Конечно, я хорошо знал, что Соединенные Штаты — страна с давними традициями насилия. Пожалуй, нет другой страны в мире, где убивали бы столько глав государств — Линкольна, Гарфильда, Маккинли, Кеннеди, где стреляли в Рузвельта и Рейгана, серьезно ранив последнего, где убили таких крупных деятелей, как Роберт Кеннеди и Мартин Лютер Кинг. Уже находясь в Нью-Йорке, я не раз вспоминал об этом разговоре с Андроповым, в частности, когда от взрыва бомбы, подложенной кубинскими террористами, было сильно повреждено здание нашего представительства при ООН. Или когда обстреляли дачу представительства под Нью-Йорком, когда подкладывали взрывные устройства под машины некоторых наших сотрудников.
Был еще и такой случай, когда в зале Совета Безопасности два экстремиста, принадлежавших к какой-то маоистской группировке, перед началом заседания облили меня и заместителя постоянного представителя США Ван ден Хювеля красной краской. Когда я, переодевшись, появился перед ожидавшими меня журналистами, то, отвечая на их вопросы, сказал: «Better red than dead» («Лучше быть красным, чем мертвым»). Эта фраза имела большой успех, так как в то время крайне правые в США провозгласили своим лозунгом слова «Better dead than red», то есть «Лучше быть мертвым, чем красным».
Случались хулиганские выходки и против советских артистов, гастролировавших в США. Во время концерта Владимира Спивакова в Карнеги-Холл в него был брошен пакет с краской. Едва не был сорван концерт Елены Образцовой в одном из городов Флориды, когда на сцену подбросили мышей. Памятуя о подобных случаях, Эмиль Гилельс на первой же пресс-конференции, предшествующей его выступлениям, заявил, что, если хоть на одном из его концертов кто-нибудь позволит себе хулиганскую выходку, он немедленно прервет гастроли и больше никогда в Соединенные Штаты не приедет. Все его концерты прошли спокойно. А мне он сказал: «Разве можно себе представить, чтобы у нас в Союзе даже в момент самых напряженных отношений с Соединенными Штатами кто-либо попытался сорвать концерт американского музыканта».
…В конечном итоге наша беседа с Андроповым перешла к проблеме советско-китайских отношений, которыми Юрий Владимирович постоянно интересовался. И хотя на том этапе он не питал иллюзий насчет возможности улучшения и нормализации наших отношений с Китаем, он всегда считал, что во внешней политике нашей страны нет более важной проблемы, чем эта. В данном случае он высказал мысль, что, быть может, мне удастся наладить какие-то полезные контакты с китайскими представителями в ООН. Я, разумеется, ответил, что попытаюсь это сделать.
Уже к концу декабря, ближе к моему отъезду, состоялась беседа с Громыко, отдыхавшим в то время в санатории «Барвиха». Андрей Андреевич всегда с особым интересом следил за всеми делами, относящимися к ООН. И это неудивительно. Именно он еще во время войны вел предварительные переговоры с американцами и англичанами в Думбартон-Оксе относительно Устава ООН, а затем, после отъезда Молотова, возглавлял советскую делегацию на конференции в Сан-Франциско и от имени Советского Союза подписывал там Устав в 1945 году. Так что он знал все тонкости деятельности этой организации, пожалуй, лучше, чем кто-либо другой.
Главная рекомендация, которую Андрей Андреевич с определенной настойчивостью проводил в этой беседе, заключалась в том, что мне не следовало бы увлекаться полемикой с представителями других, особенно малых, стран во время дебатов в Совете Безопасности или на заседаниях Генеральной Ассамблеи. Советский Союз, говорил он, великая держава, и голос великой державы, ее слова должны звучать увесисто и не размениваться на мелкие препирательства.
Я воспринял эти высказывания не только как рекомендацию для себя, но и как завуалированную критику моего предшественника, который любил полемизировать и временами перегибал палку. Сам Громыко, несмотря на репутацию «мистер нет», которую ему присвоили западные журналисты, постоянно старался в своих выступлениях и беседах соблюдать меру. Понюхав ооновского пороха, я вскоре убедился в правильности его советов. Действительно, постоянные пререкания между израильскими представителями и арабами или между греками и киприотами, с одной стороны, и турками, с другой — по вопросу о Кипре навевали тоску и были, по сути, контрпродуктивными. Конечно, случалось, не без того, когда и мы оказывались вовлеченными в что-то близкое к перебранке. Но хочется думать, что это были редкие и нетипичные эпизоды.
Прибыли мы с женой в Нью-Йорк 31 декабря 1976 года. А с 1 января Советский Союз заступал на пост председателя Совета Безопасности (каждый из его членов занимал этот пост по очереди в течение одного месяца). К счастью, в январе 1977 года никаких крупных вопросов, заслуживавших внимания Совета, не предвиделось, и я имел время осмотреться и освоиться.
Я и раньше бывал в ООН — в 1946, 1949, 1950, 1955, 1956 и 1960 годах. Но это было наездами и далеко не на главных ролях. Теперь все это выглядело совсем по-иному. Очень скоро я на практике понял, что работа в ООН имеет мало общего с обычной посольской дипломатической деятельностью. Прежде всего масштабы работы отличались, как небо от земли. Чем ближе я знакомился со своей новой епархией, тем больше ужасался ее беспредельности. Передо мной возвышался какой-то Кавказский хребет в виде множества так называемых специализированных учреждений, комитетов, подкомитетов, комиссий и подкомиссий. Прошло какое-то время, прежде чем я понял, что необъятное объять невозможно, что нужно сосредоточиться на главных направлениях и на вопросах, которые представляют реальный интерес для нашей страны. Но и это, в конечном счете, не облегчало положения. Во-первых, потому что нельзя было просто отмахнуться от множества малоинтересных для нас вопросов: кто-то должен был ходить на эти сессии комитетов и подкомитетов, кто-то должен был занимать ту или иную позицию по обсуждаемым там вопросам и в некоторых случаях согласовывать эту позицию с постоянным представителем, и, наконец, кто-то должен был отчитываться перед Москвой. Поэтому мне приходилось подписывать, а следовательно, и читать множество проектов телеграмм. Помнится, был случай, когда в один вечер и часть ночи мне пришлось подписать 26 телеграмм.
К счастью, у меня в основном были хорошие помощники, настоящие профессионалы, которые снимали с меня значительную часть повседневных тягот. Могу назвать, например, Макеева, который занимался экономическими вопросами, Овинникова, Шустова, Лозинского, Орджоникидзе и других. Сейчас постоянным представителем работает Лавров, прекрасный специалист, много лет занимавшийся международными организациями.
Моральным подспорьем в работе для меня было то, что наше посольство в Вашингтоне возглавлял мой давнишний друг Анатолий Добрынин. И хотя задачи, стоявшие перед посольством и представительством при ООН, совпадали нечасто, уже само сознание, что рядом есть человек, с которым всегда можно посоветоваться и на поддержку которого можно было положиться, вселяло чувство надежности и уверенности.
Аппарат, прямо или косвенно находившийся в ведении постоянного представителя, был поистине необъятен. Сюда входили не только работники представительства, но и советские граждане, работавшие в Секретариате ООН. И не только сотрудники МИДа, но и из многих других ведомств. В том числе из политической и военной разведок. Недоразумения с ними у меня возникали крайне редко, наши интересы, как правило, не пересекались, их больше занимали проблемы страны, а не ООН. Сотрудничать доводилось в тех случаях, когда кого-то из наших работников арестовывали или кто-то становился «невозвращенцем», как тогда было принято говорить. Что касается последних, то сам я не склонен был драматизировать подобные случаи.
Однако иногда возникали ситуации, которые попортили нам немало крови. Одна из них — с Аркадием Шевченко. Этот человек занимал высокий пост заместителя генерального секретаря ООН, а до того работал в аппарате представительства при ООН. В начале 1978 года мне поступили сигналы от наших спецслужб о том, что с Шевченко происходит что-то неладное, а несколько позднее это «неладное» уже интерпретировалось как его возможная связь с американской разведкой.
Должен признаться, что я поначалу игнорировал эти подозрения, которые к тому же не подкреплялись конкретными доказательствами. Видимо, представители нашего соответствующего ведомства направляли имевшуюся у них информацию в Москву, но при отсутствии поддержки со стороны постоянного представителя из Москвы вряд ли могли поступить указания о каких-либо конкретных действиях.
Но постепенно я стал убеждаться, что с Шевченко действительно творится неладное. Он начал крепко выпивать, приходил в пьяном виде на совещания в представительство. На него начали жаловаться сотрудники секретариата ООН из других стран, говорили, что с ним стало невозможно работать. Сейчас-то ясно, что уже тогда он по рукам и по ногам был повязан американской разведкой, отсюда, вероятно, и пьянство, которым он пытался заглушить раздиравшие его противоречивые чувства. Иначе зачем ему было вызывать излишние подозрения своими непотребными выходками.
В конце концов я отправил в МИД предложение вызвать Шевченко в Москву и на месте разобраться, в чем дело. Вскоре пришла ответная телеграмма с указанием, чтобы он выехал в Москву «для консультаций». Ознакомившись с телеграммой, Шевченко явно растерялся и ушел от меня в состоянии прострации.
На следующее утро мне позвонила жена Шевченко, Лина, и попросила срочно приехать к ней. Она показала мне письмо от мужа, которое часом раньше ей передали два молодых американца. В нем Шевченко сообщил, что решил остаться в США. Я предложил Лине немедленно перебраться в представительство, чтобы избежать провокаций, что она и сделала.
Как положено, я обратился к американским властям с требованием устроить мне встречу с Шевченко, хотя, по опыту аналогичных случаев, понимал, что это будет пустой разговор. Встреча состоялась поздно вечером в опустевшей деловой части Нью-Йорка. С Шевченко пришел его адвокат, мы были с Анатолием Добрыниным, который приехал из Вашингтона. Наши уговоры ни к чему не привели, Шевченко понимал, что зашел слишком далеко и обратного пути у него уже не было. Ничего не дала и вторая беседа с ним, которую я провел один, взяв с собой во избежание провокации миниатюрное записывающее устройство.