Сейчас, когда Организация Объединенных Наций отметила свою полувековую годовщину, мы можем, как мне кажется, объективно проанализировать ее достижения и недостатки. Очевидно, что она не превратилась в ту международную полицейскую силу, которая по идее ее создателей и, прежде всего, президента Рузвельта должна была усилиями пяти великих держав поддерживать мир на земном шаре. По-видимому, это была иллюзия, которой не суждено было стать реальностью. Более того, пять великих держав после капитуляции Германии и Японии разошлись своими путями, которые привели их к холодной войне.
Но есть основания утверждать, что даже в те тревожные годы противоборства и конфронтации ООН продолжала играть определенную позитивную роль, содействуя тому, чтобы холодная война не переросла в войну ядерную с катастрофическими последствиями для всего человечества. К чему сводилась эта роль? Во-первых, трибуна ООН – а более высокой трибуны в мире пока нет – давала государствам возможность излагать свою точку зрения на события в международной жизни и тем самым ослаблять напряженность в их отношениях. Во-вторых, это позволяло общественному мнению в различных странах сопоставлять позиции основных противоборствующих сторон. В результате такого сопоставления та или иная держава подвергалась определенному международному давлению, с которым она не могла не считаться. Так было во время войны во Вьетнаме, так было во время войны в Афганистане, так было и в некоторых других случаях. И наконец, были все же международные конфликты, пусть не самые острые, которые удавалось решать непосредственно в ООН.
Ныне ситуация в ООН претерпевает серьезные изменения, и, к сожалению, не в лучшую сторону. Казалось бы, окончание холодной войны должно было способствовать большей согласованности в отношениях между государствами. Однако нарушение прежнего баланса противоборствующих сил, который обеспечивал определенную, пусть и не очень устойчивую, стабильность в мире, вызвало к жизни множество локальных этнических и даже религиозных конфликтов.
Разрешение их в лоне ООН затруднено тем, что Соединенные Штаты, став наиболее мощной державой в современном мире, пытаются приспособить эту международную организацию исключительно к своим интересам. Это проявляется и в кадровых перестановках, происходящих в ООН, и в финансовом диктате американцев, использующих свои взносы в бюджет ООН в качестве политического рычага. Не содействуют гармонии международных отношений и планы распространения НАТО на Восток.
Все это говорит за то, что в недалеком будущем можно ожидать роста противоречий при определении курса, которому должна следовать ООН.
А вообще-то нашим нынешним дипломатам можно посочувствовать. За нами стояла великая держава, обладавшая колоссальным экономическим, военным и созидательным потенциалом. Сегодня у дипломатов этого нет, и, чтобы хоть как-то компенсировать невосполнимую утрату, им необходимо обладать филигранной техникой ведения дискуссий, удвоенной энергией и находчивостью. А главное – твердой убежденностью в том, что страна наша сумеет преодолеть нынешние трудности и вернет себе былое величие и силу. Ради этого стоит работать.
Последний аккорд
По возвращении из Нью-Йорка в начале 1986 года я посетил министра иностранных дел Эдуарда Амвросиевича Шеварднадзе. Это было время больших перемен, которые затронули и наше внешнеполитическое ведомство. Новое руководство стремилось продемонстрировать, что оно намерено проводить новую политику не только внутри страны, но и вне ее. Это требовало среди прочего и перестановки фигур на дипломатической доске. Одних послов передвигали в новые столицы, другим предлагали уйти на пенсию. Известно, что Громыко не любил менять послов, особенно в ведущих странах мира. Так, Добрынин пробыл послом в США 23 года, достаточный срок, чтобы попасть в Книгу рекордов Гиннесса, Луньков – семь лет в качестве посла в Италии, а я – по девять лет в Японии и в Организации Объединенных Наций.
Поэтому у меня не было особых сомнений в том, что новый министр предложит мне новый пост. Собственно говоря, мне на это намекали его помощники, называя Лондон. В начале беседы об этом сказал и сам министр. Да, предполагалось предложить мне пост посла в Великобритании, но пару дней назад ему позвонил Горбачев, который сказал, что есть нечто более важное, а именно что нам нужен новый посол в Китайской Народной Республике, причем им должен быть видный профессиональный дипломат, а не партийный деятель. К тому же дипломат, который в прошлом не имел никакого отношения к Китаю. «Таким образом, – сказал в заключение Шеварднадзе, – выбор падает на вас. Естественно, – добавил он, – учитывая значение Китая, на предстоящем съезде партии необходимо будет перевести вас из членов Ревизионной комиссии в кандидаты в члены Центрального комитета».
После короткого раздумья – все же предложение было для меня неожиданным – я дал согласие на это новое назначение. Не вызывало сомнения, что стремление нормализовать отношения с Китаем станет одним из приоритетных направлений во внешней политике нового руководства.
Я представлял себе, конечно, что в бытовом плане жизнь в Лондоне была бы более комфортабельной, чем в Пекине. А работа в посольстве, расположенном в доме № 13 по Кенсингтон-Палас-Гарденс, не потребовала бы больших усилий, поскольку отношения Советского Союза с Великобританией в значительной степени зависели от состояния дел между СССР и США.
Что касается Китая, то это действительно была задача первостепенной важности и большой сложности. По правде говоря, я не очень вписывался в параметры, намеченные Горбачевым для кандидата на этот пост. Верно то, что я никогда не был на первых ролях в наших отношениях с Китаем. Однако в качестве помощника Хрущева, а затем и Косыгина я имел касательство к формулированию политики Советского Союза в отношении нашего соседа на востоке. Более того, я сопровождал как того, так и другого в их поездках в Пекин в 1958 и 1965 годах. Таким образом, у меня была возможность не только следить за развитием нашей восточной политики, но и оказывать кое-какое влияние на ее направленность.
Должен признаться, что в конце 50-х и 60-х годах я не принадлежал к числу тех, кто видел пользу в идеологических или политических уступках тогдашнему левацкому курсу Китая. В то время китайское руководство занимало крайне радикальную позицию по всем вопросам, относящимся к «антиимпериалистической борьбе». Оно осуждало советское руководство в весьма резких выражениях за каждый шаг, направленный на разрядку международной напряженности. Создавалось впечатление, может быть ошибочное, что в Пекине рассчитывали на столкновение двух сверхдержав, в результате которого можно будет, как тогда говорили, сидеть на вершине горы и наблюдать за схваткой двух тигров. Кроме того, делались попытки повлиять на внутреннюю ситуацию в Советском Союзе с целью возрождения в той или иной форме сталинизма.
Однако к тому времени, когда состоялась моя беседа с Э. А. Шеварднадзе, многое изменилось. Политика Китая, как внутренняя, так и внешняя, подверглась радикальной, можно сказать, сенсационной трансформации. Китайское руководство на деле приступило к реформам, о которых мы еще только теоретизировали, не зная, с чего начинать. Изменилось и мое отношение к Китайской Народной Республике. Можно сказать, что я был обращен в новую веру. А потому истина для меня теперь заключалась в необходимости сближения наших стран или, как стало принято выражаться, в «нормализации» наших отношений.
Готовясь к миссии в Пекин, я восстанавливал в памяти различные стадии наших связей с этой великой страной, особенно тех, к которым я имел отношение в качестве свидетеля или участника. Китайский фактор всегда играл большую роль в политических расчетах советского, а теперь и российского руководства. В течение ряда лет после образования КНР отношения между двумя странами были дружественными и стабильными во всех областях. В то время Китай испытывал острую, если не сказать отчаянную, нужду в советской помощи с целью модернизации своей экономики и вооруженных сил. И такая помощь с нашей стороны ему была оказана. Постепенно, однако, эти отношения начали давать сбой. Даже сейчас, много лет спустя, нелегко конкретно определить истоки того, что в конечном счете привело к драматическому расколу и острейшему конфликту между двумя партиями, двумя великими державами. В качестве помощника Никиты Хрущева, а затем Алексея Косыгина я имел возможность наблюдать за тем, как постепенно разворачивался этот печальный свиток взаимных обид и нелепых оскорблений.
Специалисты-международники по-разному объясняют причины разрыва: осуждение Хрущевым Сталина; нежелание Советского Союза передать китайским ученым секреты ядерной технологии; критика Китая Москвой во время индийско-китайского пограничного конфликта.
Однако, как мне представляется, для происшедшего раскола имелась более глубокая причина: Китай, который по праву считал себя великой державой, не мог в течение долгого времени оставаться на вторых ролях в каком-либо ансамбле. Между тем в союзе с СССР он был обречен именно на такую роль. Не случайно во время последующего сближения с Вашингтоном китайские руководители неоднократно подчеркивали, что они не намерены вступать в стратегические, то есть союзнические отношения с какой бы то ни было державой. Кроме того, после смерти Сталина возник и чисто личностный момент: председатель Мао полагал, что теперь ему принадлежит роль лидера мирового коммунистического движения. Даже термин «большой брат» в применении к советским людям начал резать китайцам слух, хотя в свое время они сами были его авторами. Таким образом, как мне представляется, разрыв был рано или поздно практически неизбежен.
Разлад между двумя державами и партиями в принципе мог бы принять и более цивилизованные формы. Если бы не тот самый личностный фактор, о котором я сказал. Каждый хотел показать себя истинным марксистом, более истинным, чем другой. И начатая более или менее спокойно полемика в центральных органах печати «Правде» и «Жэньминь жибао» вскоре вылилась в кухонную склоку. В глазах Москвы китайские руководители стали отпетыми догматиками и схоластами, в то время как кремлевские деятели обзывались Пекином ревизионистами и пособниками американских империалистов. Через какое-то время советские лидеры превратились в «новых царей», а для советской пропаганды Китайская Народная Республика стала «военной диктатурой». Когда, покидая Пекин в 1990 году, я нанес прощальный визит бывшему министру иностранных дел КНР У Сюэцяню, он, вспоминая о прошлом, сказал: «Когда теперь читаешь послания, которыми наши страны обменивались во времена не столь отдаленные, не знаешь, смеяться или плакать».