— Да, надо было быть очень храбрым человеком, чтобы туда ходить, — согласилась дама с собачкой. — Эта женщина все про всех знала. Все и про всех! Она мне иногда такое рассказывала… Про некоторых людей в нашем доме…
Она перешла на загадочный шепот, явно ожидая, что все будут умолять ее рассказать поподробнее.
— Вы что, с ней дружили? — спросила девушка, разинув рот от изумления.
— Она была ко мне расположена, скажем так. Вы же понимаете, нельзя все время быть одной. Иногда надо выговориться… Ну и случалось, что я выпивала с ней вечерком глоточек вермута «Нуали Пра». А она выпьет две рюмки и окосеет. И тогда рассказывает невероятные вещи! Однажды показала фото очень красивого мужчины в журнале и призналась, что написала ему письмо.
— Мужчине! Бассоньериха! — прыснула Ифигения.
— Да, я думаю, она была к нему неравнодушна…
— Вот как? Того и гляди она мне понравится! — воскликнул пожилой господин.
— А вы что об этом думаете, мадам Кортес? — спросила Ифигения, вставая с места, чтобы сделать еще кофе.
— Я слушаю и думаю, кто мог на нее так разозлиться, чтобы убить…
— Это зависит от толщины досье, которое у нее было на убийцу, — сказал пожилой господин. — Люди порой готовы на все, чтобы спасти свою шкуру или свою карьеру. А она не скрывала, что в ее власти испортить любому жизнь, она даже этим упивалась!
— Да, это точно, рисковую она вела жизнь, даже странно, что прожила так долго, — вздохнула Ифигения. — Но нам-то от этого не легче. Один мсье Пинарелли чуть не пляшет от радости. Прямо как заново родился после этой истории. Скачет, разнюхивает, ошивается в комиссариате, пытается что-нибудь выведать у полицейских. Тут я его вчера вечером видела, терся возле помойки. Странные все-таки люди бывают!
Все люди в этом доме странные, подумала Жозефина. Даже эта дама с собачкой. А я? Я не странная? Если бы эти люди, что сидят вокруг стола и размачивают сухие печенюшки в кофе, знали, что меня саму едва не зарезали полгода назад, что мой бывший муж, которого все считали погибшим в пасти крокодила, бродит по метро, что мой бывший любовник — шизофреник, а сестра готова закрутить с Эрве Лефлок-Пиньелем, у них бы челюсть отвисла от удивления…
Ирис возлежала на диване среди подушек, ее точеные нервные стопы покоились на подлокотнике, словно драгоценности в витрине ювелира. Она читала газету. Жозефина вошла в гостиную, упала в кресло и простонала:
— Ну и денек! Ужас что за денек! Никогда не видела ничего гаже, чем этот комиссариат! А их вопросики! А эта капитанша Галуа!
Она говорила и одновременно массировала себе виски, наклонив голову вперед. От усталости точно гири повисли на руках и ногах. Ирис на мгновение оторвалась от газеты, взглянула на сестру и вновь погрузилась в чтение, пробормотав:
— Ну надо же… Выглядишь ты правда неважно.
Уязвленная Жозефина парировала:
— А я пила мятную воду с Эрве Лефлок-Пиньелем…
Ирис шлепнула газету на колени.
— Он спрашивал обо мне?
— Ни словечка.
— Не решился…
— Он странный человек. Никогда не знаешь, с какой стороны к нему подъехать. То ласковый, то грубый, бросается из крайности в крайность.
— Ласковый? — спросила Ирис, изогнув бровь. — Он тебя обхаживал?
— Нет. Но это правда какой-то контрастный душ! Говорит тебе что-то приятное, нежное, а спустя мгновение делается холодный и твердый, как камень.
— Ты, должно быть, опять строила из себя жертву.
Жозефина вовсе не была согласна с этим безапелляционным заявлением:
— Когда это я «строила из себя жертву»?
— Да всегда, ты не отдаешь себе в этом отчета, а сама разыгрываешь маленькую робкую крошку, чтобы у мужчин возникало желание тебя защищать и оберегать. Я видела, как ты это проделывала с Филиппом.
Слова ее буквально оглушили Жозефину. Будто сестра говорила о каком-то незнакомом человеке.
— Что-что я проделывала с Филиппом?
— Изображала бедную растяпу, которая ничего не знает, ничего не понимает. Это, должно быть, твоя манера соблазнять…
Она потянулась, зевнула, уронила газету. Потом, обернувшись к Жозефине, объявила примирительно:
— Да, я забыла… Звонила наша дорогая мать, и она явится!
— Сюда? — вскрикнула Жозефина.
— Она страх как хочет увидеть твою новую квартиру!
— Ты могла бы по крайней мере меня спросить!
— Послушай, Жози, пора вам уже помириться! Она пожилая женщина, живет одна. Ей нужно о ком-то заботиться…
— Она всю жизнь заботилась только о себе!
— И вы уже слишком давно не виделись!
— Три года, и я отлично себя чувствую!
— Она все же бабушка твоих детей…
— Ну и что?
— Я за мир в семье…
— Ну зачем ты ее пригласила? Ответь мне?
— Не знаю. Она меня расстроила. Казалась грустной и подавленной.
— Ирис, я вообще-то у себя дома. И я здесь решаю, кого мне приглашать!
— Это же твоя мать, разве нет? Не чужой человек!
Ирис выдержала паузу и добавила, глядя Жозефине прямо в глаза:
— Чего ты боишься, Жозефина?
— Я не боюсь. Я не могу ее видеть. И прекрати так на меня смотреть! Это больше не работает! Тебе не удастся меня загипнотизировать!
— Тебе страшно… Ты умираешь от страха…
— Я не видела ее три года, я не готова к ее визиту, тем более сегодня! Вот и все. У меня был тяжелый день, и мне это ни к чему.
Ирис выпрямилась, пригладила руками длинную узкую юбку, которая утягивала ей талию, как корсет, и объявила:
— Она придет к нам на ужин.
Снова обухом по голове. Жозефина тупо повторила: «Придет к нам на ужин!»
— Кстати, мне пора сходить в магазин. Твой холодильник пуст…
Она вздохнула, выпрямила длинные ноги, бросила последний взгляд на прелестные маленькие стопы с карминно-красным лаком на ноготках и отправилась в комнату за сумкой. Жозефина смотрела ей вслед, ее терзали гнев и желание немедленно отписать мамашу.
— Она придет с минуты на минуту, откроешь ей, — бросила на ходу Ирис.
— А Зоэ? Где она? — спросила Жозефина, хватаясь за последнюю соломинку.
— Она пришла и ушла, ни слова не говоря. Но к ужину вернется, если я правильно поняла.
Дверь хлопнула. Жозефина осталась одна. Голова шла кругом.
— Ничего я не понимаю в женщинах, — пробормотал Гэри, застывая с поднятым в воздух ножом: он крошил петрушку, чеснок, базилик, шалфей и ветчину и начинял разрезанные пополам помидоры перед тем, как отправить их в духовку. Он был король томатов по-провансальски.
Он пригласил мать на ужин, посадил на почетное место в широкое кресло, служившее ему обсерваторией, когда он наблюдал за белками в парке. Они праздновали день рождения Ширли: сорок лет, круглая и торжественная дата. «Я буду готовить, а ты задувать свечи», — сказал он ей по телефону.
— Чем дольше я с ними общаюсь, тем хуже понимаю…
— Ты говоришь с женщиной или с матерью?
— С обеими!
— Так чего же ты не понимаешь?
— Женщины так… прагматичны! Вы думаете обо всех мелочах, ваши действия обусловлены железной логикой, вы ор-га-ни-зуете вашу жизнь. Почему я встречаю только девушек, которые точно знают, куда хотят пойти, что хотят сделать и как они это сделают… Делать, делать, делать! У них на устах только это слово.
— Может, потому, что мы все время заняты делом. Месим, моем, гладим, шьем, готовим, чистим и защищаемся от шаловливых ручек мужчин! Мы не мечтаем, а делаем!
— Ну, мы тоже делаем…
— Да, но все по-другому! В четырнадцать лет у нас начинаются месячные, тут уж выбирать не приходится. С ними точно ничего не поделаешь. В восемнадцать мы довольно быстро понимаем, что нам надо сражаться в два раза сильнее, делать в два раза больше, чем мужчинам, если хотим выжить. Затем появляются дети, мы носим их по девять месяцев, у нас от них токсикоз, они бьют нас изнутри ногами и руками, мы рвемся, когда они появляются на свет, — короче, масса разных мелочей! Потом надо их мыть, кормить, одевать, взвешивать, мазать кремом попки. «Делаем» это, и все, не размышляя, и к тому же «делаем» все остальное. Долгие часы на работе — и танец живота для Мужчины, если он вечером попросит. Мы то и дело что-то «делаем», редко встречаются женщины, которые витают в облаках! А вы делаете только одно: стараетесь быть Мужчинами. Такие инструкции вы получили много веков назад, они впечатались в ваши гены, и вы следуете им без труда. А нам все время надо за все бороться… в конце концов мы становимся прагматичными, как ты говоришь.
— Я хотел бы встретить девушку, которая не умеет «делать», у которой нет плана карьеры, которая не умеет считать, водить, не умеет даже ездить в метро. Девушку, которая живет среди книг и пьет литры чая, гладя старую кошку, которая сидит у нее на коленях!
Ширли была в курсе романа своего сына с Шарлоттой Брэдсберри. Гэри ничего ей не сказал, но лондонские слухи расписали все в подробностях. Они познакомились на дне рождения у Мальвины Эдвардс, одной из законодательниц лондонской моды. Шарлотта оправлялась от двухлетнего романа с женатым человеком, который порвал с ней по телефону, причем жестокие слова подсказывала ему на ухо жена. Об этом говорил весь Лондон. «Честь под угрозой!» — вопила улыбка Шарлотты Брэдсберри, которая опровергала сплетни со скучающей гримаской, подыскивая при этом кого-нибудь, с кем показаться, чтобы заставить умолкнуть злые языки: какая ведь появилась возможность куснуть главную редакторшу «Нерва», журнала, который изящно и метко гарпунил своих жертв. И тут ей встретился Гэри. Он, конечно, моложе, но при этом обаятельный, загадочный, никому не известный в маленьком мирке Шарлотты Брэдсберри. Он оставлял простор для тайны, недомолвок и догадок. Она «делала» что-то новенькое. Он был красив, но сам этого не понимал. У него явно были деньги — он не обращал на них внимания. Он не работал, играл на фортепьяно, гулял по паркам, читал до темноты в глазах. Ему можно было дать от восемнадцати до двадцати восьми, в зависимости от предмета беседы. Если говорили о современной жизни, о состоянии метро, о ценах на квартиру, он делал удивленное лицо, как у юнца. Как только речь заходила о Гете, Теннеси Уильямсе, Ницше, Бахе, Коле Портере