ничего – в вещный, растящий хлеб, сажающий огороды, роющий шахты, производящий ракеты и холодильники, авторучки и ядохимикаты мир. Шестидесятичетырехлетний сырой старик, бормочущий сквозь слезы: «Ты у нас все-таки один… »
– Вот, – подал мне Макар Петрович пакетик анальгина и стакан со вчерашним чаем.
Я выпил таблетку и поставил стакан на стол. Макар Петрович, взяв с одной из этажерок толстенькую, в сочном коричневом переплете книгу, потряс ею над головой.
– Вот! – все так же шепотом сказал он, счастливо улыбаясь всем своим лоснящимся толстым лицом. – Леопарди. Изумительно. Послушай, я тебе прочитаю. – Он быстро раскрыл книгу, полистал ее, нетерпеливо слюнявя указательный палец и обтирая его о большой, чтоб был только влажным, и нашел нужное. – Вот! «Каждый из нас, чуть лишь появится на свет, уподобляется человеку, который лег на жесткую и неудобную кровать: едва улегшись, он чувствует, что лежать ему неловко, и начинает ворочаться с боку на бок, то и дело менять место и позу, и так всю ночь, не теряя надежды хоть ненадолго заснуть, а иногда даже думая, что сон уже пришел, пока не наступит срок и он не встанет, ничуть не отдохнув». А, как?
– Это прямо про меня. – Я осторожно, одними пальцами взял у него из рук книгу и, закрыв, посмотрел на обложку, – Тоже всю ночь ворочался. – Я отдал ему книгу и показал свои ладони. В середине их, захватив кое-где пальцы, бугрились белые пузыри мертвой кожи.
– Ну, Виталь Игнатыч! – присвистнул и, спохватившись, оглянулся на дверь в другую комнату Макар Петрович. – Ты это как?
– А! – махнул я рукой. – Бытовая травма. Я к тебе предупредить: я сейчас к открытию в поликлинику двину, проснется отец – пусть ко мне поднимается. Я быстро обернусь.
– Ладно, ладно, – прижимая к себе книгу, покивал Макар Петрович, – не беспокойся, все в порядке будет.
В поликлинике мне прокололи пузыри, смазали ладони синтомициновой мазью, перебинтовали кисти и дали бюллетень на три дня с половинной оплатой.
«На три дня… на три дня…» – бормотал я про себя, идя поликлиничным коридором к выходу.
Неожиданный бюллетень в кармане был как избавление, как спасательный круг, за который я мог уцепиться, чтобы продержаться на плаву эти день, два, три, утрясти в себе всю эту муть, всколыхнувшуюся вдруг во мне под стук колес на вагонной полке вчерашним утром… – совершенно я был не в состоянии сейчас заставить себя идти в сторону комбината.
Макар Петрович с отцом, сидя за столом, пили чай с сухариками, макая их в стаканы.
– Но я, должен вам доложить, с французиком этим знатно потом посчитался… – услышал я отцовский надтреснутый голос, входя в комнату.
– Картошечку и колбасу жареные, Виталь Игнатыч? – пристукнув протезом по полу, повернулся на стуле, обратив ко мне зрячий глаз, Макар Петрович. – Вот с Игнатом Романычем организовали, коронное наше местное блюдо.
– Ну что ж… если угостите, – сказал я.
– А мы не угощаем. Мы сразу на троих готовили, – с хозяйской интонацией, по-хозяйски подпирая стол животом, сказал отец. Он всегда, везде быстро начинал чувствовать себя хозяином, по-хозяйски распоряжаться и приказывать, даже странно, почему вчера, ожидая меня, он сидел в такой неестественной, напряженной позе. Я примостился за столом, выложил наверх руки, и он увидел бинты. – Это что с тобой? – спросил он с недоумением.
– Салют в честь твоего приезда, – сказал я с усмешкой и спохватился. – Пустяки. Небольшой ожог, не обращай внимания.
Макар Петрович ковырялся вилкой в сковороде на подоконнике:
– Да вроде еще ничего, теплое. Или разогреть?
– Давай так, – сказал я.
Он поставил передо мной картошку с колбасой, прямо в сковороде, чтобы меньше остывало, и я стал есть, а он, брякая деревяшкой, снова сел к своему стакану. Разговор между ним и отцом не возобновлялся, он был искусственный, протянуть время до моего прихода, и вот я пришел.
– Как спалось? – спросил я отца, хотя прекрасно знал уже, как он спал.
– А не очень, Виталий, – дребезжаще сказал отец. – Совсем уже рассвело, а я все без сна еще. Новое место. И в гостинице, пока привык, тоже все не мог заснуть. Это уж годы. У тебя как, нет такого? Тебе все равно, где спать?
– Все равно.
– А мне вот нет, – сказал отец. – Это уж годы. А может, у тебя есть, ты просто не замечал?
– Нет, – я усмехнулся. Тайная пружина отцовского вопроса была мне ясна. – Прекрасно сплю в любой обстановке.
– Ага… – протянул отец. – Так.
Я съел картошку с колбасой, попил с ними чаю с сухарями, и мы с отцом пошли на автобусную остановку ехать в город.
День опять обещал быть жаркий, небо было без малейшей хмари, я забыл кепку у себя в комнате, и голову уже пекло, хотя солнце стояло совсем невысоко.
– Так и что же, до чего же мы с тобой договоримся? – спросил отец уже в автобусе. Нас подбрасывало и мотало на сиденьях, и внизу, далеко под нами, плыли гигантские террасы карьера.
И опять я не знал, что отвечать.
– Давай не будем опубликовывать коммюнике, – сказал я наконец. – Можно без него? И так ведь бывает.
– Бывает. – Отец помолчал. – А зачем же я ездил к тебе? – спросил он затем. – Неделю в этой гостинице жил, ждал тебя? Зачем? Очень мне хотелось торчать в ней. Меня все выселяли, все в райком обращаться приходилось: очень вас прошу, сделайте звонок, пусть смилостивятся…
Теперь помолчал я.
– Повидались, отец, – сказал я потом. – Повидались, поговорили. Я уж столько в Москве не был… Я уж и хотел наведаться… теперь, может, наведаюсь.
– Когда?
– Не знаю, отец.
Обо всем вчера, главном, основном, было переговорено, все нам обоим было ясно и понятно, и отец задавал сейчас свои вопросы не потому, что он надеялся переиграть что-то, переиначить, это в нем говорила инерция, она вновь и вновь обращала его вспять…
Поезд уходил в семь вечера с минутами.
Мы купили в кассе на вокзале билет и вернулись в гостиницу. Времени до семи часов было бездонно, и мы оба уже тяготились этими долгими часами, которые должны были провести вместе.
– В ресторан, может, пойдем пообедаем? – предложил отец
В ресторане прошло чуть не полчаса, пока к нам подошла официантка, и это меня обнадежило: с такими темпами на ресторан вполне могло уйти часа три.
Потом мы ждали салат, потом борщ, потом антрекоты – и все эти безмерно долго плетущиеся минуты и минуты можно было счастливо заполнить раздраженными пустыми разговорами о бездарности нашей сферы обслуживания, куда ни оглянись.
– Можешь мне объяснить, что ты все-таки не переходишь на инженерную должность? – неожиданно спросил отец. Все та же инерция опять понесла его вспять. Мы уже кончали обед, съели антрекоты и теперь ждали компот. – Скажи мне все-таки.
– Боюсь, – сказал я. Я сидел развалившись на стуле и далеко под стол вытянув ноги.
– Чего? – спросил отец. – Что инженером меньше зарабатывать будешь, может быть? Так это ненадолго. Я ж тебе обещаю: год-другой – а там… у меня все-таки есть связи.
Я рассмеялся. Господи боже, ведь он искренен. Он мне желает добра. Оба они мне желают. Искренне, искренне, без всякой игры. Какая уж тут игра. Жизнь прожита, и ничего после нее – кроме меня. И им хочется любоваться мной, видеть меня счастливым – для своего счастья. Единственно, что они не хотят видеть меня никаким иным, кроме как своим подобием.
Попытаться объяснить ему, чего я в действительности боюсь? Если бы я сам понимал точно – чего…
Перемены узды, вот я, видно, чего боюсь. Пока я электрик, рабочий, пока жизнь идет прежним ходом, как шла предыдущие годы, во мне сохраняется ощущение некоей временности ее, некоего приготовления к чему-то иному, большему, значительному, мне кажется, что у меня еще все впереди и то неухваченное, самое важное в ней, самое главное – смысл существования, цель его – будет еще понято мной, расшифровано, открыто… – есть еще надежда; сделаться же инженером – это как надеть хомут, это уже все равно как встать на азимут, все равно как наметать шов, и только остается ровнехонько пройти по нему; вся жизнь из этой узды видна навылет, вся, до конца – и чем же жить в ней, каков же смысл ее? Пятнадцать лет прошло, а я не ближе к разгадке, чем тогда. И лишь одно ясно и понятно: не походить на них, не быть ими, не повторить их. Неужели придется в конце концов и нет ничего иного?
– Знаешь, чего боюсь? – сказал я, отсмеявшись. Нет, не объяснить ему ничего, он даже не попытается понять, да он просто посчитает все это шизофреническим бредом. – Я боюсь карьеры. Боюсь, а вдруг так лихо пойду вверх, что влезу черт те куда. И сидеть там потом наверху, и бояться шаг влево сделать, шаг вправо, чтобы не сверзиться.
Теперь засмеялся отец. Он смеялся, откинувшись на спинку стула, взявшись руками за край стола, оплывшее большое тело его колыхалось, и я на краткий миг вновь вдруг увидел перед собой не старика, а важновельможного чиновника. Он все воспринял всерьез.
– Это кто ж тебе сказал, что ты непременно взберешься? – с чувством неявного, сокрытого превосходства спросил он. – Это вовсе не так-то просто.
– Лестница есть лестница. – Нам принесли компот, я отпил – он был совершенно несладкий и ягодами в нем не пахло. – Встал на нее – так уж не стоять же. Ноги сами тебя понесут.
Напротив меня снова сидел усталый больной старик.
– Никогда я не думал, – пробормотал он, глядя к себе в стакан с компотом, – что из моего сына выйдет такой…
Дальше по смыслу должно было следовать что-нибудь вроде «идиота» или «дурака».
«Если он сейчас договорит – к чертовой матери, дообедываю и уматываю! – Все во мне так и всколыхнулось. – Какого черта!»
Но отец недоговорил.
Мы расплатились и пошли из ресторана. Была половина третьего. До поезда оставалось еще три с лишним часа.
* * *
«Все проходит», – написал на своем знаменитом кольце царь Соломон, и эти три часа тоже прошли.
Мы приехали на станцию, когда поезд, влекомый тепловозом, медленно и тяжело, гулко постукивая на стыках рельсов, входил на перронный путь. Поблескивая белым металлом втулок, мощно и размеренно ходили шатуны, вращались громадные диски колес, и так, как вспоминается то, что забыл, когда вернешься на место, где это забывшееся помнил, меня вновь, мгновенным ощущением, настигло прежнее воспоминание: проплыл надо мной черный низкий потолок в дрожащих красных отсветах, прозвучали негромкие голоса, и состояние великой торжественности души пронзило меня сквозь всю мою нынешнюю взбаламученность, и – отчего? оттого, что я был рядом с отцом? – я вдруг понял, что это такое и откуда это во мне: это дом моего деда, это родина моего отца, это моя неизвестная мне родина, семнадца