Когда Чарли вошел в гостиную со стенами из шлакоблоков, я задержалась на лестнице, осматриваясь, – угловой диван, бра в стиле мидсенчури, сверкающие серебристые столешницы.
– Мама? – позвал Чарли. – Ты здесь?
Ответа не последовало. Мое сердце работало как метроном в темпе престо, громко и быстро, и стук отдавался в ушах.
– Может, она в спальне? – предположила я.
Но Чарли вдруг застыл.
– Почему она не отзывается?
– Не знаю. Может, потому что ненавидит нас?
Ожидание меня доконало, и я поспешила мимо брата, пересекла гостиную с холодным металлическим шкафом и подошла к двери спальни. Конечно, она была закрыта, но я проглотила страх и повернула ручку. И тут же пожалела об этом.
– О Господи!
Когда умер папа и я смотрела на его безжизненное тело с порога комнаты, его лицо было умиротворенным. Оно лишь выглядело побледневшим, но не гротескным. Не считая крохотной полоски языка, торчащей из синюшных губ, он выглядел совершенно обычным. Голова лежала на подушке, глаза были закрыты, руки вытянуты по бокам. Такую позу йоги называют «савасана» – поза трупа. Но, судя по виду, умер он мирно.
Мамино лицо было совсем другим. Не как у отца, Спящей красавицы, а как на картине Эдварда Мунка «Крик». Глаза и рот широко открыты, а пальцы в отчаянии впились в горло, как ледяные опоры, вонзившиеся в замерший водопад. Из уроков химии я знала, что, в отличие от отравления угарным газом, которое можно получить, прислонившись к выхлопной трубе, смерть от углекислого газа довольно болезненная. Но я не знала, что, если не случится чуда, мы с Чарли обречены выяснить, будет ли такая смерть мучительной и для нас.
– Нет-нет-нет, – взвыл Чарли и, подавив всхлип, опустился на колени. Именно от его слез, а не при виде мамы я тоже расплакалась – в это сюрреалистическое мгновение только его горе казалось мне реальным. Не знаю, сколько времени мы провели так, Чарли – на коленях, а я – уцепившись за дверной косяк для равновесия, но вдруг я почувствовала, как на нас давит вес земли сверху.
– Вставай, Чарли. – Я дернула его за шиворот. – Нужно выбираться отсюда.
Брат по-прежнему стоял на коленях, и я подняла его за подмышки и подтолкнула к лестнице, как таран.
– Давай, иди, – подбодрила я.
Я шла за ним и поэтому не видела, что он качает головой не от печали или потрясения.
– Надо выйти отсюда и вызвать полицию, – сказала я, притворяясь спокойной.
Может, в какой-то степени я и правда была спокойна, ведь знала, что горгулья, которая всю жизнь сидела у меня на плече и изрыгала потоки злости, наконец-то умолкла.
– Нет, нельзя, – запинаясь, произнес он.
– Еще как можно.
– Нет, не получится, – крикнул Чарли. – Дверь заперта!
Я выгнула шею, чтобы посмотреть ему через плечо. Я совершенно точно, без всяких сомнений, оставила дверь в подземный ад открытой. Я выросла с матерью, для которой какой-нибудь сценарий всегда был важнее меня, и возненавидела закрытые двери. Закрытая дверь заявляла, что ты лишь досадная помеха, уйди прочь, оставь меня в покое. Поэтому теперь я всегда оставляла двери открытыми. Всегда. Поэтому, как и Чарли, потрясенно смотрела не на дождь и небо, а на жестокий кусок дерева, преграждающий нам путь.
Я попыталась не удариться в панику.
– Погоди, тут есть ручка. – Я проскользнула мимо брата и потянула за рычаг.
Но дверь не открылась.
Я подняла руки над головой и налегла на дверь. Она даже не дрогнула.
– Черт!
– Дай я попробую.
Брат протиснулся рядом со мной. Он дергал за рычаг, толкал дверь, и я вместе с ним, но все это было совершенно, изнуряюще и разъяряюще бесполезно.
– Какого хрена?
Я вдруг вспомнила кота Шредингера, знаменитый мысленный эксперимент, который мы изучали на втором курсе по философии. Застряв здесь, в герметичной коробке, для внешнего мира мы были одновременно и живы, и мертвы. Живы, потому что, по крайней мере в данный момент, все еще дышали, наши сердца еще бились. Мертвы, потому что через несколько минут токсичный газ, убивший маму, убьет и нас.
Глава 64. Чарли
Сначала я решил, что все обойдется. Оказавшись взаперти в большой коробке вместе с трупом, я слегка нервничал, но моя жена знала, что мы здесь, и это лишь вопрос времени, когда она придет нас проведать. Однако пять минут превратились в десять, а затем в двадцать, и я осознал пугающую реальность: дверь закрылась не случайно, жена не придет на помощь, и мне некого винить в неизбежной смерти, кроме себя самого и моей нелепой лжи.
Когда стало очевидно, что мы не выберемся тем же путем, что и пришли, мы с Винни разделились в поисках другого выхода из бункера. Герметично закрытое бомбоубежище находилось глубоко под землей, а значит, в нем нет ни пожарного выхода, ни задней двери, ни окон. А в вентиляционную трубу и руку не просунешь, не то что все тело. Я даже не мог послать дымовой сигнал, потому что, как нам предстояло выяснить, в ней застрял бейсбольный мяч, и с этой серьезной проблемой невозможно справиться. Бункер был надежным, как банковский сейф. И это здорово, если наверху бродит враждебная армия, но катастрофа, если заманивший тебя сюда враг не хочет, чтобы ты когда-либо вышел.
Мама установила на кухне монитор от замкнутой системы наблюдения – единственную связь с внешним миром. Я слабо разбираюсь в технике, но выяснил, что трансляция на монитор подается по кабелю, заключенному в медную трубу. Здесь не было ни роутера, ни кабеля для интернета, ни вай-фай, сотовые телефоны не работали. И даже если б работали, это не имело значения, ведь я оставил телефон на ночном столике у кровати, двумя этажами выше.
Уставившись на монитор, я пытался разобраться, что происходит в доме. Экран был поделен на квадраты с комнатами. Я видел гостиную, столовую, библиотеку и кабинет на одном квадрате и кухню, музыкальную комнату, салон и прихожую на другом. Была еще аналогичная сетка снаружи: четыре камеры на заднем дворе, под разными углами показывающие сад, и четыре у фасада, с изображениями подъездной дорожки и крыльца.
– Отсюда нет выхода, – сказала Винни, появившись из спальни.
– Знаю, – мрачно отозвался я. – В этом и смысл бомбоубежища.
– Почему Марсела не пришла проверить, как мы?
Я не знал, что на это ответить, поэтому покачал головой, как будто понятия не имею. Но Винни слишком хорошо меня знала.
– Что происходит, Чарли?
И мне пришлось рассказать ей ужасную правду:
– Я сказал ей, что мы получили деньги.
Она непонимающе посмотрела на меня:
– И?
– Она думает, что разбогатеет, если мы умрем.
И ее смятение превратилось в потрясение.
– Ты хочешь сказать…
Винни умолкла, потому что просто не могла это произнести.
И тогда я произнес это вместо нее:
– Что это она нас здесь заперла? Да.
Винни покачала головой:
– Не может быть.
– Я же рассказывал тебе, что у нас трудности.
– У многих пар бывают трудности, но они не убивают друг друга!
– Те многие пары не считают, что муж с его сестрой получили десять миллионов долларов!
– Она не могла, – настаивала Винни. – Она ведь твоя жена, мать твоих детей.
Все это так, но кое-чего Винни не знала. И я ей рассказал:
– У нее есть любовник.
Я знал, что жена мне изменяет, с тех пор как она вернулась от «своей измученной подруги, недавно ставшей мамой», явно только после душа. Моя жена не потрудилась выяснить, что я подписан на ее подругу в Фейсбуке и прекрасно знаю, что та отнюдь не измучена, а провела весь день в Диснейленде.
– Ох, мне так жаль. Это ужасно, но все равно не значит, что она пытается нас убить.
Мне тоже не хотелось в это верить, но дверь была заперта, а мы ее точно не закрывали.
– Если мы все трое умрем, она получит деньги и нового мужчину. Кого-то получше меня.
Я чувствовал себя полным идиотом, раз поверил, будто смогу вести на материнские деньги идеальную жизнь – играть в рок-группе, заниматься серфингом каждое утро и быть женатым на самой сексуальной женщине в городе. Разве я все это заслужил? Конечно, сгнить рядом с матерью, которая любила меня только на определенных условиях, как и я ее, это подходящий конец и для меня, и для нее.
– Прости, Винни.
Я мог смириться с трагической судьбой, но только не с тем, что втянул в это сестру.
– Ох, Чарли. – Она обняла меня, хотя и этого я не заслуживал. – Прежде чем ты начнешь считать себя единственным жалким куском дерьма, я тоже должна кое в чем признаться.
Я знал, в чем она хочет признаться, но предпочел услышать это от нее. И вот, через десять лет зависимости, когда к Винни уже протянула костлявую руку смерть, сестра наконец-то заговорила:
– Вряд ли для тебя это новость, но я алкоголик.
Ну вот он, ее большой секрет, скрывавшийся на самом виду почти десять лет.
– Не новость, – мягко сказал я. – Но горжусь, что ты это признала.
– Вот почему я не могла быть маминым донором. Мои органы давно проспиртованы.
Я понимал, сколько мужества ей понадобилось, чтобы это сказать, и решил тоже проявить смелость.
– Я делал анализы, – признался я.
Глаза Винни округлились от удивления.
– И?
– Совпадение девяносто восемь процентов.
– Ох…
– Но Марсела…
Мне не хотелось рассказывать, как мы три дня ругались, и она назвала маму чудовищем, а меня слабохарактерным маменькиным сынком. Это было слишком унизительно. Но Винни меня опередила:
– Она тебе не позволила.
И я кивнул. Конечно, жена не хотела продлевать жизнь моей матери, ведь ее близкая смерть и была главной причиной, по которой Марсела вышла за меня замуж.
Я вспомнил тот день, когда мама позвала нас с Винни, через два года после того, как заболела, и объявила, что ей нужна почка. Это было накануне ее дня рождения. «Не покупайте мне ничего в этом году, – сказала она. – Вы можете дать мне то, что у вас уже есть».
Никогда не забуду, как в тот вечер мы с Винни вышли во двор, боясь говорить в доме, потому что знали – у стен есть глаза. «Я не позволю тебе это сделать, – сказал я сестре. – Ты слишком молода». И она ответила аналогичным образом: «А у тебя только что родился ребенок, это слишком рискованно». Ни один из нас не признался в истинных причинах, по которым мы не можем сделать операцию: проблеме со спиртным и проблеме с женой. И больше мы об этом не разговаривали. Наверное, именно из-за того, что мы не обсудили мамину просьбу, нам стало трудно говорить и обо всем остальном. С тех пор мы начали отдаляться.