Побывал я и у председателя КГБ Андропова в его кабинете на Лубянке. У меня с ним сложились давние почти дружеские отношения, еще с тех пор, когда он возглавлял отдел по связям с социалистическими странами в ЦК КПСС, а я был помощником Н. С. Хрущева.
В те годы мы часто звонили друг другу, чтобы посоветоваться по тому или иному вопросу или поделиться той или иной новостью. Хотя, насколько я знаю, Юрий Владимирович помимо Высшей партийной школы имел только заочное или вечернее образование, он был высокообразованный человек, и по всем показателям его можно было причислить к настоящим интеллектуалам.
Мне кажется, он понимал, что любое общество начнет загнивать, если на каком-то этапе не станет трансформироваться, реформироваться, преобразовываться.
Однажды я рассказал ему о своем разговоре с Ильей Эренбургом, который в аллегорической форме говорил о нашей действительности. Когда, по его словам, город находится в осадном положении, военные власти руководят всей его жизнью: они распределяют продовольствие, обеспечивают водоснабжение, контролируют идеологическую работу среди населения и т. д. Они делают это плохо, но все понимают, что их руководство необходимо, чтобы город выжил. Но когда осада снята, а власть пытается сохранить режим военного времени, вот тогда она оказывается в трудном положении.
На что Андропов несколько неожиданно для меня сказал: «Между прочим, кажется, кто-то из французских просветителей XVIII века высказал мысль о том, что плохое правительство тогда попадает в опасное положение, когда оно пытается сделаться лучше». Дальше он эту тему развивать не стал. Но я прекрасно понял, что он имел в виду, ибо «сделаться» можно только для себя самого, а вот «делать» надо для других. Он понимал, что советское общество нуждается в реформах. Однако я убежден, что он никогда не пошел бы на обвальную перестройку, как это сделал Горбачев. Думаю, что это были бы осторожные, дозированные шаги. Он в течение ряда лет жил под впечатлением венгерских событий 1956 года, когда он был послом в Будапеште. Как-то он сказал: «Вы не представляете себе, что это такое, когда улицы и площади заполняются толпами людей, вышедшими из-под контроля и готовыми рушить все, что попало. Я это испытал и не хочу, чтобы такое произошло в нашей стране».
Андропов любил мыслить аллегориями и обладал чувством юмора. Он почти наизусть знал Ильфа и Петрова. Любил цитировать их, а иногда и сам не прочь был подшутить. Вскоре после того как его назначили председателем КГБ, он позвонил мне и говорит: «Олег Александрович, куда вы исчезли? Приезжайте к нам, посадим вас (на слове «посадим» он сделал многозначительную паузу)… напоим чаем».
Вскоре после назначения Андропова председателем КГБ был у меня с ним и такой разговор. Он позвонил мне и спрашивает:
– Олег Александрович, что же вы меня не поздравляете?
– С чем, Юрий Владимирович?
– Ну как же? С тем, что мне присвоили звание генерала армии.
Я набрался духу и говорю:
– А мне кажется, что тут нет предмета для поздравления, вы ведь политический деятель, а не военный. Зачем вам генеральские чины?
Он задумался, а потом сказал:
– Пожалуй, вы правы, Олег Александрович, предмета действительно нет.
У него были широкие интересы и в области внешней политики, причем далеко не дилетантские. Прежде всего это касалось восточноевропейских стран и Китая. О Китае он размышлял много и глубоко. Он понимал, что в годы культурной революции, когда проблема отношений с СССР стала предметом внутриполитической борьбы в КНР, думать о нормализации советско-китайских отношений нереалистично. Но он не сомневался, что со временем обстановка изменится, и тогда важно будет не упустить момент для восстановления отношений добрососедства и дружбы.
Одного только я не могу понять и объяснить: как Андропов мог дать согласие на ввод советских войск в Афганистан, когда на более ранних этапах обсуждения этого вопроса, как показывают опубликованные протоколы заседания политбюро, он категорически выступал против этой акции.
Когда я посетил Андропова перед отъездом в Нью-Йорк, он сразу перешел на откровенный тон. Пожелав мне удачи в моей нелегкой миссии, сказал, что не сомневается насчет моих способностей по части общительности, установления контактов и дипломатичности. «Однако, – продолжал он, – пост представителя СССР в ООН, особенно в период холодной войны, потребует и публичной полемики, иногда в достаточно напористых выражениях. Это не в вашем характере, и здесь вы вступите в область, которая вам ранее была неведома. Поэтому я посоветовал бы вам как следует подготовиться к такому повороту в предстоящей работе».
Андропов также коснулся вопроса безопасности. Заметив, что США в целом и Нью-Йорк в частности – места далеко не безопасные, он предложил выделить мне телохранителя. Я сразу отказался, заявив, что не вижу в этом большого смысла, так как даже несколько человек все равно не смогут предотвратить покушение, если кто-то всерьез замыслит это сделать. Он не стал настаивать, и эта тема больше не возникала во время наших последующих встреч.
Конечно, я хорошо знал, что Соединенные Штаты – страна с давними традициями насилия. Пожалуй, нет другой страны в мире, где убивали бы столько глав государств – Линкольна, Гарфильда, Маккинли, Кеннеди, где стреляли в Рузвельта и Рейгана, серьезно ранив последнего, где убили таких крупных деятелей, как Роберт Кеннеди и Мартин Лютер Кинг. Уже находясь в Нью-Йорке, я не раз вспоминал об этом разговоре с Андроповым, в частности, когда от взрыва бомбы, подложенной кубинскими террористами, было сильно повреждено здание нашего представительства при ООН. Или когда обстреляли дачу представительства под Нью-Йорком, когда подкладывали взрывные устройства под машины некоторых наших сотрудников.
Был еще и такой случай, когда в зале Совета Безопасности два экстремиста, принадлежавших к какой-то маоистской группировке, перед началом заседания облили меня и заместителя постоянного представителя США Ван ден Хювеля красной краской. Когда я, переодевшись, появился перед ожидавшими меня журналистами, то, отвечая на их вопросы, сказал: «Better red than dead» («Лучше быть красным, чем мертвым»). Эта фраза имела большой успех, так как в то время крайне правые в США провозгласили своим лозунгом слова «Better dead than red», то есть «Лучше быть мертвым, чем красным».
Случались хулиганские выходки и против советских артистов, гастролировавших в США. Во время концерта Владимира Спивакова в Карнеги-Холл в него был брошен пакет с краской. Едва не был сорван концерт Елены Образцовой в одном из городов Флориды, когда на сцену подбросили мышей. Памятуя о подобных случаях, Эмиль Гилельс на первой же пресс-конференции, предшествующей его выступлениям, заявил, что, если хоть на одном из его концертов кто-нибудь позволит себе хулиганскую выходку, он немедленно прервет гастроли и больше никогда в Соединенные Штаты не приедет. Все его концерты прошли спокойно. А мне он сказал: «Разве можно себе представить, чтобы у нас в Союзе даже в момент самых напряженных отношений с Соединенными Штатами кто-либо попытался сорвать концерт американского музыканта».
…В конечном итоге наша беседа с Андроповым перешла к проблеме советско-китайских отношений, которыми Юрий Владимирович постоянно интересовался. И хотя на том этапе он не питал иллюзий насчет возможности улучшения и нормализации наших отношений с Китаем, он всегда считал, что во внешней политике нашей страны нет более важной проблемы, чем эта. В данном случае он высказал мысль, что, быть может, мне удастся наладить какие-то полезные контакты с китайскими представителями в ООН. Я, разумеется, ответил, что попытаюсь это сделать.
Уже к концу декабря, ближе к моему отъезду, состоялась беседа с Громыко, отдыхавшим в то время в санатории «Барвиха». Андрей Андреевич всегда с особым интересом следил за всеми делами, относящимися к ООН. И это неудивительно. Именно он еще во время войны вел предварительные переговоры с американцами и англичанами в Думбартон-Оксе относительно Устава ООН, а затем, после отъезда Молотова, возглавлял советскую делегацию на конференции в Сан-Франциско и от имени Советского Союза подписывал там устав в 1945 году. Так что он знал все тонкости деятельности этой организации, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой.
Главная рекомендация, которую Андрей Андреевич с определенной настойчивостью проводил в этой беседе, заключалась в том, что мне не следовало бы увлекаться полемикой с представителями других, особенно малых, стран во время дебатов в Совете Безопасности или на заседаниях Генеральной Ассамблеи. Советский Союз, говорил он, великая держава, и голос великой державы, ее слова должны звучать увесисто и не размениваться на мелкие препирательства.
Я воспринял эти высказывания не только как рекомендацию для себя, но и как завуалированную критику моего предшественника, который любил полемизировать и временами перегибал палку. Сам Громыко, несмотря на репутацию «мистер нет», которую ему присвоили западные журналисты, постоянно старался в своих выступлениях и беседах соблюдать меру. Понюхав ооновского пороха, я вскоре убедился в правильности его советов. Действительно, постоянные пререкания между израильскими представителями и арабами или между греками и киприотами, с одной стороны, и турками, с другой – по вопросу о Кипре навевали тоску и были, по сути, контрпродуктивными. Конечно, случалось, не без того, когда и мы оказывались вовлеченными в что-то близкое к перебранке. Но хочется думать, что это были редкие и нетипичные эпизоды.
Прибыли мы с женой в Нью-Йорк 31 декабря 1976 года. А с 1 января Советский Союз заступал на пост председателя Совета Безопасности (каждый из его членов занимал этот пост по очереди в течение одного месяца). К счастью, в январе 1977 года никаких крупных вопросов, заслуживавших внимания Совета, не предвиделось, и я имел время осмотреться и освоиться.
Я и раньше бывал в ООН – в 1946, 1949, 1950, 1955, 1956 и 1960 годах. Но это было наездами и далеко не на главных ролях. Теперь все это выглядело совсем по-иному. Очень скоро я на практике понял, что работа в ООН имеет мало общего с обычной посольской дипломатической деятельностью. Прежде всего масштабы работы отличались как небо от земли. Чем ближе я знакомился со своей новой епархией, тем больше ужасался ее беспредельности. Передо мной возвышался какой-то Кавказский хребет в виде множества так называемых специализированных учреждений, комитетов, подкомитетов, комиссий и подкомиссий. Прошло какое-то время, прежде чем я понял, что необъятное объять невозможно, что нужно сосредоточиться на главных направлениях и на вопросах, которые представляют реальный интерес для нашей страны. Но и это, в конечном счете, не облегчало положения. Во-первых, потому что нельзя было просто отмахнуться от множества малоинтересных для нас вопросов: кто-то должен был ходить на эти сессии комитетов и подкомитетов, кто-то должен был занимать ту или иную позицию по обсуждаемым там вопросам и в некоторых случаях согласовывать эту позицию с постоянным представителем, и, наконец, кто-то должен был отчитываться перед Москвой. Поэтому мне приходилось подписывать, а следовательно, и читать множество проектов телеграмм. Помнится, был случай, когда в один вечер и часть ночи мне пришлось подписать 26 телеграмм.