Мне этого не надо. Я играю в совершенно другие игры. Желаете лезть наверх? Семь футов под килем! Мне неплохо и здесь, в самом низу. Уж лучше я буду сажать свою печень ударными дозами алкоголя, чем стану из кожи вон лезть, чтобы доказать всем вокруг, что я совсем не неудачник. Неудачник-неудачник! И еще какой! На хрена она мне нужна, эта ваша удача?!
Я жахнул по столу так, что стаканы подпрыгнули и жалобно звякнули. Бармен посмотрел в мою сторону недовольно и настороженно. Плевать. Пусть смотрит как хочет. Мне на всех наплевать. Впрочем, рыжий парень, сидевший напротив, смотрел на меня, наоборот, скорее с интересом.
— Слушай, — сказал я ему, и сам, похоже, нетвердо соображая, что собираюсь сказать. Хотелось поговорить с живым человеком, — всяко лучше, чем сидеть и молча сходить с ума. — Слушай, а ты в любовь веришь?
— Как это? — ухмыльнулся парень.
— Ну как-как… Элементарно… В любовь… В то, что она есть, что без нее нам всем никак нельзя, что она нужна нам, как… как… ну, вот как миноги к этому виски…
— Хм, — сказал парень. — Вообще-то я миног не люблю… А вообще… Ну верю, конечно, в смысле, в любовь.
— Тогда давай за нее и выпьем.
Мы выпили. Перед глазами у меня плавали красные пятна, воздух в клубе дрожал, как в знойный день над асфальтом. Доза алкоголя, выпитого мною за сегодня, явно приближалась к критической.
— Любовь штука особая, — говорил мне парень. — Вот взять, к примеру, телок. Я полторы недели назад пить начал, так только вчера остановился. И каждый день почти новую телку снимал, понимаешь? Устал страшно. А ты говоришь, любовь… Они ж, считай, все такие. Ну, или, может, не все, но большинство. Только помани…
Вообще-то я так не думал. Но тогда, помню, сказал: «Это точно!» — залпом допил свое виски и заорал:
— Э-эй! Бармен! Принеси-ка еще «Уокера»! Два по сто! — Встать и самостоятельно дойти до стойки казалось практически невыполнимым.
Бармен явственно поглядывал в сторону секьюрити.
— Погоди, — сказал рыжий, перехватив его взгляд. — Не ори, а то еще выгонят. Я сам принесу. Меня, кстати, Шуриком зовут, а тебя?
Он вылез из-за стола и отправился покупать виски.
— Ну, за знакомство? — сказал он, вернувшись. В руках он держал два широких стакана с коричневым «Джонни Уокером».
— Давай, Шурик.
Мы выпили.
— Ты, кстати, чего такой нахлобученный? Проблемы замучили?
— Ага, — кивнул я, борясь с икотой.
— С телками, что ли? Да ну-у… Брось ты, Илюха, не обращай внимания.
Я чувствовал, что мир стремительно теряет четкость очертаний. Язык у меня заплетался, а то я объяснил бы этому рыжему Шурику, что тем только с самого утра и занимаюсь, что пытаюсь не обращать внимания. Но — вот ведь незадача! — не могу.
Как можно не обращать внимания на то, что единственное, чего я хочу от этой жизни, — это быть вместе с нею. С той, которая была в постели лучше, чем все вместе взятые предыдущие мои девушки, которой было абсолютно наплевать на все нормы приличий и с которой — судя по тому, что сообщил мне майор Борисов, — я больше никогда в жизни не буду рядом.
Я опять опустил голову на край стола. «Тебе что — плохо?» — спросил Шурик. «Мне хорошо», — сказал я. Он несколько раз приносил еще по стакану виски и постоянно что-то говорил. Я почти не слышал его.
В принципе, я понимал, что последние сто граммов «Уокера» были лишними. И все-таки выпил их.
Стоит ли подробно рассказывать о том, как мы с рыжим Шуриком отправились в дэнс-зал снимать телок и он упорно пер через сцену к будке ди-джея, чтобы заказать для классного парня Илюхи любимую песню. Как примерно через полчаса он отправился блевать в женский туалет, а я, решив подождать его в баре, не сориентировался в пространстве и опрокинул столик у двери вместе со всеми бутылками и стаканами. И как вдвоем с выскочившим Шуриком мы пробили-таки себе дорогу к выходу, порвав пиджак одному охраннику и в кровь разбив лицо второму, а потом бежали проходными дворами и все время прислушивались — нет ли погони?
— Ну что, суббота началась довольно лихо, — сказал Шурик. Мы сидели в каком-то дворе, тяжело дышали и курили одну на двоих сигарету — свою пачку «Лаки Страйк» я оставил в клубе. — Пойдем продолжать или как?
Суббота? Сегодня уже суббота?
— Нет, Шурик, я пас, — сказал я.
— Что так?
— Знаешь, сегодня вечером мне предстоит важное дело. Очень важное. Может быть, самое важное за несколько последних лет.
17
— Слушай, Валера, а ты в боковых помещениях все запер?
— Да запер я, запер…
— Смотри — в прошлый раз тоже говорил «за-апер» А настоятель потом ругался. Говорит, пришел с утра в понедельник, а двери нараспашку, в кельях сквозняк.
— Ну честное слово запер, Михалыч! Все двери запер на ключ, а ключ повесил на щиток.
— А окна на той стороне проверил?
— Нет, не успел еще. Может, сегодня…
— Никаких «может». Иди, Валера, проверь. А то если окно случайно откроется, знаешь какая лужа натечет за выходные? Иди-иди, я тебя здесь подожду.
— Зануда ты, Михалыч, — пробубнил невидимый мне из моего укрытия Валера и, судя по звукам, пошлепал проверять окна.
Я попробовал разглядеть циферблат часов. Ч-черт, ни хрена не видно. Единственный на всей улице фонарь болтался по другую сторону от дацана, и здесь я не мог разглядеть не только часы, но даже руку, на которую они были надеты. Скорее всего дело где-то к полуночи.
Вечерняя служба в монастыре давно закончилась. Прихожане разошлись, монахи во главе с настоятелем уехали до самого понедельника. Только двое сторожей никак не могли окончательно убедиться, что окна задраены, двери в кельи закрыты на ключ и в целом вверенный объект пребывает в полнейшей безопасности.
Я стоял, вжавшись в стену монастырской пристройки, и слушал, как они переругивались, стоя на крыльце. Оба молодые, длинноволосые, скорее всего — из местных прихожан. Что ж вы, ребятки, домой-то не торопитесь? Неужели вас там совсем никто не ждет?
Из-за противоположного угла дацана послышались шаги исполнительного Валеры.
— Ну что там? Все заперто?
— Все.
— Хорошенько проверил?
— Хорошенько, Михалыч, хорошенько.
— А собаку спустил?
— Слу-ушай, — захныкал Валера, — ну какая собака? Ты на погоду-то посмотри. Да ее сейчас из будки и мясом не выманишь, льет-то как из ведра.
Секунду поколебавшись, собеседник все же согласился:
— Ладно, запирай двери, пошли.
Позвякав в темноте ключами, сторожа спустились с крыльца, вышли за калитку и, прощаясь, пожали друг другу руки.
— Пока, Валера.
— Давай. До понедельника.
Шаги стихли вдалеке. Теперь только дождь лупил по жестяной крыше пристройки да скрипел, покачиваясь на ветру, фонарь. Я остался один. Нащупав в кармане сигареты, вытащил одну, щелкнул зажигалкой, укрыв ее от сплошной стеной идущего дождя. Всего через пару затяжек сигарета промокла и сломалась у самого фильтра. Вот и покурил.
Ничто не мешало мне делать то, зачем я сюда пришел. Можно было приступать. Боже, неужели я действительно приперся сюда?! Сам не верю. Зачем мне все это нужно? Я поднял воротник плаща и вышел из-под навеса.
Что мы имеем? Имеем мы перед собою монастырь — каменную коробку, в которой, если я все правильно рассчитал, меня ждет сюрприз. А еще мы имеем затруднения с попаданием внутрь этой коробки. Какой идиот-архитектор проектировал это здание? Он что — всерьез рассчитывал, что его детищу предстоит подвергнуться многомесячной осаде целой армии заморских ворогов? Окна-бойницы, гранитные стены, кованые железные ворота… Не монастырь, блин, а рыцарский замок.
О том, чтобы попасть вовнутрь через массивные центральные двери, запертые на громадный амбарный замок, можно даже и не мечтать. Остается окно. Окна в дацане были прорезаны не менее чем на трехметровой высоте. Побродив вокруг здания, я отыскал окошко, под которым росло подходящее по размеру деревце, и швырнул в стекло заранее припасенный булыжник. Надо же. Лет пятнадцать уже не бил окон, а попал с первого раза. Талант, наверное.
В ночной тишине стекло звякнуло жалобно и оглушительно громко. Ч-черт. Заберут в милицию — никакие отговорки насчет редакционного задания не помогут.
Я прислушался. Все вроде бы тихо. Разве что где-то — то ли вдалеке, то ли внутри здания — потявкивала собака. Что там насчет собаки говорили сторожа? Спустили они ее или нет? Вот чего мне сейчас действительно не хватает для полного счастья, так это хорошей сторожевой собаки. Скажем, голодной, спущенной с цепи кавказской овчарки.
Я вскарабкался по дереву и, повиснув на одной руке, принялся вынимать из оконной рамы осколки. Крупные кидал вниз на траву, а мелкие проталкивал внутрь. Когда рука совсем онемела от напряжения, я плюнул на оставшиеся мелкие осколки и полез внутрь. Перекинул ноги, стараясь не пораниться, прополз животом и — спрыгнул.
Лететь было довольно высоко, и приземлился я отнюдь не гладко. Полой плаща умудрился зацепиться за торчащий из рамы осколок стекла, а ладонью угодил прямо в кучу стекол под окном. Кровь тут же закапала на пол. В темноте она казалась совсем черной.
Попадись я сейчас на глаза стража порядка — пальнули бы промеж глаз без предупреждения. Весь мокрый, брюки до колен перемазаны, плащ разодран, плюс залитые кровью, как у Джека Потрошителя, ладони. Доказывай потом, что кровь была моей собственной. Перевязать бы, а то весь перемажусь.
Я приложил к порезу носовой платок и огляделся по сторонам. Где это я? Ба-а! Да это же у нас молитвенный зал. Очень хорошо. Если не ошибаюсь, нужная мне дверь находится прямо здесь, слева за статуей Будды. Ну-ка, ну-ка — точно, есть такая дверь. Очень удачное начало. По такому поводу неплохо бы наконец перекурить. Я уселся на постамент статуи и полез за сигаретами.
Ковер на полу был на редкость ворсистый, гасящий все звуки. Свет сквозь окна почти не проникал. Тишина и темнота. Сидел бы тут и сидел. Рука вот только саднит. «Святотатец, — усмехнулся я, — в буквальном значении слова: „тать святынь“, тот, кто ворует из храмов».