– Тоскливо че-то, – пробормотал Володька. – Я думал, в Москву приеду – весело как-то будет.
Все засмеялись: и Генка, и жена его, и теща. Теща мотала из стороны в сторону головой в жестком болоньевом платке и держалась рукой за грудь.
– Это как это так… весело? – спросила она.
– Ну как – как… Весело. Че еще. Не знаю.
– А как тут, в Москве? – спросила Генкина жена.
– Тут-то? – переспросил зачем-то Володька. – А обычно. Только народу много. Да все толкаются. Да бегут. Че спросишь, а тебе – «не знаю», «не знаю». На пожар бежит, че ли…
Все опять засмеялись, и Генка, разведя руками, сказал – что уже говорил Володьке тогда, в отпуске:
– Нет, Володька… Москва есть Москва, что говорить. Погоди, обживешься – поймешь.
Подошел автобус, привезя на колесах прозрачные водяные крылья, опавшие, когда он встал, все забрались в него, и ехать оказалось недолго, три или четыре остановки.
У кинотеатра, несмотря на дождь, вихрилась толпа.
– Че это они? – показал на толпу Володька.
– А то, что не достанем мы билетика, – кусая губы, заоглядывался по сторонам Генка.
– Да, едва ли… – протянула теща.
Они с Лизкой зашли в кинотеатр, а Володька с Генкой пробегали перед входом до самых звонков – несколько раз билеты с рук продавали, но им не повезло.
– Ге-ен! – позвала братана, высунувшись из двери, жена. – Ну так ты зайдешь, может, уже начинается. Что ж делать, раз не достали.
Генка, виновато улыбаясь, посмотрел на Володьку.
– Ну что, Володьк… видишь, как без звонка-то. Если б я один шел… понимаешь… А то, видишь, и теща тоже… Ну что, ну давай… ты приезжай, только звони сначала…
Он скрылся за стеклянной дверью, и Володька остался один. В животе резало от голода. Володька побрел по тротуару, смотря вывески, и вскоре выбрел на продовольственный магазин. Там он купил двести граммов печенья и, пристроившись на широком каменном подоконнике за неработавшей кассой, стал есть. На обед в столовую он уже не успевал тоже.
В следующую субботу позвоню Генке, договоримся и в воскресенье в Третьяковскую галерею пойдем, думал он. Ато уж две недели здесь, а ни разу еще не бывал.
* * *
Ночью с хозяйкой случился сердечный приступ.
Майя проснулась от ее стонов, и, когда выскочила из своей комнатки, включив в ней свет, хозяйка с подогнутыми ногами лежала поперек кровати, тискала на груди лоскутное одеяло, рот у нее открывался и закрывался, глаза были вытаращены и будто остановившиеся.
– Что вы, что с вами, Клавдия Никитична? – бросилась к ней Майя.
– О-ой, разбудила… – простонала хозяйка.
Майя обхватила ее за голые плечи – старуха была тяжелая, как колода, – и, вся напрягшись, положила ее головой на подушку.
– Сердце у вас? – спросила она.
– Ой… да поди, – выговорила хозяйка. – Второй раз так-от… вот де, – слабо показала она рукой на грудь.
Майя метнулась к себе в комнату, схватила свою подушку и подложила под хозяйкину, чтобы старухе было повыше.
– Есть у вас что-нибудь от сердца?
– Ой, да како там… – закрывая глаза, помотала головой по подушке хозяйка. – Второй раз так-от…
Майя беспомощно стояла над ней и не знала, что же ей делать.
– Я сейчас за врачом сбегаю, – сказала она, снова бросилась в свою комнату, стала одеваться, но хозяйка остановила ее.
– Да куды, – простонала она. – Снег со дня валит… я не спала, выходила…
– Неужели такой? – Майя, в чем была, пробежала через всю избу, выскочила в сени, обжегшие тело морозом, рванула на себя дверь – пуржа, хлынул в лицо ветер, сугроб лежал на крыльце вровень с бедрами, светящийся в темноте нежнейшей белизной.
– С ума сошла, девка… заболеешь, – пролепетала ей с кровати хозяйка.
Трясущаяся от страха и холода сеней, Майя вдруг вспомнила откуда-то знаемое: поставить на сердце горчичники.
– Сейчас, Клавдия Никитична, сейчас, – чуть не плача, приговаривала она, зачерпывая в миску из котелка на печи воду. Вода была теплая, почти горячая.
– Ой, Майюшка, думала, помру, – сказала ей минут через двадцать, переводя дыхание, хозяйка. – Думала, отходили ноженьки…
Но утром, когда попыталась встать к корове, сердце у нее снова схватило.
– Может, подою? – предложила Майя.
– Не-е… ты че. Рука у тебя не та… ниче не выдоишь. Полежу, полегчает.
Но только она пробовала встать, сердце у нее хватало.
К свету пурга улеглась, и Майя, в валенках и хозяйкином ватнике, вышла расчищать тропинку. Корова уже беспокоилась, тяжело ворочалась в тесной темноте хлева за тонкой перегородкой сеней, взмыкивала с недоуменной болью, и Майе от ее мычания становилось страшно.
Когда она дочистилась до улицы, было совсем светло. В соседнем дворе тоже разгребались, Майя покричала им, и через час соседка пришла, подоила Краснуху, посидела подле Клавдии Никитичны.
– Сейчас дорогу-т расчищут, на ферму пойду – дак зайду к доктору-то, – предложила она.
Майя обрадовалась.
– Спасибо большое. А то я прямо не знала, как мне уходить, одну ее оставлять.
– Ну дак вот, скажу ему.
По улице уже ездил трактор, расчищал дорогу.
Врач захлопал на крыльце валенками часа через полтора.
– Что такое, сердце? – спросил он, раздеваясь и с тою же своей постоянной усмешкой в упор рассматривая Майю. Со времени вечеринки они больше не стояли так близко друг к другу, раза два, подгадывая к концу уроков, он заходил в школу, поднимался в учительскую, но оба раза Майя замечала его и, прячась в туалете, дожидалась, следя за входом, когда он уйдет. – Жаль, что не у вас, Майенька, я бы с удо-вольствием вас полечил.
– Я ставила ей ночью горчичники, больше ничего у меня не было, – сказала Майя.
Врач выслушал хозяйку, смерил давление, сделал укол.
– Надо бы к нам в амбулаторию, – сказал он, закрывая свой обшарпанный фанерный чемоданчик, – но куда ж по сегодняшней дороге… Вечером подошлю сестру. Майенька, вы меня не проводите? – усмехнулся он.
У вешалки он взял ее за руки и притянул к себе.
– Чего ж это вас нигде не видно, а? Ни в кино, ни на танцы, скучно ведь…
– И там скучно, – силясь высвободиться, сказала Майя.
На танцы раз-другой ей было бы интересно сходить, да и просто тянуло из одиночества и тишины на многолюдье, на шум человеческих голосов, и раз она уже даже пошла на танцы, дошла до клуба – и повернула обратно. Парни поодаль от колонн входа, в темени под занавешенными изнутри окнами, тискали девок и громко, с прихохатыванием говорили им всякие односмысленные двусмысленности, девки довольно взвизгивали и, отбиваясь, отвечали парням такими же скабрезностями – все это было непривычно, чуждо и дико ей, она испугалась, что просто не будет знать, как вести себя, если вдруг и к ней начнут приставать с таким же,не сможет постоять за себя и защитить себя от унижения, а фильмы, сколько ни глядела, проходя мимо клуба, афишу, все были какой-то десятилетней давности, все их она видела когда-то, а если вдруг и возникало желание посмотреть какой по второму разу, желание это было слабее все того же животного, откуда-то, и в самом деле будто из живота идущего, страха не суметь в случае чего защитить себя.
– Так можно видеться и в другом месте, – не отпуская ее рук, сказал врач.
Редкие желтые волосики в его усах, когда он говорил, шевелились, казалось, каждый по отдельности. Майя засмеялась.
– Назначаю вам свидание у постели Клавдии Никитичны. Устраивает?
Он ушел, Майя накормила хозяйку, поела сама и только тут вспомнила, что забыла попросить бюллетень по уходу. Не пошла она в школу и на другой день, а к вечеру Клавдии Никитичне стало лучше, она встала, отказалась от укола пришедшей сестры и снова пошла топтаться по хозяйству.
После уроков Майю вызвала директор.
– Присаживайтесь, Майя Константиновна, – показала директорша на стул возле стола. Она была все в том же мужеподобном полосатом костюме и той же синей блузке с отложным воротом. – В чем дело, почему вы прогуляли два дня? Я понимаю, вы могли бы позавчера опоздать, все опоздали, но вы вообще не пришли, и вчера тоже.
– Я уже говорила завучу, я ухаживала за больной хозяйкой, – сказала Майя.
– Майя Константиновна, вы меня извините, но вы ведете себя, – сложила перед собой руки на столе директорша, – не как учительница, а как студентка. У вас должен быть бюллетень, у вас его нет – вы прогуляли. Вы виноваты, и вы должны…
– Не я, не я, а деревня ваша виновата – вот что! – Майя вдруг зарыдала. – Был бы это город… Москва, я бы позвонила, напомнила, что забыла… мне бы выписали. А тут…
Что-то накопилось у нее в груди, что – она не понимала сама, она даже и не подозревала ни о чем до этой вот буквально минуты, все произошло с ней словно бы помимо ее воли.
– Так потом, что ли, надо было сходить… – по инерции еще ругнулась директорша.
Майя не ответила. Мало того, что взаперти, в четырех стенах – хоть лезь уже на них от тоски, и классика, что на полках, не спасает, так и бюллетень даже по-нормальному не возьмешь. Не объяснять же, что она не могла идти к этому усатенькому, не могла никак, а к кому другому, другого нет.
Ни выговора, ни порицания – ничего ей не объявили. Майя все так же ходила в школу, и все так же уроки ее нравились руководству. Но про Москву она больше не рассказывала. И не пошла на свадьбу Людмилы Долгошевой с киномехаником, съездила в райцентр за подарком, а пойти не пошла, не смогла себя заставить, сделала подарок задним числом.
* * *
Под Новый год из дому пришла посылка.
Раз Володьке посылку уже присылали – с домашними яйцами вкрутую, литровой банкой земляничного варенья, сваренного матерью еще при нем, которая, пeреложенная в десять слоев газетами да обрезками старого отцовского ватника, и заняла все почти место в ящике, с покупным печеньем в пачках и конфетами, но то было вскоре после его приезда в Москву, и он раскурочил посылку С соседями по комнате, как разъел бы и чужую. А когда получил эту посылку, увидел накорябанные на фанере химическим карандашом материной рукой его адрес, фамилию, что-то в груди у него заныло, заныло, и, не дойдя до общежития, он отошел с тротуара в сторону, за кусты, присел на корточки, поставив ящик себе на колени, и заревел. Был уже вечер, темно, и там, за кустами, его никто не мог увидеть.