— У меня больше ничего нет. И я больше никто. Моя жизнь кончена, Жози. Разрушена. Смята. Выброшена на помойку.
Жозефина увидела ужас в глазах сестры, и ее гнев утих. Ирис дрожала, обхватив себя руками — и сколько безнадежности было в этом жесте!
— Я боюсь, Жози. Если бы ты знала, как я боюсь… Он сказал, что будет давать мне деньги, но ведь деньги — это еще не все. Деньги никогда не могли сделать меня счастливой. Это так странно, если подумать. Весь мир бьется, чтобы иметь побольше денег, и что, мир от этого становится лучше? Людям становится лучше? Они ходят по улицам, беззаботно насвистывая? Нет. Деньги не приносят удовлетворения. Всегда найдется кто-то, у кого их еще больше. Может, ты и права, и одна любовь имеет смысл. Но как научиться любить? Вот ты знаешь? Все об этом говорят, но никто не знает, что это такое. Ты говоришь: надо любить, надо любить, но как этому научиться? Скажи мне.
— Нужно забыть о себе, — пробормотала Жозефина. Состояние сестры приводило ее в ужас: Ирис разглагольствовала, как сомнамбула, то и дело наполняя и осушая свой стакан.
Ирис саркастически расхохоталась.
— Еще один непонятный ответ! Прямо как нарочно! Ты можешь говорить яснее?
Она мерно качала головой, поигрывая со своими волосами, перебирая пряди, накручивая их на палец, встряхивая, завешивая ими лицо.
— А, в любом случае учиться уже поздно. Для всего уже поздно! Мне конец. Я ничего не умею делать. И останусь одна… Одинокая старуха, сколько таких попадается на улице! Я тебе рассказывала, как несколько лет назад увидела нищего старика? Я тогда была молодая и не остановилась, потому что руки были заняты пакетами. А он сидел на тротуаре, под дождем. Все его толкали, а он только подвигался, чтобы никому не мешать…
Она стукнула себя кулаком по лбу.
— Почему я все время думаю об этом нищем? Он все время торчит у меня в голове, и я сажусь на его место, тяну руку к прохожим, а они на меня даже не смотрят. Думаешь, я этим кончу?
Жозефина пристально взглянула на нее, пытаясь понять, насколько искренен этот страх. Дю Геклен у ее ног зевнул во всю пасть и тоже уставился на нее. Он явно скучал. Ирис казалась ему жалкой. Жозефине вспомнился девиз настоящего Дю Геклена: «Смелость дает то, в чем отказывает красота». На самом деле, подумала она, Ирис просто не хватает смелости. Она мечтает о готовом решении. О счастье, которое надо всего лишь надеть, как вечернее платье. Воображает себя принцессой и ждет принца. Тот возьмет ее жизнь в свои руки, и ей не придется прикладывать никаких усилий. Она труслива и ленива.
— Давай ложись, тебе нужно отдохнуть…
— Ты будешь рядом, Жози, ты меня не бросишь? Будем стареть вместе, как два сморщенных яблочка… Скажи «да», Жози. Скажи «да».
— Я не брошу тебя, Ирис.
— Ты добрая. Ты всегда была добрая. Это твой козырь — доброта. И еще серьезность. Все всегда говорили: «Жози труженица, серьезная девушка», — а мне досталось остальное, все остальное. Но если это остальное оставить как есть, принимать как должное, оно улетучится как дым… Ведь что такое жизнь? Это капитал. Ты можешь его приумножить или нет. А я ничего не приумножала. Все разбазарила!
Она уже еле ворочала языком. Повалилась на кухонный стол и вялыми, непослушными пальцами пыталась нащупать стакан.
Жозефина обхватила ее, подняла, бережно повела к комнате Гортензии. Уложила на кровать, раздела, сняла туфли и накрыла одеялом.
— Ты оставишь свет в коридоре, Жози?
— Хорошо, конечно, пусть горит…
— Знаешь, чего я хочу? Хочется чего-то огромного. Огромной любви, мужчины, как в твоем Средневековье, отважного рыцаря, который бы увез меня и защищал… Жизнь жестокая штука, слишком жестокая. Я ее боюсь…
Она еще что-то пробормотала, повернулась на бок и мгновенно забылась тяжелым сном. Вскоре Жозефина услышала легкий храп.
Она вернулась в гостиную. Легла на диванчик. Подложила под спину подушку. Последние события теснились в ее голове. Нужно разложить все по полочкам. Филипп, Лука, Антуан. Она грустно улыбнулась. Три мужчины — три лжи. Три призрака, кружащих по ее жизни в белых саванах. Свернувшись в клубочек, она закрыла глаза, но призраки продолжали плясать перед ней. Вдруг хоровод остановился, из него выступил Филипп. Его черные глаза сверкали. Она заметила алый огонек сигары, вдохнула дым, посчитала колечки, которые он выпускал, округляя губы — одно, второе, третье… Она увидела его в объятиях Дотти Дулиттл, он тянул ее за воротник пальто, прижимал к дверце духовки на кухне и целовал, целовал своими теплыми, нежными губами… Холодная боль разлилась по всему телу, становилась все острее, все сильнее… Внутри словно разверзлась пропасть. Она прижала руки к животу, чтобы унять эту боль, прикрыть эту пропасть.
Она почувствовала себя совсем одинокой и очень-очень несчастной. Положила голову на подлокотник и тихо заплакала, аккуратно считая всхлипы, как дотошный бухгалтер, который ведет счет каждому су. Так она не позволяла себе полностью отдаться горю, с головой уйти в его мутные воды. Плакала, уткнувшись носом в рукав, пока не услышала, что рядом тоже кто-то рыдает. Сочувственно вторит ей долгими стенаниями.
Она подняла голову и обнаружила Дю Геклена. Сложив лапы, вытянув шею, он жалобно подвывал в потолок, модулируя звук, как музыкальная пила — то громче, то тише, то ярче, то глуше, — закрыв глаза в безнадежном порыве скорби. Она бросилась к нему. Обхватила его, принялась целовать, повторяя: «Дю Геклен! Дю Геклен!» — пока наконец не успокоилась. Он тоже замолк, и оба с удивлением уставились друг на друга: с чего вдруг такие рыдания?
— Да кто ты вообще такой, а? Кто ты? Ты не собака, ты явно человек!
Она погладила его по спине. Он был теплым и твердым на ощупь, как бетонная стена. Вытянув мощные, мускулистые лапы, он смотрел на нее внимательно, как ребенок, который учится говорить. Жозефине показалось, что он подражает ей, чтобы лучше понять, чтобы еще сильней любить ее. Он не сводил с нее глаз. Во всем мире его интересовала только она. Она поймала его любовь, как теплый шарик, и улыбнулась сквозь слезы. Казалось, он говорил ей: «Ну что ты плачешь? Разве ты не видишь — я здесь, с тобой. Не видишь, как я тебя люблю?»
— Мы же с тобой еще не гуляли! Ты и правда необыкновенный пес. Пошли?
Он вильнул задом. Она улыбнулась. Подумала, что он никогда не сможет вилять хвостом, что нельзя будет определить, рад он или нет. Еще подумала, что надо бы купить поводок, а потом решила — ни к чему. Он ее никогда не бросит. Это написано в его глазах.
— Ты ведь меня не предашь, правда?
Он ждал, пританцовывая, пока она соберется на улицу.
Когда они вернулись, Жозефина приоткрыла дверь в комнату Зоэ, и Дю Геклен устроился у изножья кровати. Покрутился на своей подушке, обнюхал ее и с глубоким вздохом погрузился в сон.
Зоэ спала, завернувшись во что-то шерстяное. Жозефина подошла, увидела, что это свитер, коснулась его пальцами. Посмотрела на счастливое лицо дочери, на ее сонную улыбку, и поняла, что это свитер Гаэтана.
— Не будь такой, как я, — прошептала она Зоэ, — не проходи мимо любви, не отговаривайся тем, что ты не готова, не решилась, не узнала ее.
Подула на ее горячий лоб, на щеки, на прядки волос, прилипшие к шее.
— Я буду рядом, я прослежу, чтобы ты ничего не упустила, я все для тебя сделаю…
Зоэ вздохнула во сне и прошептала: «Мама?» Жозефина взяла ее руку, поцеловала пальчики:
— Спи, моя красавица, моя любимая. Мама тут, мама тебя любит, мама тебя защитит…
— Мама, — прошептала Зоэ, — я так счастлива. Он сказал, что влюблен в меня, что он влюблен!
Жозефина склонилась, вслушиваясь в ее сонное бормотание.
— Он дал мне свой свитер… Наверное, я все-таки прикольная…
Она повозилась и снова уснула, глубоко и крепко. Жозефина накрыла ее одеялом, расправила свитер и вышла из комнаты, тихонько закрыв за собой дверь. Прислонилась к стене и подумала: вот оно счастье… Когда удается вернуть любовь своей девочки, сплести пальцы с ее пальцами, дышать с ней одним дыханием, и пусть этот момент застынет и длится вечно, я зароюсь в него головой, буду наслаждаться им медленно, не спеша, а не то счастье улетучится и я не успею его ощутить.
Младшему исполнился год, и он решил, что пора раскрыться. Хватит уже. Поиграл в младенца, позабавил их, и будет. Пора брать рычаги управления в свои руки, потому что мир завертелся, как полоумный волчок.
Он встал, сделал несколько неуверенных шагов. Споткнулся о пакет с подгузниками — пора с ними кончать, надоели, и кто только придумал совать обкаканные пеленки между ног маленького ангела! — встал и двинулся дальше. Пока не прошел всю комнату, ни разу не упав. Не так уж сложно ставить одну ногу перед другой, зато здорово облегчает жизнь. А то у него от ползанья уже все локти и коленки стерты.
Потом он поднял глаза на ручку двери в своей комнате. Ну вот зачем понадобилось его закрывать? Хоть бы кто облегчил ему задачу. Это небось все та неотесанная девчонка, которую ему навязали в няни. Двуличная дуреха, что целыми днями читает дурацкие журналы да знай копит банкноты, которые ей дает Летающая Тарелка за чужие секреты. Все в доме шло шиворот-навыворот. Мать в прострации валяется в постели. Отец рыдает и чешет репу, да к тому же на нервной почве весь покрылся экземой: на шее, на локтях, на бровях, руках, ногах, на груди и даже на левом яичке, том, что связано с сердцем. Тишина такая, что слышно, как муха пролетит, и никто больше не смеется! Ни тебе гостей, ни обедов с вином, ни щекочущего нос запаха сигары, и папины руки больше не теребят маму, а та не смеется низким, грудным смехом, который ему так нравится. О! Марсеееель! Марсееель! Имя перекатывалось в ее груди, словно она полоскала горло чем-то теплым, и свивалось в мелодию счастья. А теперь все. Полная тишина, опрокинутые лица и сдавленный плач. Бедная мамочка, тебя сглазили, уж я-то знаю. Пусть врачи сколько угодно говорят о депрессии. Недоумки! Они забыли, откуда мы пришли, забыли, что мы связаны с небом, что на земле мы туристы. Как и большинство людей, кстати! Считают себя большими шишками и думают, что им все подвластно: небо и земля, огонь и ветер, море и звезды. Как бы не так! Их послушать, так они сами создали мир! Они так прочно забыли, откуда пришли, что в тщеславии своем полагают себя сильнее ангелов и бесов, Бога и сатаны. Вещают, взгромоздившись на кочку ничтожного человеческого мозга. Взывают к разуму, к «дважды два», к «не увижу — не поверю», и, сложив руки на брюхе, насмехаются над наивными чудаками, кот