— Это опасная женщина! Она прямо пышет ненавистью!
— Ей уже дважды давали по морде. Один раз араб, которого она на почте обозвала социальным паразитом, второй раз — поляк: она заявила, что он нацист! Приняла его за немца. Но она и после этого не унялась, только еще больше озлобилась; считает себя жертвой, вопит о несправедливости, о мировом заговоре. Консьержек приходится менять каждые два года, и все из-за нее. Она их изводит, преследует, и синдик в конце концов уступает. Да и Пинарелли тоже хорош! Знаете, он ведь не выносит Ифигению, обвиняет в том, что она мать-одиночка. Мать-одиночка! Эка невидаль в наше время!
— Но у нее же есть муж! Проблема в том, что он в тюрьме, — фыркнула Жозефина.
— Откуда вы знаете?
— Она сама сказала…
— Вы с ней дружите?
— Да. Она мне очень нравится. И еще я знаю, что она хочет устроить небольшой праздник у себя в каморке, когда кончится ремонт… Это, похоже, непросто, — вздохнула Жозефина, оглядывая зал.
Мсье Мерсон расхохотался, что произвело на присутствующих эффект разорвавшейся бомбы. Все обернулись к нему.
— Это нервное, — оправдывался он с широкой улыбкой. — Но я хоть разрядил обстановку! Мадемуазель де Бассоньер, вы недостойны принадлежать к нашему товариществу жильцов.
При слове «товарищество» она захлебнулась яростью и плюхнулась на стул, бурча, что все равно слишком поздно, Франция катится к черту, зло свершилось, страна во власти порока и иностранщины.
По залу прокатился неодобрительный ропот, и синдик, пользуясь минутным затишьем, вернулся к повестке дня. По каждому пункту жильцы корпуса «Б» голосовали против, а жильцы корпуса «А» — за. Атмосфера снова накалилась. Ремонт дверей коммунальных построек, расположенных во дворе? Решение принято. Ремонт оцинкованных карнизов? Решение принято. Очистка помойки и установка баков для раздельного сбора мусора? Решение принято.
Жозефина подумала, что хорошо бы улететь к синему океану, пальмам, пляжу с белым песком. Она представила, как волны лижут ей ноги, солнце греет спину, песок щекочет живот, — и расслабилась. Откуда-то издалека до нее доносились обрывки фраз, варварские термины типа «установка спецоборудования», «порядок внесения поправок», «плотницкие и кровельные работы»; они врывались в ее солнечный рай, но не могли его разрушить. Она рассказала Ширли про фразу, написанную Филиппом на форзаце книги.
— Ну и когда ты решишься, Жози?
— Глупая ты!
— Сигай в «Евростар» и дуй к нему. Никто не узнает. Хочешь, могу предоставить свою квартиру. Вам даже не придется никуда выходить.
— Ширли, сколько раз тебе говорить, это невозможно! Я не могу.
— Из-за сестры?
— Из-за одной штуки, она называется совесть. Знаешь, что это?
— Это когда боятся небесной кары?
— Ну, примерно…
— Ой-ой-ой! By the way[88], могу рассказать тебе отличную историю.
— Не очень неприличную? Ты же знаешь, как я реагирую…
— Как раз очень… Слушай, я тут на одном рауте встречаю мужика: очень милый, красивый, обаятельный. Мы смотрим друг на друга, он мне нравится, я ему нравлюсь, вопрос — ответ, оба за, смываемся, идем ужинать, нравимся друг другу еще больше, пожираем друг друга глазами, примеряемся так и сяк и в конце концов оказываемся в постели. У него. Я всегда иду на территорию противника, чтобы можно было слинять, когда захочу. Так удобнее.
— Ширли… — простонала Жозефина, понимая, какие откровения сейчас последуют.
— Ну, ложимся мы, беремся за дело, и я вытворяю с ним всякие гадкие штучки, не буду тебе их описывать, у тебя слишком низкий уровень сексуального воспитания, и тут мужик начинает стенать и бормочет: «Oh! My God! Oh! My God!»[89] — и при этом бьется головой о подушку. Меня это в конце концов достало, я отрываюсь от своих занятий, приподнимаюсь на локте и уточняю: «It’s not God! It’s Shirley!»[90].
Жозефина горько вздохнула:
— Боюсь, я в постели такая кулема…
— Это потому ты отлыниваешь от ночи любви с Филиппом?
— Нет! Ничего подобного!
— Да точно, точно…
— Иногда я и правда думаю, что он привык к умелым женщинам, не мне чета…
— Вот он, источник добродетели! Я всегда считала, что добродетель берется либо от лени, либо от страха. Спасибо, Жози, ты подтвердила мои догадки.
Жозефине пришлось объяснить, что пора закруглять разговор, не то она опоздает на собрание.
— И красавец-сосед с пылающим взором там будет?
— Уж конечно…
— И вы вернетесь под ручку, мирно беседуя…
— Нет, ты озабоченная, честное слово!
Ширли и не отрицала. Нам так мало отпущено времени на земле, Жози, надо пользоваться! А мне, думала Жозефина, когда собрание подошло к концу и жильцы повставали с мест, мне необходимо по вечерам, стоя перед зеркалом, говорить своему отражению: «Сегодня все было хорошо, девочка, я горжусь тобой».
— Вы собираетесь тут заночевать? — спросил мсье Мерсон. — Все уже сваливают…
— Простите… Я замечталась…
— Я заметил, то-то вас слышно не было!
— Упс… — смутилась Жозефина.
— Ничего страшного. Не копи царя Соломона делили!
У него зазвонил телефон, он достал его, и Жозефина услышала, как он сказал вполголоса: «Да, моя крошка…»
Она отвернулась и двинулась к выходу.
Ее догнал Эрве Лефлок-Пиньель и предложил вернуться домой вместе.
— Вы не против пройтись пешком? Люблю ночной Париж. Часто гуляю. Это у меня вместо зарядки.
Жозефине вспомнился человек, который подтягивался на ветке в тот вечер, когда на нее напали. Она поежилась и слегка отстранилась.
— Вам холодно? — участливо спросил он.
Она улыбнулась и не ответила. Воспоминание о нападении всплывало часто, болезненными вспышками. Сама того не замечая, она думала о нем постоянно. Пока человек с чистыми подметками не арестован, он будет сидеть в ее мозгу как заноза, как предупреждение об опасности.
Они пошли по бульвару Эмиля Ожье, вдоль старых железнодорожных путей, и направились к парку Ла Мюэтт. На улице было по-весеннему свежо и ветрено, и Жозефина подняла воротник плаща.
— Ну, — поинтересовался он, — как вам понравилось первое собрание?
— Отвратительно! Не думала, что в людях может быть столько злобы…
— Мадемуазель де Бассоньер часто переходит все границы, — согласился он ровным тоном.
— Это мягко сказано. Она просто оскорбляет людей!
— Надо мне научиться держать себя в руках. Каждый раз наступаю на одни и те же грабли. Ведь знаю ее! И все равно срываюсь…
Он явно злился на себя.
— Мсье Ван ден Броку тоже досталось. А мсье Мерсон! Чего стоили намеки на его распутный нрав!
— От нее никому не скрыться! Но сегодня она что-то совсем разошлась. Наверняка хотела произвести на вас впечатление.
— То же самое сказал мсье Мерсон! Он говорит, у нее на всех досье…
— Я видел, вы сидели рядом с ним, и, похоже, изрядно веселились.
В его голосе прозвучало едва заметное неодобрение.
— По-моему, он смешной и довольно симпатичный, — возразила Жозефина.
Смеркалось, в небе сгустились лиловые тени. Каштаны, радуясь первому весеннему теплу, тянули к небу нежно-зеленые руки, словно прося о ласке. Жозефине представилось, что это великаны, которые купаются после долгой зимы. Из приоткрытых окон доносились обрывки разговоров, музыка, веселый шум, и эти живые звуки странно диссонировали с тишиной безлюдной улицы, в которой эхом отдавались их шаги.
Огромный черный пес перебежал дорогу и остановился под фонарем. Секунду смотрел на них, словно раздумывая, подойти к ним или не стоит. Жозефина тронула Лефлок-Пиньеля за рукав.
— Глядите, как он на нас смотрит!
— Какой урод! — воскликнул Лефлок-Пиньель.
Это был большой черный дог, гладкошерстный, высокий в холке, с желтыми косящими глазами. Его сломанное левое ухо повисло, а другое было неудачно обрезано и торчало жалким обрубком. На правом боку виднелся огромный шрам, затянутый розовой припухшей кожей. Пес глухо заворчал, словно приказывая им не двигаться.
— Думаете, его бросили? — сказала Жозефина. — Ошейника нет.
Она с нежностью разглядывала пса. А он, казалось, обращался только к ней, отделяя ее взглядом от Лефлок-Пиньеля и жалея, что она не одна.
— Черный Дог Броселианда[91]. Такое было прозвище у Дю Геклена[92]. Он был такой уродливый, что отец прогнал его с глаз долой. Он отомстил: стал самым яростным рубакой своего поколения! В пятнадцать лет уже побеждал на турнирах, а сражался в маске, чтобы скрыть свое уродство. — Она протянула руку к псу, но тот попятился, развернулся и потрусил в сторону парка Ла Мюэтт. Высокий силуэт растаял в ночи.
— Может, его хозяин ждет под деревьями, — сказал Эрве Лефлок-Пиньель. — Бродяга какой-нибудь. У них часто бывают большие собаки, вы замечали?
— Надо было бы оставить его под дверью мадемуазель де Бассоньер, — предложила Жозефина. — Вот бы она озадачилась!
— Она бы отвела его в полицию!
— Это точно! Он для нее недостаточно шикарный.
Он грустно улыбнулся, а потом вдруг спросил — так, словно все это время не переставал думать об словах Бассоньерихи:
— Вам не неприятно возвращаться домой в компании деревенщины?
Жозефина улыбнулась:
— Да я сама не белая кость… Так что мы — два сапога пара.
— Очень мило с вашей стороны…
— И потом, никто же не виноват, что родился не из бедра Юпитера!
Он признался, доверительно понизив голос:
— А ведь знаете, она права: я и правда деревенский пацан. Родители меня бросили, а подобрал один печатник из нормандского села. У нее на всех компромат, благодаря дяде. Скоро она и про вас все узнает, если еще не узнала!
— Ну и пусть, мне совершенно все равно. Мне нечего скрывать.