Вместе с Дарианой в бункер спустился и круглолицый. Его я по-прежнему узнать не мог. Мало ли кто бывал в доме моего отца…
– Садись, штабс-ефрейтор, – сказала Дариана. Она без всякого страха повернулась ко мне спиной, принявшись шарить зачем-то в выдвижном ящике. – Садись, как говорите вы, русские, в ногах правды нет. Сейчас чаю принесут. Я оценила ваш народный способ – из самовара, настоящего, с угольками, с дымком!
– Из самовара вообще-то положено водку было пить. Горячую, – с максимальной серьёзностью сказал я. – Её кипятили, чтобы убрать лишние сивушные масла…
– Мели, Емеля, твоя неделя, – рассмеялся круглолицый. – Вижу, ты меня так и не вспомнил. Егор Фёдорович Кривошеев. Бывший председатель комитета Думы Нового Крыма по законодательству. Не вспомнил?
– Никак нет, – ответил я.
– Ну и ничего, значит, заново познакомимся. Говорить будем на имперском, из уважения к даме. Госпожа Дарк русский знает, но тем не менее. Да ты садись, не стой. Мы ещё не сказали тебе «спасибо» за Сильванию.
Я молча сел у пустого стола. Мертвенно, матово поблескивал пластик, и мне вдруг почудилось, что именно на этом столе меня и станут расчленять. Медленно и без наркоза. Чтобы почувствовал. Не знаю, откуда возникло это жуткое видение, но потребовалось несколько секунд, чтобы вновь взять себя в руки.
– Да, за Сильванию тебе спасибо, – проговорила и Дариана. – Если бы ты тогда не отпустил пленных… они все оказались бы у Чужих. Вот только зачем стрелял в отставших? Этого я не понимаю. Ушёл бы с ними. Мы вытащили с Сильвании почти всех. Ну, за малым исключением, кому особенно не повезло…
– Не понимаю, о чём вы говорите, – спокойно сказал я. – Не имею никакого отношения к освобождению пленных. Принимал участие в погоне, да. Да, стрелял… но по конечностям.
Дариана и Кривошеев переглянулись. Как мне показалось, с недоумением.
– Я что-то не понимаю… Руслан, – кажется, чтобы произнести моё имя, командирше Шестой интернациональной потребовалось сделать над собой известное усилие. – Некогда я знала твоего отца… много лет назад. Я получила совершенно точные сведения, что пленных освободил именно ты. Зачем тебе говорить сейчас, что ты не имеешь к этому никакого отношения?
«Интересно, как ты могла получить „совершенно точные сведения“? – мелькнула лихорадочная мысль. – Я был без брони, покрытый маскировочной мазью. Лицо закрыто. Я был почти наг, но никто из пленных опознать меня не мог. Дариана берёт меня на пушку? Но зачем? Для чего?»
– Не могу знать, о чём вы ведёте речь, мадам. Всё, что я могу вам сказать, – что я Руслан Фатеев, личный номер такой-то, занимал должность командира отделения в пятом взводе пятой роты отдельного десантно-штурмового батальона «Танненберг» из состава Третьей десантной дивизии «Totenkopf». Выполнял задание командования по охране научной экспедиции, изучавшей некий артефакт нечеловеческого происхождения. Это всё, что я могу сказать вам, не нарушая присяги и оставаясь в рамках конвенций. Если у вас больше нет вопросов ко мне, прошу отвести меня к моим людям.
– Погоди, Руслан, – озабоченно сказал Кривошеев. – Ты хочешь сказать, что ты… не более чем простой штабс-ефрейтор имперской армии? Штабс-ефрейтор, считай, гитлеровского вермахта? Я правильно тебя понял? И мы, враги Империи, – враги тебе?
– Адольф Гитлер умер много-много лет тому назад. К нынешней императорской армии он не имеет никакого отношения, – по-уставному ответил я. Конечно, сам я при этом знал, что записанное в уставе – чистое враньё, иначе нынешний рейхсвер не копировал бы с такой маниакальностью организационную структуру вермахта.
– То есть мы, интернациональные бригады, для тебя враги, – медленно проговорила Дариана. – И ты пошёл в армию исключительно добровольно. И твой почтенный отец справедливо лишил тебя наследства…
– Мы-то полагали, что ты наш, – вдруг прямо сказал Кривошеев. – Что ты вступил в ряды… по заданию Центра. Что ты разведчик. Такой же, как… как и многие другие. Ты солгал нам, что не освобождал пленных. Там была твоя девушка, Дзамайте, ты узнал об этом и… То есть ты или нам не доверяешь, или на самом деле – враг. Не доверять нам – глупо. Мы в открытой войне с Империей. Мы уничтожаем имперцев всюду, где только можем. Мы стараемся, чтобы земля горела у них под ногами. Повсюду, на всех планетах. Пока они не уберутся к себе на Внутренние, оставив нас, Дальние Колонии, жить так, как мы считаем нужным. А мы считаем нужным объединиться в Демократическую Федерацию Человечества, дать людям свободу и…
– Погоди, Егор, – остановила его Дариана. – Признаться, я уже совсем ничего не понимаю. Почему ты лукавишь с нами, штабс-ефрейтор?
– Я не лукавлю, мадам. Я ответил на те вопросы, на которые обязан был ответить согласно конвенции. Что касается всего остального, могу лишь заявить ещё раз – никаких пленных я не освобождал. Я знал, что… Дзамайте находится среди них, но не предпринял никаких попыток освободить её или же остальных. Это есть моё последнее слово. Отведите меня к моим людям.
– Тебя отведут к твоим людям, штабс-ефрейтор, когда мы сочтём это необходимым, – прищурилась Дариана. – Тогда мне придётся ещё поспрашивать тебя. Раз уж ты решил прикинуться крутым имперским штабс-ефрейтором.
– Спрашивайте, мадам. Я не думаю, что вы сами захотите нарушать Женевскую, Гаагскую и прочие конвенции, поэтому не знаю, чем ещё смогу быть вам полезен.
Дариана и Кривошеев опять переглянулись. Словно никак не могли решиться на что-то.
– Разве что вы решите выменять нас на ваших, которых взяли на Сильвании, – прибавил я.
Оба моих собеседника молчали и занимались какими-то непонятными «переглядушками». Словно разом проглотили языки. Верно, я повёл себя совсем не так, как они этого ожидали.
– Сделаем ещё одну попытку, штабс-ефрейтор, – вдруг сказала Дариана. – Думаю, тебе будет интересно узнать, что Далия Дзамайте спаслась. Вместе со многими другими пленными. Если бы не твоя ретивость, штабс-ефрейтор, они спаслись бы все.
Я постарался сохранить каменное выражение лица. Здесь уже ничего не изменишь и не исправишь. А следовательно, и нечего давать волю эмоциям.
– Тебе даже всё равно, осталась ли Даля жива или нет? – испытующе осведомилась Дариана.
– Мадам, я не стану отвечать на эти вопросы. Вы, конечно, можете применить физическое насилие…
– Мы имеем полное моральное право его применить, – резко бросила командир Шестой интернациональной. – Империя не признаёт конвенций о гуманном обращении с пленными. Наших товарищей пытают. Тех, кто «не представляет интереса», просто уничтожают. Или, что ещё хуже, – продают Чужим. Это тоже для тебя новость, штабс-ефрейтор?
Я молчал. Пока меня не лупят арматурой и не прижигают сигаретами, буду отмалчиваться. Когда перейдут к пыткам, заговорю – чтобы они поверили каждому моему слову. Для этого придётся потерпеть.
– По глазам вижу, что не новость. И ты, русский, продолжаешь утверждать, что добровольно надел эту форму?
На это можно и ответить.
– Так точно, мадам.
– Ага. Значит, всё-таки до конца в молчанку решил не играть… Это радует. Что ещё скажешь, штабс-ефрейтор?
– Зависит от ваших вопросов, мадам.
Несколько мгновений они оба смотрели на меня. А потом как-то сразу, дружно махнули рукой и вызвали охрану. Каковая и препроводила меня в низкий, тёмный – но сухой и чистый блиндаж, где сидели остальные семнадцать моих товарищей по несчастью.
– Командир! Руслан вернулся! Живой!
– Командир, ты в порядке? Командир, ты как? Командир, ты им ничего не сказал?
– Спокойно, спокойно, ребята, – я поднял руки. – Ничего страшного. Никто меня не пытал. Так… поговорили самую малость.
– И что? Тебя отпустили, командир?
– Они не знают, что с нами делать, – успокаивал я ребят. – Сами слышали – конвенции, фигенции… Никто с тебя, Мумба, твою чёрную шкуру на барабан спускать не собирается. Ладно, ребята. Всё ничего. Мы живы, это главное. Давайте помянем… тех, кто не дошёл. Хоть водой.
…И мы выпили круговую. Простую воду. В молчании, словно шнапс. Никто и не вспомнил, само собой, что обычай этот отнюдь не берёт начало своё в «героических традициях Императорских Вооружённых сил»…
Я как мог постарался успокоить ребят. Особо мрачными и насупленными сидели Гюнтер и ещё трое из «стержневой нации», не моего отделения. Они, похоже, всерьёз верили, что их поджарят живыми.
– Мы выберемся, парни, обязательно выберемся, – сказал я. – Только надо набраться терпения и не делать глупостей.
– Тебе хорошо, командир, – поднял голову Гюнтер. – Ты… из ихних. А мы…
– А они тоже не из «моих», – резко ответил я. – Дариана Дарк – она кто? Русская, что ли? Фига. Англичанка. Интербригады её – там каждой твари по паре.
Гюнтер не ответил, только головой покачал.
Я как мог старался поддержать их дух. Травил какие-то байки. Не закрывал рта. Потому что сейчас нельзя было оставлять ребят наедине с их собственными мыслями. Глупые сейчас мысли в их головах ходят, не сомневаюсь. По себе знаю.
Если не считать того, что сидели мы под замком, обращение было вполне приличным. И нары имелись с полевыми армейскими спальниками-матрасами, и все прочие «удобства» – туда, правда, водили под конвоем. Мало-помалу нас всех накрыло тяжёлое, без сновидений, забытьё.
Так началось наше заключение. Для порядка всех ребят по разу вытащили на допрос. Явно для проформы. Никто, похоже, не мог понять, что же с нами делать. Моё поведение спутало интербригаде все карты, так, во всяком случае, мне показалось. Они явно растерялись. Они приняли меня за своего. За работающего «в рядах» «Танненберга» их разведчика. О котором они, командиры «боевых» подразделений, просто не осведомлены. Впрочем, в таком случае они вели себя крайне неумно.
Нас, заключённых, никто не трогал весь следующий день. Даже один раз вывели на прогулку. Под вечер, правда, отправили таскать мусор к сжигалке. Под усиленным конвоем, само собой.