— Я говорил с Кармен. Она придет на похороны.
Он составил список людей, которых нужно обзвонить. Жозефина подумала, что нужно сообщить Ширли. И Марселю с Жозианой.
— Они не придут, если там будет твоя мать, — заметил Филипп.
— Нет, конечно, но позвонить-то им надо.
Они умолкли и некоторое время сидели обнявшись. И думали об Ирис. Филипп размышлял о том, что она умерла и унесла в могилу свои секреты, что он по сути очень плохо знал эту женщину, так долго бывшую его женой. Жозефина вспоминала разные истории из детства, перед глазами проносились обрывки сцен, разговоры, давно забытые лица…
Так они и сидели, прижавшись друг к другу.
— Не могу поверить, — сказала Жозефина. — Всю жизнь она была рядом. Всегда. Она была частью меня.
Он ничего не ответил, лишь обнял ее еще крепче.
Жозефина позвонила Марселю. Подошла Жозиана, которая взбивала майонез и поэтому попросила подождать две минуты. Телефоном тут же завладел Младший. Жозефина услышала, как Жозиана кричит: «Младший! Положи сейчас же телефон», но он не послушался и пролепетал в трубку:
— Зефиня! Сё намальня?
Жозефина обомлела.
— Ты уже разговариваешь, Младший?
— Дяяяя…
— Ты очень развит для своего возраста, малыш!
— Зефиня! Не пась! Илис сисяс на небе!
— Младший! — Жозиана отняла трубку и извинилась. — Я не хотела испортить майонез… Наконец-то объявилась! От тебя сто лет ни слуху ни духу!
— Ты не читала газеты?
— Думаешь, у меня есть время? Я верчусь как волчок, не продохнуть. Ношусь с малышом по всему городу. Он тащит меня в музеи! Человеку полтора года! Ни минуты свободной! Все-то ему прочти, все ему объясни! Завтра идем на кубистов! А Марсель в Китае! Знаешь, я тут болела. Очень страшно болела. Странная такая болезнь. Все было как в кошмарном сне… Я тебе расскажу. Надо вам обязательно к нам прийти с девочками…
— Жозиана, я хочу сказать тебе, что Ирис…
— О ней вообще никогда ничего не слышно. Мы для нее слишком простецкие, видать.
— Она умерла.
Жозиана вскрикнула, а Жозефина услышала, как Марсель Младший повторяет: «Илис сисяс на небе, ей холясё».
— Но как такое могло случиться? Когда я расскажу Марселю, он брякнется в обморок!
Жозефина упавшим голосом начала рассказ. Жозиана прервала ее:
— Не мучайся, Жози. Это довольно тяжело, ничего не скажешь… Если вдруг захочешь выплакаться, мои двери всегда открыты для тебя. Я испеку тебе пирог. Ты с чем любишь пирог?
Жозефина всхлипнула.
— Ясно, тебе не до еды сейчас, бедненькая моя…
— Ты такая хорошая, — сквозь рыдания выговорила Жозефина.
— Скажи, а ребята? Как они это восприняли? Ладно, не говори. А то опять начнешь рыдать…
— Гортензия-то… — начала Жозефина.
— Видишь, бесполезно, тебе трудно говорить. Кстати о Гортензии, скажи ей, что Марсель поехал в Шанхай и там задал жару этой самой Милене Корбье. Ну, и она во всем призналась: письма писала она, а Антуан, только не расстраивайся еще пуще, сто лет как помер, и тот крокодил уже давно его переварил. Она сама нашла его и может в этом поклясться. Кстати, у нее оттого колпак и съехал… Она все так и выложила Марселю и еще ныла, что у нее нет детей и она хотела бы удочерить твоих и потому им и писала, это как-то скрашивало ее безрадостную жизнь и создавало иллюзию материнства. Сбрендила, одно слово…
— Гортензия ее разоблачила…
— Она дельная девка, дочка твоя. Ах, вот еще! Милена эта сказала, что пакет послала тебе она, чтобы у тебя была память об Антуане, а вторая кроссовка у нее. Не знаю, может, тебе все ясно, но для меня это какой-то Гойя.
— Гойя?
— Ну да, сплошные потемки… А как там красавец Филипп, любовь продолжается?
Жозефина покраснела и посмотрела на Филиппа, который в этот момент одевался.
— Отличный мужик, прямо как мой майонез, главное тебе его не испортить!
Когда Жозефина закончила разговор, она уже не плакала, а улыбалась. Потом подумала о Младшем: какой все же необычный ребенок!
Оставалось позвонить Ширли, но Жозефина знала, что Ширли прольет бальзам на ее раны, и решила поговорить с ней позже, когда уйдет Филипп. Ширли пообещала прыгнуть в первый же самолет до Парижа.
— Не знаю, нужно ли это. Тут у нас не очень весело.
— Я хочу быть рядом с тобой. Как-то странно все же думать, что она умерла…
Слово ударило Жозефину, она сморщилась от боли. И вновь зарыдала. Ширли вздохнула и повторила — я уже еду, я скоро буду, не плачь.
— Это сильнее меня.
— Говори пока сама с собой. Ты же очень привязана к словам, слова могут тебя успокоить. Знаешь, что писал О. Генри?
— Нет… да и плевать мне на это!
— «Дело не в дороге, которую мы выбираем; то, что внутри нас, заставляет нас выбирать дорогу»[146]. Это прямо про Ирис. У нее была пустота внутри, и она хотела ее заполнить. Ты ничего не могла поделать, Жози, ничего не могла поделать!
В шесть утра трое полицейских позвонили в дверь к Эрве Лефлок-Пиньелю.
Он открыл им, бодрый, свежевыбритый. В элегантной домашней куртке с подкладкой цвета бутылочного стекла. Вокруг шеи был повязан ярко-зеленый платок. Он холодно спросил у незваных гостей, чем обязан столь раннему визиту. Полицейские велели ему следовать за ними и показали ордер на арест. Он высокомерно поднял одну бровь и попросил не дышать ему в лицо, от кого-то из них воняет табаком.
— А по какому поводу вы, собственно, явились в такую рань?
— По поводу бала в лесу, — сказал один из полицейских, — если ты понимаешь, о чем я…
— Один пентюх деревенский вас видел, тебя с дружком, когда вы завалили красотку! — добавил другой. — Сейчас мы прочесываем пруд. Ты влип по полной, барчук, причепурься маленько и дуй за нами.
Лефлок-Пиньель вздрогнул. Отступил на шаг, попросил разрешения переодеться. Полицейские переглянулись и согласились подождать. Он провел их в гостиную и скрылся в своей спальне, сопровождаемый одним из инспекторов.
Двое других слонялись по гостиной. Один пальцем показал на черепах за стеклом, сидящих среди листьев салата и порезанных пополам яблок.
— Шикарный аквариум! — одобрительно сказал он.
— Это не аквариум, это террариум. В аквариуме вода и рыбки, а в террариуме черепахи или ящерицы.
— Ты, я гляжу, в этом сечешь…
— Да у меня зять фанат черепах. Он с ними разговаривает, чуть ли не лижется, а когда у них сопли, тут же зовет ветеринара. У него в гостиной нельзя громко включать музыку или, например, танцевать, потому что вибрации могут потревожить его черепашек! Чуть ли не шепотом приходится разговаривать, а ходить только на цыпочках.
— Такой же тронутый, как этот тип!
— Ну, я этого не говорю вслух — все-таки муж сестры, но вообще-то в башке у него и впрямь тараканов полно.
— А этот-то, что ли, их на мясо выращивает? Их тут столько…
— У них сейчас сезон размножения. Они, видать, на сносях, вот-вот из них довески полезут…
— Может, он ради этого и вернулся с отдыха…
— У психов свои заморочки, нам не понять…
Они прилипли носами к стеклу террариума, постучали ногтями по стенке, но черепахи не двигались.
Вдруг полицейские одновременно выпрямились и уставились друг на друга.
— Что-то он больно долго марафет наводит.
— Ну, это же белая кость, он не пойдет на улицу абы как.
— Посмотрим, чего он там застрял?
В ту же секунду в гостиную влетел их товарищ с криком:
— Я ничего не мог поделать, он попросил меня отвернуться, чтобы труселя сменить, и сиганул в окно!
Они устремились в спальню. Весь пол ее был усыпан листьями салата, четвертушками яблок, горошком, полуобгрызенными огурцами, кусочками груш и свежего инжира — и среди всего этого ползали маленькие черепашки. Окно было распахнуто настежь.
Высунувшись из окна, они увидели безжизненное тело Лефлок-Пиньеля. В его руке, выгнутой под неестественным углом, был зажат панцирь черепахи.
Эрве Ван ден Брок увидел, как «Ситроен С-5» подъезжает все ближе по белому гравию аллеи, ведущей к дому, который его жена получила в наследство от родителей. Он поднял глаза от книги, загнул угол страницы, положил томик на садовый стул рядом с шезлонгом. Бросил туда же пакетик с фисташками, которые грыз во время чтения. Он терпеть не мог звук осыпающейся на газон щебенки. Газон у Ван ден Брока был ярко-зеленый, густой — садовник поддерживал его в идеальном порядке. До чего же невоспитанные люди. Ему не понравилось также, каким тоном они потребовали, чтобы он следовал за ними.
— С какой это стати? — недовольно спросил он.
— Скоро узнаете, — ответил один из полицейских, раздавив сигарету на зеленой траве газона, и предъявил ему удостоверение.
— Я убедительно прошу вас подобрать окурок, иначе я позвоню моему другу, префекту полиции… Он будет очень огорчен, когда узнает, какие у него работают невежливые люди.
— Он будет еще больше огорчен, когда узнает, что вы делали давеча ночью в Компьенском лесу, — сказал самый маленький из троих, небрежно поигрывая наручниками.
Эрве Ван ден Брок побледнел.
— Это какая-то ошибка, — пробормотал он упавшим голосом.
— Вот вы нам и объясните, — сказал маленький, раскрывая наручники.
— Нет-нет, наручники ни к чему… я и так пойду.
Он махнул рукой жене, которая пересаживала в клумбу побеги бамбука.
— Мне тут надо уладить одно дельце, я вернусь совсем скоро…
— А вернее никогда, — хмыкнул полицейский, бросивший окурок на лужайку.
Голос Жозефины, чистый и мелодичный, огласил мрачные стены склепа крематория Пер-Лашез:
— «О вы, блуждающие звезды, неверные мысли, молю вас, оставьте меня, дайте мне говорить с Возлюбленным, позвольте мне насладиться его присутствием! Ты моя радость, ты мое веселье, ты мой ясный день. Ты принадлежишь мне, я принадлежу Тебе, и да будет так во веки веков! Скажи мне, о Возлюбленный, почему ты позволил душе моей так долго, так истово, так безнадежно искать тебя? Я искал тебя в ночах наслаждений, в сладострастии бренного мира. Я пересек горы и поля, блуждая, как потерявший хозяина конь, но наконец я нашел Тебя и мирно и счастливо покоюсь в лоне Твоем».