изменять. Принес я клятву перед Господом честь свою отныне в чистоте хранить. Иван Васильевич приказал отпустить меня немедля, грехи мои надуманные простил, поминать о них запретил впредь начисто.
Волошин вздохнул:
— Мудр наш государь. Молод, но мудр и милостив. За такого и живот свой положить почетно, и службу нести в радость. Жалко слуги ему достались дурные… — на этот раз боярин повернул голову к опричнику. — Видать, за дурость вашу переживая, и занедужил государь.
— Как занедужил?! — вскинулся Зализа.
— Болен, да минует русскую землю сия беда скорее, и да вернет Господь ему здоровье, а нам милость свою. Меня на ложе принял, по палатам его на постели носили. Беда пришла, кромешник, загнали вы царя своей дуростью!
— Не лги, боярин, — Семен, хотя и находился в храме, не удержался и положил руку на рукоять сабли.
— Чем за меч хвататься, — покачал головой Волошин, — лучше молебен за здравие закажи. За здравие государя. Хоть чем-то свой грех искупишь.
Зализа снова сдержался и отпустил оружие.
— Видеть я тебя не могу, кромешник, — покачал головой боярин Харитон. — Вся душа переворачивается, рука к ножу тянется. Темень сердце застилает. Противен ты мне, кромешник. Но только дочь у меня одна, и вдовой оставить ее я не хочу. Не для того муку принял, чтобы на нее страдания навлекать.
Семен ждал.
— Значится, так, — отвернулся к иконе боярин. — Смердам Лашниным из Ушницы, как сыновья-близнецы у них вырастут, я землю отвести обещал и на восемь лет от оброка и барщины освободить. У Масютиных в Поддубье младшей девочке я, ради рождества, крестным отцом стал. В Заслуховье две семьи молодые на землю посадил. Год назад. Два года без оброка и барщины им обещал, и еще два года каждому двору, как ребенок первый родится. Ярыге Твердиславу, за то, что кровь за меня пролил, долг хотел простить.
— Все исполню, боярин, — кивнул Зализа, пнимая, что только что услышал от невольного тестя духовное завещание. — Куда же ты теперь?
— После допросов твоих тело все мое ломит в плечах постоянно, силы в руках более нет, да и думы совсем другими стали. Ноне ничем, кроме молитвы, Руси святой я послужить не могу. Как не больно мне, но Бог так распорядился, что защиту отчины своей придется твоим рукам оставить.
— Не беспокойся боярин, — твердо пообещал Семен. — Жизнь свою за землю русскую положу!
— Твоя жизнь ноне, не тебе, а дочери моей принадлежит! — повысил голос боярин Харитон. — А за землю не живот свой класть, землю ты оборонить обязан! Хоть живой, хоть мертвый! Смерть — не оправдание. Клянись…
— Именем Господа нашего… — перекрестился на церковное распятие Зализа и прикоснулся губами к иконе.
— Теперь ступай, кромешник. Видеть тебя более не желаю. Оставь меня с Богом.
Опричник отступил, приложив руку к груди, низко поклонился отцу своей жены и покинул храм.
В усадьбу он вернулся уже в полной темноте. Ворота открыл сам ярыга, принял повод коня.
— Нет на тебе более долга, Твердислав, — хмуро сообщил Семен, спрыгивая на землю.
— Что ты сказал, воевода? — не осознал услышанного ярыга.
— Нет на тебе более долга, Твердислав! — громко и четко произнес Зализа. — Боярин завещал простить, за то, что ты кровь пролил, его от меня защищая! Не ярыга ты больше, за долг кабалу отбывающий, а обычный крепостной. Волен идти, куда пожелаешь, благо Юрьев дань на носу, волен здесь остаться, волен за труд свой по хозяйству платы просить. Так что, подумай, чего себе надобно.
— Ушел, стало быть, боярин Харитон?
— Ушел, Твердислав.
Зализа вошел в дом, сразу поднялся на второй этаж, вошел в светелку жены. Увидев супруга, заплаканная Алевтина кинулась к нему в объятия:
— Отец!..
Говорить тут было нечего, и Семен просто молча прижал осиротевшую женщину к себе, терпеливо дожидаясь, пока она успокоится. Алевтина вцепилась зубами ему в плащ, пытаясь сдержаться, но слезы текли по щекам и капали опричнику на юшман, пробивая на запотевшем доспехе длинные дорожки.
В дверь постучали.
— Ну кто там? — раздраженно рыкнул Зализа.
Створка отворилась и за ней оказался Твердислав в длинном тулупе, с лаптями поверх тряпочных обмоток и с простецкой мужицкой шапкой в руках.
— Прости, воевода, — низко, чуть не до поля поклонился бывший ярыга. — Ухожу я.
— Куда, Твердислав? Да ты что?!
— За боярином пойду, воевода. Девять лет верой-правдой служил, и сейчас не брошу.
— Да куда же, Твердислав? Ушел он!
— Знаю я, воевода. В монастырь он пошел, на Валаам. И я следом отправлюсь.
— Час назад в Замежье он был, в церкви, — вздохнул опричник. — Прощай, ярыга.
— Прощай, боярин. Ты прости, если что не так… — Твердислав одел шапку и, не закрывая светелки, пошел по коридору прочь.
Когда Хомяк проснулся, по дому полз сочный мясной аромат. Жарко натопленная печь щедро дарило окружающему миру тепло. Сейчас, млея в состоянии полного комфорта, про вторые стекла Никита уже и не вспоминал. Мысли о том, что без двойной рамы в избе станет холодно казалась совершеннейшим извращением.
— Надо! — твердо напомнил он сам себе. — Не круглые же сутки топкой заниматься?
В печи стоял горшочек с гречневой кашей с мясом. Примерно с минуту Хомяк колебался — побрезговать, или съесть? Однако мысль о том, что сейчас придется топать к леднику за мясом, искать в погребе крупу, все это соединять вместе в неких неизвестных ему пропорциях, заливать водой, ставить на некоторое время в печь… В конце концов, не мог же он, исходя из своих религиозных принципов, остудить печь и протопить ее снова?
Каша оказалась вкусной — как, впрочем, и все, что готовила нежить. Поев, Никита сходил в сруб к свиньям: здесь тоже было тепло, а пузатенькие розовые хрюшки продолжали деловито вылизывать опустевшее корыто. Старательно не думая о том, что, откуда и почему происходит, хозяин одинокого хутора забрал от дверей веревку, поправил за поясом топор и отправился в лес: вопреки распространенной поговорке, предписывающей готовить сани летом, а телегу зимой, летом по хозяйству хватало хлопот и без того, чтобы заготавливать дрова для холодного сезона. А вот сейчас, когда на Неве и грядках лежит снег, когда скошенное сено стоит в стогах, а домашняя скотина — в надежных загонах, когда все болота и ручейки промерзли чуть не до самого дна — вот теперь и настало самое время помахать в чащобе топориком.