– О-ха-ха-ха! – закричал, раскидывая руки в стороны, Синицын. – Петр Сергеич, значит, приехали?! Теперь мы в полном составе, а вожачок наш боялся…
– Какой такой вожачок? – не понял Балдесов, приподнимаясь со стула для приветствия, – и понял. Оглянулся на Жирнова, Жирнов стоял у окна, глядел на них и улыбался – ему, видимо, это прозвище нравилось.
– Вот шельмецы. Прозвали! – ответил он ласково-укоряюще на взгляд Балдесова.
– У меня уже два объекта вам для съемок, – вместо приветствия сказал Яргин, пожимая Балдесову руку, и Балдесов подумал, что насчет этого паренька не ошибся.
– Чайку, ребята, чайку, – приглашал всех к столу Жирнов. – И давайте докладывайте, что там с этим местным отрядом. Давайте садитесь. Давайте. Петя, а ты допивай, и Колюнчик вот тебе все объяснит. Давайте, Коля, давайте…
Синицын с Яргиным, грохоча литыми, сколоченными из плах табуретками, устроились у стола, зачавкали, зазвякали ложечками, захлюпали, рассказывая вперебив друг друга, что надо давать критический материал о командире Политехнического – устраивал, подлец, свои личные дела, распределение хорошее, отряд собрал, а договора ни черта не заключил, нет у отряда работы, раагорячились, вошли в раж, пристукивали кулаками по столу – молодые, неуезженные, Жирнов слушал, нахмуренно глядя в стол, и изредка лишь взглядывал на них, сосредоточенно кивая при этом. Балдесов допил чай, покрутил остывающий стакан между пальцами и, поймав паузу в рассказе, сказал:
– Боря! Устраивай мне все-таки поспать сначала. Ей-богу.
Пухлое лицо Жирнова снова передернулось cyдорогой.
– Я же тебя прошу, Петя, – сказал он, не отрывая глаз от стола.
– Так я же тебя тоже прошу, – сказал Балдесов.
Он точно рассчитал: при Синицыне с Яргиным Жирнов побоялся вновь начать уговоры, которые могли затянуться или же все-таки оказаться бесцельными.
– Колюнчик! – нашел Жирнов взглядом Усачева, и голос его был сух и обрывчат. – Объясни Петру Сергеевичу, куда ему ехать.
– Ну, Петр Сергеич, ну, молодец, – в восхищении и осуждении одновременно крутил худой желтой шеей в пупырышках гусиной кожи Усачев, выводя Балдесова на улицу, чтобы объяснить ему наглядно дорогу. – Ну, молодец, да… палец вам в рот не клади.
Балдесов, с чемоданом и портфелем в руках, шел рядом и похмыкивал – он был доволен собой.
Они вышли на у лицу, встали перед фасадом диспансера, и Усачев стал объяснять:
– С аэродрома вы в штаб поехали? Ну вот, тем же троллейбусом. Сейчас направо, до улицы, и по ней налево, два квартала. Там остановка. В сторону аэродрома, почти до самого, остановка «Магазин».
– Знаю, – сказал Балдесов.
– Бывали здесь?
– Да раза два как-то. В командировках.
– Ага, – удовлетворился Усачев. – Общежития Мединститута где, знаете? Совсем хорошо. Третий корпус, комната двести шестнадцать; как войдете – кровать направо. Ваша. Застелена уже, все чин-чинарем, я получил. Там из ребят никого нет, наверно, ключик на вахте спросите. Двести шестнадцатая, значит.
2
Когда Балдесов проснулся, в комнате по-прежнему, как и тогда, когда он пришел, не было ни души, стояла тишина, и в ней звеняще жужжала где-то под потолком муха и торопясь, торопясь, боясь отстать, бежал на подоконнике, стучал будильник. Балдесов посмотрел на него – стрелки показывали без двух минут три. Тяжесть в голове не прошла, но молотобойцы прекратили свое занятие – жить можно было вполне.
Он достал из чемодана кофр с аппаратурой, запас пленки, прихваченной с собой на всякий случай, зарядил под одеялом три кассеты – если бы Жирнов послал его на задание даже прямо сейчас, он был готов.
Но Жирнова в редакции не было, не было Яргина, чтобы уточнить у него его задания, только Синицын за столом, раскидав вокруг обрезки ватмана, обставившись пузырьками с тушью, обложившись плакатными перьями и фломастерами, вырисовывал разными шрифтами заставки и рубрики будущей газеты, да из другой комнаты, из-за закрытой двери слышался высокий упругий голос Усачева, говорившего, видимо, по телефону.
– О-ха-ха-ха! – закричал. Синицын, увидев Балдесова. – Петр Сергеич, выспавшийся, собственной персоной. Жмите туда, – ткнул он фломастером в сторону двери, из-за которой вырывался голос Усачева. – Так велено передать, и моя миссия закончена – я передал.
Усачев нажимал на рычаг и собирался снова звонить, когда Балдесов вошел к нему.
– Скоро четыре. Ни черта не успеем! – бросив на рычаг трубку, щелкнул Усачев по стеклу своего «Полета». – Жирнов в штабе и поручил с вами, Петр Сергеич, заняться мне.
Что-то неуловимо изменилось в Усачеве за эти несколько часов – утреннего радостного почтения, во всяком случае, не было.
Балдесов поставил кофр на подоконник и сел на стул.
– Давай толковей, – сказал он. – Что мы не успеем?
– Да все, все! – махнул рукой Усачев, перекосил в озабоченности судорожно рот, снова снял трубку и стал набирать номер. – «Красноярский комсомолец»? – крикнул он. – Але, «Красноярский комсомолец»? Лагутина мне. Здравствуйте! Это вам из вашего студенческого приложения Усачев звонит. Тут с вашим редактором договоренность была…
До «Красноярского комсомольца» оказалось пятнадцать минут хода. Балдесов сделал два рейса, первым принес увеличитель и бачки с фонарем, вторым – ванночки с вентилятором и пакеты с бумагой и пленкой. Отведенная под лабораторию комната была без окна, и обустройство ее вместе с натягиванием одеяла на дверной проем заняло час.
– Что мы еще не успеем? – спросил Балдесов Усачева.
Усачев сидел в своей комнате и считал полученные им в штабе листы ватмана.
– Черт, сбился! – посмотрел он на Балдесова. – Успели? Ну и хорошо.
В редакции уже было шумно. Вернулся Яргин, сидел напротив рисующего Синицына и рассказывал ему, ударяя кулаком по столу, какой он напишет материал об этом безответственном командире отряда; приехал из Дивногорска его сокурсник Алехин, кудрявый девятнадцатилетний херувим в джинсах, с яркими голубыми глазами, он все порывался рассказать Яргину, как съездил в первую в своей жизни командировку, но тот не обращал на него внимания; появился просидевший весь день в краевой библиотеке Максим Рудокопов, очкарик-баскетболист, как и Синицын – из ВГИКа, только со сценарного, обритый почему-то наголо и потому даже в помещении не снявший полотняной кепки и возившийся сейчас с забарахлившей вилкой самовара. И все они вроде бы собирались еще на вечеринку с недавними своими знакомыми-аборигенками, оттого и сбивались сейчас здесь, а не ехали в общежитие.
Балдесову после всей суеты и беготни хотелось тишины, покоя, он вышел во двор, пересек его и сел на скамейку в беседке, стоявшей в садике возле диспансера.
Дневная жара только еще начинала спадать, а в тени беседки было прохладно – легко телу и свежо.
Быстрым шагом, пузыря кремовые брюки на толстых ляжках, прошел по дорожке от уличной калитки к флигелю редакции Жирнов. Одна рука у него была тяжело оттянута авоськой с бутылками водки и портвейна.
Балдесов сидел, забросив ногу на ногу, откинувшись на решетчатую загородку беседки, смотрел, как пляшет на дорожке под ветерком плотная ячея лиственной сети, и думал, с хрипом вздыхая временами, что ему, видно, уже не выпутаться: дочь будет чужеть и чужеть, отходить от него, отходить, и впереди у него, выходит, одиночество, ни одного родного человека рядом… и он не в состоянии ничего сделать, ничего изменить! Не вдолбишь ведь ее матери, что не сможет – молодости недостанет, не сил – удержать своего мальчишку, это на время, на забаву, так зачем от отца-то отучать… но ведь не вдолбишь, не вдолбишь! Урвать, отхватить, заглотать кусок побольше – вся философия. И плевать на все. На все кругом. Чихать. А что потом несварение желудка будет – так этому опять же кто-то виновник найдется… И не разорвать с ней уже до конца, до вздоха последнего, не обрубить никак, и от нитей этих – одна лишь мука… Не выпутаться, не выпутаться!
Он сидел теперь, закрыв глаза, и чувствовал себя очень старым.
– Петр Сергеич, – позвали его.
Балдесов вздрогнул.
– А? – открыл он глаза.
У входа в беседку стоял Синицын, смотрел на Балдесова, улыбаясь хитрыми кошачьими глазами, и поглаживал большим и указательным пальцами гуцульские свои пшеничные усы.
– Спите? – спросил он.
Балдесов вздохнул и ударил себя ладонью по колену.
– Думу думаю.
– Чем думу думать, дуем с нами в гости, – сказал Синицын. – Какие женщины – с ума сойти! Цвет города, и все у наших ног, ждут не дождутся, когда придем. Но без Петра Сергеича не пустят. Ни-ни.
– Трепло! – Балдесов засмеялся, встал и пригладил набок свой редкий уже, тускло-желтый чубчик, свалившийся от ветерка на лоб. – В Москве-то я и не заметил, что ты такое трепло.
– А чего трепло, – вытянул руки по швам Синицын. – Никак-с нет! Правду говорю. Так идемте, Петр Сергеич, – снова, нормальным голосом, позвал он.
Балдесов, скрипя досками верандного пола, подошел к нему. Синицын стоял на земле, убито-пыльной, с метельчатыми кустиками растоптанной травы там-сям, он на полу веранды, и глаза их оказались на одном уровне.
– Что я с вами пойду. Вы молодые, у вас там своя компания, свои интересы… чего я с вами?
– Да какие свои интересы, Петр Сергеич, – сказал Синицын. – Бросьте вы. Ну что вы, в общежитие сейчас поедете, что ли? Мы все в гости, а вы один в общежитие? Нет, давайте с нами.
А пожалуй, подумал Балдесов, пожалуй… С завтрашнего дня начнется: ни дня ни ночи, ни сна ни отдыха, только и будешь слышать – давай, давай, давай, на машинах, на самолетах, на поездах, поспевай пошевеливайся… последний день сегодня такой.
– Только ведь мне переодеться, пожалуй, нужно, – сказал он. – Пиджак, что ли, галстук.
– Ну, еще!.. Еще смокинг. Вполне приличный вид. Джинсы, тенниска. Да и не успеете уже. Уже выходим.
3
Троллейбус был переполнен и, в шлепающем шебуршанье колес катясь по располосованному на свет и тени вечернему городу, с тяжелым хрюпом бился рессорами на всех неровностях. Алехин, тот голубоглаэый херувим, придержал Балдесову место, и он сидел, а они все стояли, и Жирнов тоже, громко разговаривали и хохотали – молодые, здоровые, чуть-чуть только, с самого краешка хлебанувшие еще жизни. Балдесов снизу вверх взглядывал на них – другое поколение, послевоенное, при карточках-то никто и не жил, и Жирнов даже, картошку, поди, на загородном огороде, чтобы протянуть зиму, не сажали, не знают, что это такое – туда поездом час да обратно столько же, да к осени еще смотри, чтобы кто вперед тебя эту картошку не выкопал… И танцевать, поди, под битлов уже учились. Жена, наверное, тоже к этому поколению ближе, тоже ведь послевоенная – девять лет разницы.