До какого-то момента Хрущев старался принять меры, чтобы притушить искры конфликта. В августе 1958 года, когда китайское руководство выразило недовольство по поводу намерения Москвы создать военно-морскую базу и центр связи на китайской территории, он в срочном порядке отправился в Пекин, чтобы сгладить возникшие шероховатости. Мне эта поездка хорошо запомнилась, так как я впервые сопровождал Хрущева в качестве его помощника. Это была любопытная встреча, хотя бы потому, что некоторые беседы проходили в бассейне для плавания в правительственном квартале Пекина. Это была незабываемая картина: представьте себе двух упитанных вождей в трусиках, обсуждавших под плеск воды вопросы большой политики. В конечном счете все спорные вопросы были как будто улажены, и Хрущев отправился домой, вполне удовлетворенный итогами визита. Но, как вскоре выяснилось, это было скорее начало, чем конец всех тех неприятностей, которым суждено было отравлять советско-китайские отношения в предстоящие годы.
Впрочем, время от времени все же, казалось, появлялись кое-какие проблески. Один такой обнадеживающий момент возник в 1961 году, когда в Москве состоялась международная Конференция коммунистических и рабочих партий. После длительных и мучительных усилий советско-китайской редакционной группе во главе с Михаилом Сусловым и Дэн Сяопином в конце концов удалось согласовать взаимоприемлемый текст заключительной декларации конференции.
Однако достигнут был лишь бумажный компромисс, а реальные расхождения как были, так и остались. Более того, они продолжали углубляться. Председатель Мао упорно продолжал дистанцироваться от КПСС и СССР, а Хрущев демонстрировал отсутствие выдержки и терпения. Достаточно сослаться на такой неудачный шаг, как поспешный отзыв на родину всех советских специалистов, работавших в Китае.
Такая импульсивность, вообще характерная для Хрущева, объяснялась в значительной мере еще и тем, что китайский радикализм нашел определенный отзвук в самом Советском Союзе. Я имею в виду, прежде всего в тех кругах, где считалось, что Никита Сергеевич зашел слишком далеко в своем антисталинизме. А кое-кто полагал даже, что следует принести в жертву отношения с Соединенными Штатами ради восстановления дружественных отношений с Китаем. Как бы то ни было, но разрыв с КНР, несомненно, сыграл свою роль в отстранении Хрущева от власти.
К концу 1963 года Хрущев в основном примирился с тем, что урегулирование отношений с Пекином на приемлемых для Москвы условиях стало невозможным. И фактически перестал добиваться этого.
Наследники Хрущева старались – во всяком случае в течение первых нескольких лет – наладить отношения с Китаем. Я хорошо помню то чувство эйфории, которое охватило руководителей нашей страны, когда стало известно, что Чжоу Эньлай прибудет в Москву на празднества, посвященные 47-й годовщине Октябрьской революции. Многие воспринимали предстоящее прибытие китайского премьера как признак того, что Пекин намерен оказать поддержку постхрущевскому руководству. Я был в кабинете Косыгина, когда он, после встречи Чжоу в аэропорту, делился с Брежневым своими впечатлениями, в восторженных тонах говорил о том, что китайский гость был в превосходном настроении. И хотя они не обсуждали какие-либо существенные вопросы, Косыгин был уверен, что все пойдет на лад.
Однако скоро стало ясно, что Алексей Николаевич принимал желаемое за действительное. В переговорах с советскими руководителями (если я не ошибаюсь, с нашей стороны участие в переговорах приняли Брежнев, Подгорный, Косыгин, Микоян и Андропов) Чжоу Эньлай утверждал, что КПСС следовала ошибочной, ревизионистской линии и что, если советские товарищи искренне желают преодолеть разногласия с китайским руководством, они должны внести серьезные поправки в свой политический курс. Хотя Брежнев и другие были искренне заинтересованы в нормализации своих отношений с Пекином, они не могли пойти на уступки, которые выглядели бы как безоговорочная капитуляция.
Однако окончательно погубил переговоры инцидент, происшедший на большом приеме в Кремле, устроенном для иностранных гостей. Случилось так, что я стоял недалеко от делегации КНР, когда заметил, что министр обороны маршал Родион Малиновский подошел к китайским гостям и сказал что-то Чжоу Эньлаю. Тот вспыхнул, сказал несколько слов на повышенных тонах и вскоре покинул прием. Оказалось, что Малиновский не нашел ничего лучшего, как выпалить: «Товарищ Чжоу Эньлай, мы отделались от Хрущева, теперь ваша очередь отделаться от Мао». Трудно объяснить, что побудило маршала подать эту из ряда вон выходящую реплику: то ли лишняя рюмка водки, то ли полное отсутствие политического чутья. Во всяком случае, оставшаяся часть переговоров была во многом посвящена безуспешным попыткам советской делегации загладить бестактную реплику министра обороны. В конечном итоге встреча закончилась ничем.
Предпринимались и другие попытки повернуть советско-китайские отношения на нормальные рельсы. Такую настойчивость можно было понять. Успех в этом деле существенно поднял бы рейтинг нового руководства. К сожалению, многократные усилия добиться расположения Пекина вели лишь к тому, что председатель Мао становился все более неприступным и непримиримым.
Особое упорство проявлял Косыгин. Хотя человек он был незаурядный, время наложило отпечаток на его мышление, отнюдь не свободное от расхожих стереотипов. Ему, например, казалось иррациональным, что одна коммунистическая партия не могла преодолеть свои расхождения с другой. Мысль о том, что коммунисты не должны жить в ссоре, оставалась для него аксиомой. К тому же, как уже было сказано выше, ему хотелось проявить активность, чтобы повысить свой политический статус.
В феврале 1965 года во главе с Косыгиным мы отправились во Вьетнам, хотя основной целью поездки был Пекин, где мы должны были останавливаться на пути в Ханой и по пути из Ханоя. В нашу группу входили Юрий Андропов, который в то время занимал пост секретаря Центрального комитета КПСС, ведая отношениями с социалистическими странами, и Василий Кузнецов, первый заместитель министра иностранных дел.
Беседы Косыгина с Чжоу Эньлаем, состоявшиеся во время остановки на пути в Ханой, как будто давали основание надеяться, что отношения могут быть улучшены. Условия, выдвинутые Чжоу, выглядели умеренными, и, казалось, он оставлял некоторые двери приоткрытыми. Во время остановки в Пекине по возвращении из Вьетнама мы ожидали встречи с Мао Цзэдуном. Однако до последнего момента нас держали на этот счет в неведении. И только утром в день, назначенный для отъезда, нам сообщили, что председатель Мао готов через час принять Косыгина и сопровождающих его лиц.
В 11 часов утра нас доставили в правительственный квартал Пекина, который расположен рядом со старым императорским дворцом. Мао Цзэдун принял нас в большой комнате с зашторенными окнами, весьма скупо поприветствовал, никакого признака сердечности мы в нем не обнаружили. На беседе присутствовали и другие члены китайского руководства, однако никакой активности они не проявили, вещал вождь. У меня невольно возникло сопоставление со Сталиным и его окружением. К тому же оно усиливалось тем, что Мао, как и Сталин, был не чужд актерству. После каждой своей значительной ремарки он оглядывался вокруг, чтобы убедиться, что произвел должный эффект. Речь его была подчеркнуто саркастической, порою граничившей с оскорблением. Стало очевидно, что наш председатель Совета министров был удостоен высокой аудиенции с одной целью – показать новому советскому руководству, кто есть кто.
В ходе беседы он, например, иронизировал: «Не следует отчаиваться: раньше или позже наши отношения обязательно улучшатся. Через десять тысяч лет они нормализуются. Может быть, даже раньше – через девять тысяч». Или вот еще: «Есть люди, которые считают, что я не люблю Советский Союз, но это неверно. Недавно английский поверенный в делах обратился с просьбой о приеме. Его я не принял, а вас принял».
На это Косыгин не сдержался и сказал в сердцах: «Если бы вы приехали в Москву, товарищ Мао, мы бы не стали с вами так разговаривать». А Мао, не обращая на это никакого внимания, походя «лягнул» ненавистного ему Хрущева: «Пришлите его к нам. Мы дали бы ему трибуну для выступлений. Он был бы прекрасным учителем».
Вся эта беседа произвела крайне неприятное впечатление, которое не сгладил и прощальный банкет, устроенный Чжоу Эньлаем. Я сидел рядом с Андроповым, который был мало знаком с китайской кухней. Когда подали какое-то блюдо, которое ему показалось особенно экзотичным, он улыбнулся мне и сказал: «Мне кажется, они хотят доказать, что эти ревизионисты все проглотят».
По пути домой, пролетая над покрытыми снегом просторами Сибири, мы с Юрием Фирсовым продиктовали стенографистке запись беседы с председателем Мао. Прочтя ее, Косыгин сказал, что, может быть, стоит кое-что смягчить. «А то в Москве могут решить, что все наши усилия бессмысленны». Насколько я помню, речь шла о высказывании Мао Цзэдуна о том, что какое-то примирение, может быть, и было бы возможно, если бы Советский Союз полностью изменил свою политику. Я ответил, что мы, разумеется, могли бы внести такую поправку, но это ничего не изменит, так как все, что говорил Мао, было рассчитано на то, чтобы подчеркнуть невозможность какого-либо примирения. Косыгин махнул рукой в знак согласия, и мы сохранили прежнюю формулировку.
С течением времени отношения между Советским Союзом и Китаем не улучшались. Напротив, полемика между ними становилась все более резкой. Но дело было не только в словах. По мере того как конфликт обострялся, укоренялась и враждебность между двумя странами. Китай стал воспринимать наличие советских войск в Монголии, а затем и в Афганистане как угрозу своей безопасности. Москва же рассматривала китайско-американское сближение как серьезную стратегическую угрозу.
Масла в огонь подливала разворачивающаяся «культурная революция», многих противников Мао Цзэдуна стали обвинять в просоветских симпатиях или даже в том, что они прямые агенты Москвы. Некоторых называли «китайскими Хрущевыми», что в то время звучало как самая оскорбительная кличка. Опыт истории свидетельствует о том, что, когда вопросы внешней политики становятся оружием во внутренней борьбе, узлы конфронтации затягиваются особенно туго.