— В такое пекло — спасение одно: горы. Не завидую тебе — париться летом в городе!
— Через три дня я иду в отпуск.
— В отпуск? Слушай, Игорь, махнем со мной! Райский уголок, первозданная природа. Крошечное местечко под самым хребтом. Одно время были лесозаготовки, но теперь заказник. Рабочих перебросили в соседнее ущелье. Домишки они распродали за бесценок. Я купил один за двести (учти, за двести рублей!), вложил еще сотни полторы, и теперь мне все завидуют. Правда, ближайший магазин в девяти километрах, но что стоит уединение!
Уединение и соблазнило Мазина, а, оказывается, его-то и нет!
Удаляясь от наползающей тучи, «Волга» спускалась серпантиной вниз. Игорь Николаевич вытянул руку из окна, и она повисла над пропастью. На противоположном склоне можно было прочитать уцелевшие от военной поры слова: «Перевалы — наши. Фашист не прошел!» Внизу, возле дощатого моста, стоял и смотрел на спускающуюся машину парень в вылинявшей ковбойке и помятых джинсах. По обожженному солнцем лицу кустилась рыжеватая бородка. Лицо было из тех, что называют современными: вытянутое, с правильными чертами. Ровный нос пересекала тяжелая оправа очков.
— Эй! — махнул рукой Сосновский, притормаживая. — Как мост?
Парень подошел неторопливо.
— На скорости проскочите.
Вода шумно накатывалась на деревянные опоры, и одна уже заметно накренилась. Настил над ней прогнулся. Борис смотрел неуверенно, однако выбора не было. Машина скользнула по пружинящим доскам. Под ее тяжестью опора подалась, но выстояла. Сосновский вытер пот со лба и сказал не без удовольствия:
— Не завидую я тому, кто после нас поедет. А ты куда? — обратился он к парню. — Если в Дагезан, садись, подвезем.
Тот покосился на приблизившуюся тучу.
— Спасибо. Пожалуй, кости прополаскивать достаточно.
— Отдыхаешь? — спросил Сосновский, когда машина тронулась.
— Да.
— Один?
Снова короткое «да». Парень произносил совсем мало слов, но голос его что-то напомнил Мазину.
— В палатке живешь? — продолжал выспрашивать Борис Михайлович.
— Ночую у Калугина.
Спасла его от дальнейших признаний девушка. Она шла по дороге легким, привычным к горам шагом.
— Галина Константиновна? Прошу!
Сосновский широко распахнул дверцу.
Девушка заколебалась.
— Что тут ехать… Два километра осталось.
— Не нужно обижать трех одиноких мужчин, — сказал Борис Михайлович серьезно, и девушка села рядом с парнем в ковбойке.
— В Дагезан вы, конечно, по личному делу? — Сосновский прибавил скорость. — Школы там нет, да и время каникулярное.
— Какое может быть личное дело у учительницы! Хочу егеря повидать. Говорят, он самолет нашел, что в войну сбили.
— Самолет? — встрепенулся парень. — На Красной речке?
— Не знаю.
— Зачем он вам?
— Как зачем? Это же наш самолет, советский. Перенесем погибших в поселок, родственникам напишем.
— Удастся ли опознать? — усомнился Сосновский.
— Не опознаем, могилу Неизвестного летчика сделаем.
Дагезан появился из-за очередного поворота. Ущелье расширилось, отвесные склоны сменились пологими, поросшими густым орешником. Ниже под серыми потемневшими крышами примостились дома, окруженные садиками и огородами.
— Повезло мне, дома Матвей, — сказала учительница, показывая в сторону от дороги. Там, за низким заборчиком из штакетника, стоял мужчина в гимнастерке без пояса и разглядывал «Волгу», прикрыв от солнца глаза ладонью — Он ведь в горах больше…
— Мне тоже нужен Филипенко.
Бородатый парень вышел вслед за Галиной, и снова Мазин прислушался к его голосу. На этот раз он показался ему не только знакомым, но и озабоченным.
Они пошли тропинкой через мокрый луг, где местами были проложены широкие доски. Галина обернулась и помахала рукой.
— Здешняя? — поинтересовался Мазин.
— Преподает в интернате в Мешкове. Там вся окрестная детвора учится. Ну и общественница, конечно. Вечно в хлопотах. Славная девушка.
Стало видно, что поселок пустует, в окнах не было рам, заборы покосились, а огороды заросли бурьяном.
— И у тебя такая развалина?
— Жилище мое не поражает роскошью, но всегда открыто для людей с чистым сердцем.
— Считай, что тебе попался именно такой человек. И не раздави на радостях ишака, — предостерег Мазин.
Впереди по дороге, перешедшей в улицу, ехал на осле человек, одетый в черный пиджак и солдатские галифе, заправленные в коричневые, домашней вязки носки Сосновский просигналил, но ишак и ухом не повел, меланхолично перебирая крепкими ногами. Зато седок обернулся и приподнял над головой потрепанную соломенную шляпу.
— Мое почтение уважаемым путникам.
— Здоров, Демьяныч! Много меду накачал?
— Солнышка пчелкам не хватает, Борис Михайлович.
У Демьяныча было маленькое ласковое лицо.
— А я тебе сапоги привез резиновые.
— Много благодарен. Вещь в здешних условиях необходимая.
Демьяныч стукнул ишака кулаком по шее, чтобы тот освободил дорогу. «Волга» с трудом обогнула упрямого конкурента. Осел смотрел на машину с отвращением.
— Забавный старик. Пасечник из Тригорска. За колхозными ульями присматривает. И сам этакий продукт природы: травы варит, зверье уважает. Говорит: «И в пчеле душа есть, только тайна ее от нас скрыта…» А вот и калугинский дворец.
Дом художника резко выделялся среди местных строений. Было в нем почти три этажа: нижний, полуподвальный — гараж, выложенный неровным красноватым камнем; основной — деревянный, с широкими окнами в замысловатых переплетах, и мансарда — мастерская. Чувствовалось, что сооружен дом по собственному замыслу человеком знающим и умелым.
— Почти все своими руками сделал. Жадный на работу мужик.
— Не зря потрудился, — согласился Мазин.
Речка делала здесь крутой изгиб, и дом возвышался на полуострове, окруженный великолепными елями.
— Увы, мой дворец много скромнее.
Через несколько минут они разминали затекшие ноги у небольшого, но ладного, недавно отремонтированного домика, пахнущего хвоей. В комнате стояли две раскладушки, шкаф и столик с тумбочкой. Мазин выглянул в окно. Снежные вершины начало затягивать.
— Там бывают туры, — провел рукой вдоль хребта Борис.
— Можно получить лицензию на отстрел?
— Получить можно. Подстрелить труднее. Мясо я у Филипенко добываю. У него оленина не переводится. Между прочим, Игорь, ты тут не хвались специальностью. Скажи, что инженер или врач-педиатр, а то мы голодными насидимся.
— И это говорит юрист!
Игорь Николаевич покачал головой и, перекинув через плечо мохнатое полотенце, пошел к реке умываться. Небо потемнело, подул ветер. Мазин разделся до пояса и поежился, опустив руки в ледяную воду.
— Прохладно?
Это спросил, заметно окая, худощавый пожилой человек в большом берете, весь в крупных, будто вырезанных по дереву морщинах. Он опирался на сучковатую толстую палку.
— Прохладно.
Незнакомец прыгнул с камня на камень.
— Тут не Сочи. Все, что угодно, но не Сочи. А там, — он поднял палку над беретом, — тундра. Камушки, снежок, ледок. Откуда и спускается портящая настроение погода. Однако разрешите представиться: Кушнарев, Алексей Фомич, некогда архитектор. — Старик перескочил на ближайший валун. — По-видимому, встречаться придется. У Михаила Михалыча Калугина.
— Я незнаком с Калугиным.
— Неважно, несущественно. Природа сведет и познакомит. Уже сегодня, судя по грозе, которой не миновать.
И запрыгал дальше.
— Игорь! Где ты застрял? — крикнул Сосновский.
Мазин вернулся в дом, растирая полотенцем мокрые плечи.
— Архитектора встретил. Что за личность?
— Кушнарев? Постоянный гость Калугина. Друг юности.
Черно-синяя туча придавила ущелье. По тяжелому, переполненному водой брюху ее скользили седые клочья, но дождь еще не начался, только отдельные крупные капли, срываясь, постукивали по крыше, врываясь ударами в шум кипящей реки…
Неожиданно в открытую дверь шагнул парень с черной, давно не стриженной шевелюрой.
— Про крючки, конечно, забыли? — спросил он у Сосновского, не здороваясь.
— Крючки привез.
— Профессиональная прокурорская память?
— Я, Валерий, никогда не был прокурором.
— Все равно. «За богатство и громкую славу везут его в Лондон на суд и расправу».
— Что за манера говорить вычитанными словами!
— Может быть, не те манеры, может быть…
Сосновский пояснил:
— Это сын художника Калугина.
— Я догадался, — сказал Мазин.
— Догадались? Вы тоже прокурор?
— Игорь Николаевич — врач.
— Очень приятно. Не можете ли вы пересадить мне сердце? Скучно жить с одним и тем же сердцем. Особенно художнику. Потому что я не сын художника, как отрекомендовал меня ваш нетактичный друг, а сам художник.
— Непризнанный?
— Опять догадались, доктор. Что вы еще про меня скажете?
— Зря ершитесь! Непризнанный не значит бездарный.
— Попробуйте убедить в этом моего родителя! Впрочем, бесполезно. Мы странно спроектированы, доктор. Все видим по-разному. Что видите вы в этом окне? Горы? Деревья? Тучи? А я вижу крики души своей, спутанные вихрем, рвущиеся о скалы.
— Как поживает Михаил Михайлович? — прервал Сосновский.
— Вопрос, разумеется, задуман как риторический. Вы не мыслите родителя иначе чем в бодром времяпрепровождении, так сказать, в веселом грохоте огня и звона. А между тем последние дни он погружен в думы, что противоестественно для признанного человека. Хотел видеть вас. Зайдите, утешьте! И вы, доктор… Не забудьте скальпель. Вы обещали мне новое сердце.
Выходя, Валерий качнулся.
— Сердитый молодой человек? — спросил Игорь Николаевич.
— Доморощенный. Мажет холсты несусветной чушью, а считает художественным откровением. Позер, кривляка, паяц.
— Ты его, однако, не жалуешь.
— Зато папаша балует. Марина-то у Калугина жена вторая. А мать Валерия умерла. Сам Михаил Михайлович — человек мягкий, деликатный, выпороть парня как следует не способен. Родительская рука не поднимается. От этих поблажек один вред. Попомни мое слово, отмочит Валерий штучку! Ну да нас с тобой это не касается, на чужом пиру похмелье.