Нянька на улице уже маялась.
– Ой же ты, наконец! – сказала она с облегчением, увидев Эллу.
Сын рядом, взобравшись на оплывший, осевший черный сугроб, колотил по нему ребром металлической лопатки, шмотья грязного снега летели во все стороны, ему это нравилось, и он хохотал, что-то крича.
– Все, свободна, теть Маш, – сказала Элла. – Завтра я дома и послезавтра тоже, не приходи.
– Хорошо, хорошо, – поблагодарила нянька, но не уходила, топталась чего-то рядом.
– Чего, теть Маш? – спросила Элла.
– А дак вот… попросить бы тебя… сможешь, поди, – мелко посмеиваясь, с неловкостью в голосе сказала нянька. – Помидорчиков мне не достанешь? Килограммчик бы. Ироду-то моему… Тошно ведь там, так хоть свеженьких-то.
– Нет, теть Маш, что ты. Себе-то еле-еле. – Элла махнула рукой, как бы добавляя к сказанному: да уж трижды пожалела, что связалась с этими помидорами. – А чего ему сейчас помидоры-то? – спросила она. – Пусть лета дожидается.
– Дак оно конечно… пусть, – пробормотала нянька. И, заглядывая ей в глаза, заискивающе показала в улыбке свои желтые одиночные зубы: – Никак нельзя, да?
– Никак, теть Маш, никак, – сказала Элла.
– Ага, ага… – понимающе покивала старуха и, ни слова не говоря больше, пошла к своему дому.
– Ну-ка молотить там кончай – размолотился! – обратила Элла внимание на сына. – Слезай, кому говорю, вон все пальто мне испачкал.
– Да-а, а мне скучно, – переставая, однако, колотить по сугробу лопатой, заныл сын. – Все в детский сад ходят, а я возле дома здесь…
– Дурак, благодарить потом будешь, – сказала Элла, поддавая ему ладонью по затылку. – В детский сад захотел. Свинками-чумками там болеть. Слезай давай, кому говорю, сейчас папа выйдет, на машине поедем.
Уже темнело, воздух был грязно-фиолетов, в доме зажигались огни.
У матери в квартире не горело ни одного окна.
Элла попросила мужа не уезжать, оставила сына на улице и поднялась к материной квартире. На звонки ее за дверью не раздалось ни звука – матери дома не было. Элла постояла возле квартиры с минуту и спустилась вниз.
– Накрылся у тебя семинар, – сказала она мужу со смешком. Покручивая ключами на пальце, он прохаживался перед машиной.
– Как накрылся? – хотя тут же и догадался о причине, спросил он, мгновенно озлобясь.
– А чего ты так вскидываешься? – Элла открыла дверцу и села в машину. – Ну, накрылся и накрылся – вот уж трагедия! Вези нас домой обратно.
– Да меня же выгонят, дура ты такая, не понимаешь? Это ж мне для будущего нужно!
– Сам дурак, – сказала Элла. – Чего волнуешься? Не выгонят. – И снова засмеялась. – Будут выгонять – я схожу, поговорю, и не выгонят. Садись давай, успокаивайся. Успокаивайся – точно уж теперь на семинар свой не успеешь. Петр! – позвала она сына, отламывающего от скамейки у подъезда подгнившую планку. – Иди садись в машину!
– А это как же ты поговоришь? – иронически и настороженно спросил муж.
– Как? – Элла хмыкнула и пожала плечами. – Как обычно. Знаешь, какоеу меня обаяние есть?
– Вот идиот, послушался тебя, – бормотал муж, устраиваясь за рулем. – Охота мне сейчас домой ехать…
– Ладно, – сказала Элла, – хватит. Мне охота. Поехали, ничего.
Все же они еще постояли возле дома минут десять, ожидая – может быть, мать появится, и тогда, пожалуй, можно будет попытаться исправить поломанные планы, но матери не было и не было, и они поехали.
4
Сын уже был уложен на раздвижной тахте в маленькой комнате, рядом с письменным столом, под книжной полкой с учебниками, по телевизору, по четвертой программе, начался уже фильм, когда Элла спохватилась, что не сходила, как хотела, к председателю кооператива. Она сидела в кресле, вытянув ноги, читала фамилии артистов, занятых в ролях, муж, торопясь успеть до начала действия, ползал на коленях по полу, собирал в коробку разбросанные по всей комнате игрушки. Ладно, завтра схожу, лениво подумала Элла, но потом подумала, что завтра снова может забыть, и послезавтра что-нибудь помешает, а там какой-нибудь случай – и уйдет у нее эта шапка, а председателю кооператива обязательно надо бы.
Она заставила себя подняться, оттолкнув назад мягко зашоркавшее колесиками по паласу кресло, опять слазила на антресоли, достала шапку и завернула ее в «Правду».
– Я через минуту, сейчас, – сказала она мужу.
Председатель кооператива был лысоватый, в очках, сутулый мужчина научного вида, с большим, похожим на грушу носом, толстыми лиловыми губами. Он был уже в пижаме, когда открыл Элле, и без очков, и жена его, промелькнувшая в глубине квартиры, тоже в ночной рубашке, – собирались уже, наверное, ложиться спать.
– А-а… да-да, спасибо, – неловко себя чувствуя перед Эллой в пижаме, сказал председатель, когда она развернула газету и достала шапку. – Я даже не ожидал, вот, право… Мы так давно уже с вами говорили об этом…
– Ой, ну вы меня просто не знаете, – сказала Элла, улыбаясь. – Если я что говорю – это точно. Сейчас, конечно, конец сезона, но зима-то ведь снова будет.
– Да-да, конечно, – сутулясь, покивал председатель. – Что вы, конечно, великое вам спасибо. Вот не думал. Вы извините, что не приглашаю, но мы уже видите…
– Ой, ну что вы! Да и мне некогда. Я вот только занести. – Элла приложила руку к груди.
– А-а… – несколько заикаясь, протянул председатель. – Сколько с меня?
– Чепуха. – Элла махнула рукой и снова приложила ее к груди. – Мы же соседи, сочтемся. У меня была возможность – и я вам достала.
– Нет, нет, подождите, как же так? – растерянно спросил председатель. – Нет, как же? Ну, ну… я не знаю, сколько она… пятьдесят? Шестьдесят? Семьдесят?
– Вообще двести двадцать, – сказала Элла и, увидев лицо председателя, еле себя сдержала, чтобы не заулыбаться. – Впрочем, если вы так уж хотите – ну, дайте мне рублей двадцать. Я не буду внакладе.
– Нет-нет, подождите… – забормотал председатель, но Элла оборвала его:
– Ну я же говорю вам – я себя не обманываю.
Председатель сходил в комнату и вынес две десятки. Элла взяла их, свернула и сунула в карман халата.
– Евгений Палыч, – сказала она, – там на восьмом этаже скоро трехкомнатная, я знаю, освобождается, а у нас заявление лежит, на расширение, вы поимейте в виду.
– Да-да, – пробормотал председатель. – Там вообще-то два заявления, ваше и из сорок третьей, но я…
– Мы ведь вперед подавали, – сказала Элла. – Да ведь?
– Н-не знаю, не помню, – снова заикаясь, помотал головой председатель. – Посмотреть надо.
– В крайнем случае, мы и переписать можем, – Элла пожала плечами. – И переписать ведь можно, Евгений Палыч?
– Да, да… то есть я не знаю… я подумаю… да, – сказал председатель.
– Из по-олей у-уно-сится пе-ечаль, из ду-уши ухоодит вон трево-ога… – напевала Элла, спускаясь с одиннадцатого этажа к себе на второй.
Муж открыл двери с опрокинутым лицом.
– Новости тут у нас, – сказал он.
Пока Эллы не было, позвонила мать и сообщила, что она в больнице с гипертоническим кризом, увезли прямо с работы, и только сейчас вот она смогла доползти до телефона.
– Вон что, вон оно что… – зевая и потягиваясь, прошла в комнату Элла. Ее после посещения председателевой квартиры тоже что-то потянуло в сон. – А я-то все думала, куда делась. А оно вон оно что…
Муж, щелкавший замками на входной двери, укоряюще крикнул:
– Тебя вроде и не волнует?
– Ой, ладно, брось. Тоже мне, учитель нашелся. – Элла открыла шкаф и стала доставать постель. – В первый раз у нее, что ли? У нее этих кризов, знаешь, сколько было? Я вон тоже на бюллетене.
– Ты на бюллетене? – входя в комнату, удивился муж.
– Ну! – Элла даже и сама забыла, что она на бюллетене. Сказала – только тут и вспомнила.
А вспомнив о бюллетене, она вспомнила и все утро, эту женщину вспомнила, машиниста на рельсе, милиционера с двумя взятыми им из толпы мужиками…
– А почему ты на бюллетене? Заболела? – Муж остановился посередине комнаты и смотрел на нее.
– Да нет. Не заболела. – Элла заправила постель, села на тахте и стала раздеваться. – Я на работу пошла, стою жду электричку, а тут дура какая-то, моих лет… вылазит из-под платформы…
Целый день она не вспоминала об этом, утром немного, а потом все напрочь забылось; никому и не рассказала о виденном как следует, и теперь вот просилось наружу.
– Это ж надо, а… А машинист что? – Муж сходил, выключил телевизор, выключил верхний свет, зажег кованое бронзовое бра над тахтой и стал раздеваться.
– А машиниста-то так всего и выполоскало. Стоит, держится за платформу, за край, и еле стоит, видно.
– Ну и ну, – сказал муж, качая головой. – А дура ведь, в самом деле.
Он лег рядом с Эллой, натянул одеяло, повернулся к ней и вдруг отстранился.
– Слушай-ка! – сказал он, приподнимаясь над ней на локте. – Забыл совсем. Тут я, как с работы приехал, Генку из двенадцатой встретил, ты у них пятьдесят рублей занимала?
– Занимала, – сказала Элла с закрытыми глазами.
– На что? Что у нас, денег не было?
– Вот именно, – буркнула Элла, – не было.
Муж помолчал, переваривая сказанное, и потом покашлял.
– Ну так отдай, раз занимала, чего не отдаешь? Что говорить о нас будут, думаешь?
– Именно что думаю, ты не думаешь. – Элла лениво разлепила глаза и покрутила пальцем у виска. – Машине нашей, думаешь, не завидуют? Гарнитуру нашему? А я деньги займу – нас и пожалеют.
– Чепуха, – пробормотал муж, ложась. – Полная чепуха.
Элла хмыкнула.
– Именно что чепуха: пошла да заняла – всех трудов. А эта-то, – сказала она, – что под поезд-то… в пальто таком… дорогом, импортном, в магазине и не достанешь, что, спрашивается, заставило…
Муж снова повернулся к ней, пододвинулся и стал трогать ее, водить по ее телу рукой – ласкать. Элле не хотелось ничего, все в ней спало после того, с Эдиком, и она сбросила его руку.
– Я тебе про что рассказываю, а ты с чем?
– Да это что и говорить… это ж надо такое! – сказал он и снова стал водить по ее тайным, самым чувствительным местам и целовать в шею, и она стала уступать мало-помалу, что-то шевельнулось у нее в глубине и стало разгораться, разгораться, она еще рассказывала про нынешнее утро, про то, как милиционер записывал показания, как приехала санитарная машина, но уже все дальше и дальше отплывала от берега, уже плыла, качалась уже на легкой, убаюкивающей, кружащей голову волне и, сдаваясь, вконец уступая, только сказала еще: