– Да! И все ваши гости будут смотреть на меня, умиляться, какая я взрослая, и спрашивать об оценках и как я готовлюсь к экзаменам. Мерси!
– Ната! Как ты говоришь. – У матери было скорбное, старое, страдающее лицо.
– Мамочка, ну это же правда! – Наташе стало жалко ее, она нагнулась и быстро поцеловала мать в щеку.
– Ну… – пробормотал а мать. – Может, и нет.
Наташа оделась, закрыла за собой дверь квартиры и, сбегая по лестнице, вдруг представила, как это все будет у них: соберутся, будут сидеть за столом, грузные, тяжелые, пить и говорить о знакомых, кто сейчас где и на какой должности, рассказывать о своих болезнях и о болезнях других, о том, кто каким лекарством лечится, а потом, наевшись и напившись, включат телевизор и станут смотреть «Голубой огонек», с зевотой дожидаясь его окончания, и ей стало жалко мать с отцом еще больше, и на глаза ей навернулись даже слезы. Но тут же она и зажала себя, наклонила лицо и пальцем осторожно стряхнула слезы – она не могла их себе позволить, так как с ресниц тогда потекла бы тушь.
Дверь у Ириши была не заперта, и уже от лифта слышно было, как гремит в квартире включенный на полную мощность проигрыватель. «Эв-рибади-и!» – кричал из динамика веселый хриплый голос Гарри Беллофонте.
И этот веселый, брызжущий здоровьем и радостью бытия хрипловатый голос словно вдруг приподнял Наташу над самою собой, оторвал ее от себя сегодняшней, и она почувствовала опахнувший ее счастьем ветерок своей будущей жизни.
«Все, последний Новый год такой. Следующий – совсем другой», – подумалось ей, и, улыбаясь самой себе, она переступила порог.
Из комнаты в кухню, с полотенцем в руках, бежала Ириша.
– Натанька! – на ходу поцеловала она Наташу в щеку. – Разоблачайся – и давай помогать. Новый год все же, надо, чтоб стол был.
На кухне толклось человек шесть – Столодаров, Маслов, Света, Оксана, Мариулла, одна из новых подруг Ириши, с которой Ириша познакомилась на турбазе прошедшим летом, – все разом говорили, стучали ножи, гремели противни, звенела посуда.
– Кто здесь объявился, кто пожаловал! – вышел из комнаты, улыбаясь, Савин. В руках у него были нож и буханка хлеба.
Наташа огляделась – рядом никого не было – и, обвив его рукой за шею, быстро поцеловала в щеку, в скулу, в губы.
– Здра-а-вствуй! – сказала она протяжно, отстраняясь и счастливо глядя на него.
После той первой поездки на дачу они ездили на нее с Савиным еще два раза, только уже не брали лыж и Савин не набивал полный рюкзак снеди. И Новый год они тоже хотели встречать на даче, но за два дня до тридцать первого выяснилось, что дача будет занята.
– Э-эх! – сказал Савин, зажав нож с хлебом под мышкой и помогая Наташе снять пальто. – Что за жизнь! Всю ночь любимая девушка будет рядом, и всю ночь будет недоступна.
– Но от этого еще любимее, – освободившись от пальто и снова поворачиваясь к Савину лицом, сияя, сказала Наташа.
– Хм. – У губ его появилась обычная его усмешка, подержалась мгновение и исчезла. – Пожалуй… Бывает и так.
– Эй! – закричал с кухни Маслов. – Наталья, лапуленька, где ты?! Рабсила нужна.
– Иду! – Наташа, придерживаясь за Савина, сняла сапоги, переобулась в принесенные с собой туфли и распрямилась.
– Сень! – сказала она, счастливо, возбужденно посмеиваясь. – А чего ты из Москвы уехал – скажи!
– Развелся, я же говорил, – заражаясь ее счастливым возбуждением, тоже с улыбкой, ответил он.
– Развелся – это ладно. А почему не остался, почему уехал?
– Ну, Наташенька! – все так же улыбаясь, покачал головой Савин. – Донимаешь меня, как блоха собаку. Жить мне там негде ста…
– Нет, – не давая ему закончить фразу, перебила Наташа. – Знал, что меня здесь встретишь. Да?
– Да, да! Верно, – смеясь, согласился Савин.
– Ну, тогда пока? – сказала Наташа, не отнимая руки от его локтя. Ей не хотелось уходить от него.
– Пока, пока, – похлопал он ее по руке. – У меня, видищь, общественная нагрузка – хлеб режу.
За стол, провожать старый год, сели в четверть двенадцатого.
И, как это водилось, с первым тостом поднялся Столодаров.
– Что ж, давайте подведем итоги! – громыхал он, высоко над столом держа бокал с вином. – По-моему, славный у нас был год. Мы, вот все здесь сидящие, до нынешнего года в большинстве своем друг с другом незнакомые, встретились под крышей милого Иришиного дома, – он переправил бокал в левую руку, правую приложил к сердцу и, повернувшись в Иришину сторону, склонил голову в быстром поклоне, – встретились и встречались потом очень часто, узнали друг друга – и, несомненно, обогатились от нашего взаимного общения. Давайте помянем этот год благодарностью и выпьем за наше славное, прекрасное товарищество.
– Ну, Колян, молодец, благодарю за слово! – встал, потянулся к нему со своим бокалом и звякнул о бокал Столодарова Парамонов.
И все следом за ним тоже стали подниматься, чокаться, все разом шумно заговорили, так что нельзя было понять ни слова, и потом, как-то тоже все разом, стали пить, выпили, сели и стали есть, визжа о тарелки ножами и вилками, и опять громко все говорили.
Без десяти двенадцать Богомазов включил телевизор.
Диктор торжественным, приподнятым голосом зачитал приветствие Центрального Комитета и Советского правительства советскому народу, ударили записанные на пленку куранты, и Маслов с Парамоновым, державшие бутылки с шампанским наготове, отпустили пробки. Пробки с оглушительным всхлопом одна за другой вылетели из горлышек, курчавясь, медленно заструился сизый дымок. Маслов с Парамоновым разлили шампанское по бокалам, и с последним ударом курантов бокалы снова сошлись в общую зазвеневшую кучу.
– С Новым годом! С Новым годом! С Новым годом! – Все вокруг Наташи произносили эти слова вслух.
«С Новым годом! – сказала Наташа про себя, поднося бокал к губам, и на мгновение зажмурилась. – Чтоб он был удачным и счастливым». Шампанское стрелялось мелкими брызгами, остро и холодно коловшими лицо. Наташа открыла глаза и, не отрываясь, выпила весь бокал.
– Нет, Ирка, ты молодец, ей-богу, а! – сказал Маслов, опускаясь на стул и откидываясь на спинку. Одну руку он свесил вниз, вторая была на столе, и он крутил между пальцами пустой теперь бокал за основание ножки. – В самом деле: мы отучились общаться! Раньше не было телевизора – и люди тянулись друг к другу. А теперь сидит каждый перед своим голубым экраном… Или цветным. А ведь мы интеллигенция. Хоть и техническая… а все же! Нам общаться надо, идеи генерировать! Так что с Колькой, – приподнял он над столом бокал и ткнул им в сторону Столодарова, – я вполне солидарен. Правильно, Колька, сказал. Хорошо.
– Дошло! – в пространство, ни к кому не обращаясь, язвительно прищелкнув языком, сказала сидевшая с ним рядом Лидия. – Прямо как до жирафа.
Она сказала негромко и, должно быть, только для него, но, слушая Маслова, все вдруг в какой-то миг умолкли, и слова ее в наступившей внезапно тишине прозвучали с ясной отчетливостью.
Мгновение Маслов сидел замерев, потом его насмешливые ласковые глаза в ярости сощурились, и все в той же сошедшей на стол тишине он выдавил сквозь стиснутые зубы, глядя в тарелку перед собой:
– Сука. Сучка… Гадина паршивая.
– Та-ак-с! – закричал Столодаров, перекрывая его голос своим крепким металлическим громыханием. Взял бутылку и стал наполнять опустевшие бокалы. – Мы хоть и не скорый поезд, но всякая остановочка в пути нам без надобности.
Лидия сидела с презрительно-извиняющей, саркастической улыбкой на своем красивом лице, очень прямо и гордо.
– Кто освятит следующий перегон напутственным словом? – спросил Столодаров, опуская пустую бутылку на пол за стул.
– Я, – встал Богомазов.
Он поправил свои страшные очки, подтолкнув их на переносье пальцем, и стал говорить, длинно и путано, что-то о честности, о порядочности, о необходимости высшего нравственного стержня в человеке, запутался вконец, и его прервали сразу целым хором и выпили за то, чтобы «всем было хорошо».
– Идеи они генерируют… О, боже мой! – Савин со стуком поставил рюмку на стол, мельком взглянул на Наташу, потянулся, взял бутылку и налил себе снова. Губы ему морщила снисходительно-ироническая усмешка. – Наташенька, мне что-то напиться хочется. А? – сказал он, как бы испрашивая у нее согласия. И тут же, не дожидаясь от нее никакого ответа, проговорил громко: – Давайте без всяких тостов, по-демократически.
– Не надо, Сеня, не пей, – тихо, чтобы слышал только он, попросила Наташа.
– М-да? – переспросил Савин. – Ладно, посмотрим. – Посидел и, хакнув, опрокинул налитую водку в рот.
– Андрюша тут, – не вставая, развалясь на стуле, с заброшенной одна на другую ногой, сказал Парамонов, – Андрюша тут за высший стержень предлагал выпить… И я, поскольку каждый за такой стержень полагает что-то свое, – он нагнулся вперед, вытянул над столом руку с бокалом и поклонился Ирише, – я предлагаю выпить за любимых женщин. За любимых женщин, вносящих смысл в нашу жизнь – нашей к ним и их к нам – любовью!
– Прекрасно! – пробормотал Савин, снова наполняя свою рюмку.
Богомазов сидел с очками в руках и с силой жевал концы дужек.
– Нужный тост, хоть и непонятно исполненный, – громыхнул Столодаров. – Присоединяюсь.
Богомазов вытащил дужки изо рта.
– А почему при этом нужно к Ире обращаться? – пригибаясь к столу и кривя в сторону рот, спросил он Парамонова.
– Ой, ну, Андрюш, ну сколько можно, перестань! – морщась, не глядя на Богомазова, сказала Ириша. – Есть ведь какой-то предел. Спасибо, Боря, – потянулась она ответно со своим бокалом к Парамонову.
– Вот именно, Андрюш, сколько можно! – пробормотал Савин, тенькнул своей рюмкой о Наташину и выпил.
– Андрюш, ты бы песенки попел, а?! – в голос сказали с разных концов стола Света с Оксаной.
– Парамоша вон пусть попоет, у него лучше выходит, – мрачно отозвался Богомазов.
– Андрюш! Ну ты что? Ну, Андрюш?! – Ириша, улыбаясь, быстро погладила его руки, лежащие на столе, вынула из них очки и надела на него. – Ты ведь знаешь, что лучше тебя никто не поет.