И я стала рассказывать Дэвису о необычном паразите, плоском черве Diplostomum pseudospathaceum. Он вырастает в глазах рыб, но размножаться может только в птичьем кишечнике. Зараженная рыба плавает на глубине, чтобы птицы не смогли ее заметить, но как только паразит достигает зрелости, рыба поднимается близко к поверхности. Она старается скормить себя птицам. В конце концов так и происходит, и паразит, который все время управлял ходом этой истории, оказывается именно там, где нужно: в животе птицы. Там он размножается, маленькие черви с пометом попадают в воду, где встречаются с рыбами, и цикл начинается заново.
Я попыталась объяснить, почему это пугает меня так сильно, однако у меня не получилось. Я заметила, что увела разговор очень далеко от тем, о которых мы говорили, когда держались за руки и едва не поцеловали друг друга. Птичьи фекалии, зараженные паразитами, – прямая противоположность романтики, но я не могла остановиться, потому что хотела, чтобы он понял: я чувствую себя как рыба. Будто бы моя история написана кем-то другим.
Я даже поделилась тем, что не говорила ни Дейзи, ни доктору Сингх, совсем никому: надавливать на кончик пальца я начала, чтобы убедить себя – я существую на самом деле. В детстве мама сказала: если ущипнешь себя и не проснешься, значит, ты точно не спишь. И поэтому каждый раз, когда я сомневалась в своей реальности, вонзала ноготь в подушечку, чувствовала боль и думала: Ну, конечно же, я настоящая. Правда, и рыбы чувствуют боль, вот в чем дело. Ты не можешь узнать, что действуешь по воле какого-то паразита, никак не можешь.
Потом мы долго молчали. Наконец Дэвис сказал:
– После разрыва аневризмы мама пролежала в больнице месяцев шесть. Ты знаешь? – Я покачала головой. – У нее было что-то вроде комы, она не могла говорить и двигаться, не ела, но иногда, если положить руку на ее ладонь, она сжимала пальцы.
Ноа был слишком маленький, его в больницу брали редко, но я должен был ходить. Каждый божий день после школы Роза привозила меня туда. Я ложился рядом с мамой в ее палате, и мы смотрели по телевизору «Черепашек-ниндзя».
Ее глаза были открыты, она могла сама дышать. А я, пока смотрел мультик, всегда держал в кулаке Железного человека. И вот, я клал свой кулачок ей на руку и ждал. Иногда она сжимала его, получался кулак в кулаке, и тогда я чувствовал себя… не знаю… любимым, наверное.
В общем, однажды пришел отец. Он встал поодаль, у самой стены, будто мама заразная. Некоторое время спустя она сжала мой кулак, и я сказал об этом ему. Он ответил, что это рефлекс. Я повторил: «Она держит меня за руку, папа, смотри». А он сказал: «Ее нет в комнате, Дэвис. Она больше не с нами».
Но все не так, Аза. Мама была настоящей. Она еще жила. Она была личностью ничуть не меньше, чем все прочие. Ты настоящая не потому, что у тебя есть тело или мысли.
– А почему тогда?
Он вздохнул.
– Не знаю.
– Спасибо, что сказал мне это.
Я повернула голову и посмотрела на его профиль. Временами Дэвис был похож на мальчишку – бледная кожа, прыщи на подбородке. Но сейчас он выглядел как красивый мужчина. Мы молчали, и мне стало неловко. Наконец я задала ему самый глупый на свете вопрос, потому что хотела услышать, что он ответит.
– А ты о чем думаешь?
– Думаю, все слишком хорошо для правды.
– Что хорошо?
– Ты.
– А. – Я помолчала секунду и добавила: – Никто никогда не говорит, что для правды что-нибудь слишком плохо.
– Я знаю, ты видела фотографию с ночной камеры. – Я не ответила, и он продолжил: – Ты хочешь рассказать о ней копам. Они предложили тебе деньги?
– Я приехала не для того…
– Но откуда мне знать, Аза? Откуда? О ком бы то ни было. Ты уже отдала им снимок?
– Нет, мы не будем. Дейзи хочет, но я не дам ей. Обещаю.
– Откуда мне знать? – повторил он. – Не могу прогнать эти мысли, как ни стараюсь.
– Деньги мне не нужны, – ответила я, хотя и сама не знала, правда ли это.
– Слабых используют.
– Со всеми так, – сказала я. – А фотография даже не имеет ценности. Просто картинка. По ней никто не поймет, где сейчас твой отец.
– Она даст им время и место. Ты права: отца не найдут. Зато спросят меня, почему я не передал им снимок. И никогда не поверят мне, потому что хорошего оправдания у меня нет. Просто я не хочу разбираться с одноклассниками, пока его судят. И не хочу, чтобы с этим столкнулся Ноа. Я хочу… чтобы все осталось, как прежде. И «отец в бегах» к этому ближе, чем «отец в тюрьме». Он не сказал мне, что уходит. Но если бы сказал, я бы его не остановил.
– Даже если бы мы отдали фотографию, арестовывать тебя, похоже, никто не собирается.
Дэвис вдруг поднялся и зашагал через поле. Я услышала, как он сказал сам себе:
– Полностью решаемая проблема.
Дэвис привел меня к коттеджу, и мы вошли. Это был охотничий домик, отделанный деревом, с высокими потолками и головами животных на стенах. Перед огромным камином стоял клетчатый, туго набитый диван, а по бокам от него – такие же кресла.
Возле бара Дэвис открыл шкафчик, висевший над раковиной, вытащил оттуда коробку с овсяными колечками и стал высыпать ее содержимое. Несколько колечек упали в раковину, а за ними вывалилась пачка банкнот, скрепленная бумажной лентой. Я шагнула ближе и увидела, что на ней написано «10 000». Верилось с трудом, ведь пачка была такая маленькая – самое большее, четверть дюйма толщиной. Из коробки вывалилась вторая пачка, а за ней – третья. Дэвис достал с полки коробку с пшеничными подушечками и повторил процедуру.
– Что… что ты делаешь?
Он схватил третью коробку.
– Отец всюду сует эти пачки. На днях я нашел одну в гостиной. Он прячет деньги, как алкоголик – бутылки с водкой.
Дэвис отряхивал пачки от сахарной пудры и складывал возле раковины, потом схватил их все. Стопка уместилась в одной руке.
– Сто тысяч долларов, – сказал он, протянув ее мне.
– Нет, Дэвис. Я не могу…
– Аза, полиция во время обыска нашла два миллиона, и я уверен, что это даже не половина. Куда бы я ни заглянул, я нахожу денежные пачки, понимаешь? Не хочу выражаться слишком сложно, но для моего отца – это просто погрешность округления. Вот награда за то, что ты не скажешь полицейским о фотографии. Тебе позвонит наш адвокат, Саймон Моррис. Он славный, только немного юрист.
– Я не пытаюсь…
– Но откуда мне знать? Пожалуйста, просто… если ты мне еще позвонишь или напишешь, я буду уверен, что не из-за денег. И ты тоже. Такое приятно знать, даже если мы больше не увидимся.
Дэвис подошел к шкафу, сунул деньги в синюю матерчатую сумку и протянул мне.
Он сейчас выглядел как мальчишка – со слезами в карих глазах, испуганным, усталым лицом – словно ребенок, проснувшийся от кошмара. Я взяла сумку и сказала:
– Я позвоню.
– Посмотрим.
Я спокойно вышла из коттеджа, но потом побежала через поле, мимо бассейна, прямо в дом. Взлетела вверх по лестнице и прошла по коридору, пока из-за одной двери не послышался голос моей подруги. Я заглянула в комнату. Дейзи и Майкл лежали на огромной кровати с пологом и целовались.
– Хм, – кашлянула я.
– А можно нам немного побыть наедине? – отозвалась Дейзи.
Я закрыла дверь, пробормотав:
– Да, но вы не у себя дома.
И куда теперь идти? Я вернулась на первый этаж. Ноа по-прежнему сидел на диване и смотрел телевизор. В свои тринадцать он до сих пор надевал на ночь пижаму, похожую на костюм Капитана Америки. На коленях у него стояла миска с овсяными колечками. Ноа зачерпнул пригоршню.
– Привет, – сказал он с набитым ртом.
Волосы мальчик давно не мыл, они липли ко лбу. Вблизи было видно, какой он бледный и худой.
– Как у тебя дела? – спросила я.
– Просто блеск, лучше не бывает. – Он прожевал и добавил: – Ну что, раскопала что-нибудь?
– В смысле?
– Насчет отца. Дэвис говорил, ты хочешь сто тысяч. Нашла что-нибудь?
– Нет.
– Может, тебе помочь? Я скопировал все его заметки из облачного хранилища. Там может быть что-то такое, что наведет тебя на след. Ночью, прямо перед тем, как исчезнуть, он написал два слова – «рот бегуна». Тебе это о чем-нибудь говорит?
– Нет, ни о чем.
Я дала ему свой номер, чтобы он переслал заметки, и пообещала их прочитать.
– Спасибо, – сказал Ноа.
Он перешел на шепот.
– Дэвис думает – хорошо, что отец в бегах. Говорит, если его посадят в тюрьму, станет хуже.
– А ты как думаешь?
Секунду он смотрел на меня.
– Я хочу, чтобы он вернулся домой.
Я села на диван рядом с ним.
– Уверена, он вернется.
Он наклонился поближе, потом еще, и наконец его плечо коснулось моего. Я не была в восторге от прикосновений к незнакомым людям, особенно учитывая, что Ноа давно не мылся, однако сказала:
– Бояться – нормально, Ноа.
И тогда он отвернулся и начал всхлипывать.
– Все с тобой в порядке, – соврала я. – В порядке. Он вернется домой.
– У меня мысли путаются, – произнес он тонким, сдавленным от слез голоском. – С тех пор, как он ушел, у меня путаются мысли.
Я знала, о чем он, – у меня мысли путались всю жизнь, я не могла даже додумать их до конца, потому что они приходили не в виде линий, а в виде спутанных клубков, напоминали зыбучий песок или глотающие свет кротовые норы.
– Все с тобой в порядке, – соврала я снова. – Наверное, тебе надо отдохнуть немножко.
Я не знала, что еще сказать. Он был таким маленьким, таким одиноким.
– Ты мне напишешь, если узнаешь что-нибудь об отце?
– Конечно.
Через некоторое время Ноа выпрямился и вытер глаза рукавом. Я сказала, что ему надо поспать. Было почти двенадцать.
Он поставил миску на кофейный столик, встал и пошел наверх, не простившись.
Я не знала, куда податься, и немного паниковала из-за сумки с деньгами, поэтому в итоге просто вышла из дома. Посмотрела на небо и зашагала к Гарольду, думая о звездах в Кассиопее, которые находятся в световых столетиях от нас и друг от друга.