— Еще, — прошептала она.
И вновь они забыли обо всем.
Жозефина предавалась любви в каком-то религиозном экстазе. Словно она билась за то, чтобы посреди мрачных развалин мира не гас свет, рожденный двумя телами, которые действительно любят, а не копируют разные движения и позы. Некая чудесная искра, преображающая простое трение тел в пылающий костер. Эта жажда абсолюта могла бы напугать его, но ему хотелось лишь вновь и вновь припадать к этому неистощимому источнику. У будущего вкус женских губ. Это они — завоевательницы, легко нарушающие всевозможные границы. Мы — лишь эфемерные эфебы, скользящие по их жизням, как статисты, а главная роль все равно принадлежит им. Это мне подходит, подумал он, вдыхая запах духов Жозефины, я хочу научиться любить, как она. Раньше я любил красивую книжку с картинками. Я жажду теперь другого чтения. Хочу любви-похода, любви-приключения. Если мужчина думает, что способен до конца понять женщину, — он сумасшедший или невежда. Или претенциозный болван. Ему и в голову не могло прийти, что он вдруг увидит ее на террасе английского паба. И однако… Она появилась перед ним. Она хотела знать точно. Женщинам всегда надо знать точно.
— Жозефина! Ты как сюда попала?
— Я приехала увидеться с издателем, права на «Такую смиренную королеву» купили англичане, и нужно было урегулировать массу деталей. Чисто практических деталей: обложка, формат, пиар, все это трудно решить по электронной почте или по телефону, ну и…
Она словно отвечала хорошо выученный урок. Он прервал ее.
— Жозефина… Сядь, пожалуйста, и скажи мне правду!
Она оттолкнула стул, который он ей подвинул. Скомкала газету, которую сжимала в руках, опустила глаза и выдохнула:
— Наверное, мне просто хотелось увидеть тебя… я хотела знать, правда ли…
— Правда ли, что я еще думаю о тебе или вовсе тебя забыл?
— Вот именно! — с облегчением сказала она и заглянула в самую глубину его глаз, вытягивая признание.
Он смотрел на нее, растроганный. Она не умеет лгать. Врать, притворяться — своего рода искусство. А она умела краснеть и идти прямо к цели. Не колеблясь, не виляя.
— Боюсь, дипломата бы из тебя не вышло.
— А я и не стремилась никогда, наоборот, пряталась в своих пыльных рукописях.
Ее пальцы, тискающие газету, стали совсем черными.
— Ты мне не ответил. — Она настаивала на своем. Стояла перед ним, прямая и напряженная.
— Пожалуй, я понимаю, почему ты меня об этом спрашиваешь…
— Это важно. Скажи мне.
Если он еще потянет с ответом, газета превратится в кучу конфетти. Жозефина рвала ее машинально, но методично.
— Хочешь кофе? Ты завтракала?
— Я не голодна.
Он поднял руку, заказал чай и тосты.
— Я рад тебя видеть.
Жозефина хотела прочесть хоть что-то в его взгляде, но поймала только насмешливый отблеск. Его явно забавляла ее растерянность.
— Могла бы предупредить меня… Я бы встретил тебя на вокзале, жила бы у нас. Ты когда приехала?
— Знаешь, я действительно приехала встретиться с издателем.
— Но это была не единственная цель твоей поездки…
Он говорил тихо, спокойно, словно подсказывал ей реплики.
— Ну… Скажем так, увидеться с ним было необходимо, но вовсе не обязательно для этого оставаться на четыре дня.
Она опустила глаза с видом побежденного воина, складывающего оружие.
— Я не умею лгать. Нет смысла мне здесь что-то изображать. Я хотела тебя видеть. Хотела знать, забыл ли ты тот поцелуй со вкусом индейки, простил ли ты мне то, что я попыталась тебя… ну, так скажем, отдалить в последний вечер, и хотела тебе сказать, что сама я все время думала о тебе, хотя все по-прежнему сложно, потому что есть Ирис и я все еще ее сестра, но это сильнее меня, я думаю о тебе, я думаю о тебе и хочу быть спокойна и знать, что ты тоже… что ты… или что ты забыл меня, потому что тогда мне об этом нужно сказать, я постараюсь сделать все возможное, чтобы забыть тебя, даже если это сделает меня несчастной, но я прекрасно знаю, что сама во всем виновата и…
Она смотрела на него, затаив дыхание.
— Ты так и собираешься стоять надо мной? Как на сцене? Мне же неудобно, я устал голову задирать.
Она рухнула на стул, пробормотав, что все должно было получиться совершенно иначе! И смотрела на него, явно раздосадованная. Руки у нее были черные от типографской краски. Он взял салфетку, намочил в кувшине с теплой водой и протянул ей, чтобы вытерла руки. Молча наблюдал за ней, и когда она, наконец, уронила руки на стол, сокрушаясь, что провалила так тщательно разработанный вместе с Ширли план, взял ее за запястье и заговорил:
— Ты будешь и впрямь несчастна, если…
— Да, конечно! — воскликнула Жозефина. — Но знаешь, я пойму. Я была… как сказать… Что-то такое произошло в тот вечер, что мне не понравилось, и в голове у меня все перемешалось, мне вдруг стало так тоскливо, и я подумала, что это из-за тебя…
— А теперь ты уже в этом не уверена?
— Ну, я поняла, что очень много о тебе думаю…
Он поднес ее руку к губам и произнес:
— Я тоже думаю о тебе… много думаю.
— О! Филипп! Это правда?
Он кивнул с серьезным видом.
— Почему все так сложно? — спросила она.
— Может, мы сами все усложняем?
— А не надо бы?
— Замолчи, — приказал он, — не то все начнется сначала… и кончится тем, что мы окончательно запутаемся.
И тут она словно обезумела. Кинулась к нему и начала целовать, целовать так, словно от этого зависела ее жизнь. Он едва успел швырнуть на стол деньги за завтрак, а она уже тащила его за собой. Как только за ними закрылась дверь комнаты в отеле, она тут же снова бросилась целовать его, ее ногти впились ему в затылок. Он легонько потянул ее за волосы, отстранил от себя, заглянул ей в лицо.
— Мы никуда не спешим, Жозефина, мы не воры…
— Как знать…
— Ты не воровка, и я не вор, и в том, что сейчас совершится, нет ничего, абсолютно ничего дурного!
Они пронеслись во времени, проходя через комнату. Вдохнули запах индейки и фарша, спиной и ладонями почувствовали жар духовки, услышали голоса детей в гостиной, и каждую вещь они срывали, словно сбрасывали камень с памяти, раздевались, не сводя глаз друг с друга, чтобы не потерять ни одной драгоценной секунды, ибо знали, что каждая минута на счету, что они погружаются в новое время и пространство, в пространство невинности, которое им прежде не удавалось найти, из которого нельзя упустить ни микрона. Пошатываясь, они добрели до постели, и только тогда, словно достигнув наконец цели путешествия, растерянно улыбнулись друг другу, как победители, сами удивленные своей победой.
— Как же я скучал по тебе, Жозефина, как скучал…
— А я? Если бы ты знал…
Они могли повторять только эти слова, единственные дозволенные речи.
А потом ночь настала среди бела дня, и они больше не разговаривали.
Солнце пробивалось сквозь розовые занавески, трепетало на стенах северным сиянием. Интересно, который час? Слышен шум из ресторана на первом этаже. Половина первого? Обстановка комнаты вернула его к реальности, он убедился, что это ему не снится: он действительно в номере отеля, а рядом лежит Жозефина. Он вспомнил ее лицо, запрокинутое в экстазе. Она была красива, красива по-новому, как будто сама себя нарисовала. Какая-то неожиданная красота, которая появляется на лице исподволь, как незваная гостья, явившаяся с подарками вымаливать прощение. Округлившийся рот, прищуренные глаза, матовая бледность лица и резко выпирающие скулы, которые не желают никому уступать.
— О чем ты думаешь? — тихо спросила Жозефина.
— «Eau de Merveille» от «Гермес». Точно, я вспомнил, как называются твои духи!
Она потянулась, подкатилась к нему и сообщила:
— Я умираю с голоду.
— Пойдем вниз и снова попытаемся позавтракать?
— Вареные яйца, тосты и кофе! Мммм… До чего хорошо, что у нас уже завелись общие привычки.
— Обряды и объятия — вот что формирует пару.
Они приняли душ, оделись, вышли, оставив за собой неубранную комнату, незаправленную постель, розовые занавески, зловещие стенные часы с маятником над очагом, белые банные полотенца на полу, и двинулись по коридору среди многочисленных уборщиц, сновавших из номера в номер. Маленькая кругленькая женщина собирала с пола подносы — все уже позавтракали — и мурлыкала песню Синатры «Strangers in the night, exchanging glances, lovers at first sight, in love for ever»[123]. Они мысленно допели куплет. «Дубидубиду дудудуди…» Жозефина закрыла глаза и взмолилась: «Господи, сделай так, чтобы это счастье длилось и длилось, дубидубиду». Она не заметила край подноса, наступила на него, потеряла равновесие, попыталась не упасть, но поскользнулась на апельсине, который скатился с подноса на ковровую дорожку.
Она закричала и нырнула вперед головой в лестничный пролет. Пролетела несколько ступенек, вспоминая голос отца: «Но когда выйдешь, ангел мой, сама не своя от радости, смотри в оба, во тьме подстерегает оранжевый враг…» Так это в самом деле он говорил с ней? Это был не сон. Она закрыла глаза, чтобы насладиться переполняющим душу странным счастьем, сотканным из покоя, радости, бесконечности Вселенной. Открыла, увидела Филиппа, который с беспокойством смотрел на нее.
— Ничего страшного, — сказала она. — Я, наверное, просто пьяна от счастья…
Назавтра он отвез ее на вокзал. Они вместе провели ночь. Они писали друг другу на коже слова любви, которые еще не осмеливались произнести. Он вернулся домой на заре, чтобы успеть к пробуждению Александра. Жозефина почувствовала укол ревности, когда услышала звук закрываемой двери. Он так же уходил от Дотти? Потом она взяла себя в руки. Да ей дела нет до Дотти Дулиттл!
Она возвращалась в Париж. Он улетал в Германию, на фестиваль современного искусства «Документа» в Касселе, один из крупнейших в мире.
Он держал Жозефину за руку и нес ее дорожную сумку. На нем был желтый галстук с маленькими Микки-Маусами в красных штанишках и больших черных башмаках. Она улыбнулась, потрогав пальцем мышонка на галстуке.