– Мне кажется, я давно-давно видел повтор какой-то передачи по телевизору, там была женщина, которая рассказывала что-то схожее.
– Наверное, это она и была. Она ходила по всем передачам, куда ее звали. Дома было три книжных шкафа, частично заполненых ее нереализованными книгами, а частично – кассетами с записями. Она их периодически пересматривала. Когда она умерла, и я решил продать дом, я их все сжег. Вместе с книгами.
– Она тоже умерла? Как-то много смертей.
– Это еще не все смерти, о которых я тебе расскажу. Самой главной еще не было.
– Но брат-то, я надеюсь, жив?
Он взял в руку стакан, посмотрел на него пару секунд, а потом допил одним глотком.
– Хороший вопрос. Я понятия не имею, жив он или уже нет. Я его двадцать лет не видел. Тебе взять еще пива? У меня кончилось.
Я кивнул. Он поднялся и пошел внутрь.
Да, он был прав – мне действительно стало интересно. Все это было, конечно, грустно, но сам он рассказывал об этом с какой-то легкостью, как будто давно принял все эти события и спокойно живет дальше. Только на вопросе о брате эта легкость куда-то исчезла, даже голос немного изменился. Как будто ему было не очень приятно о нем говорить, и он не хотел его вспоминать. В этом, впрочем, была логика – я бы тоже в такой ситуации не захотел. Но и забыть бы, скорее всего, не смог. Я допил свое пиво. Странным образом оно совершенно не влияло на сознание, и я чувствовал себя практически трезвым. Бывают такие дни, когда можно выпить несколько галлонов чего угодно, а даже говорить громче не станешь. Сегодня оказался именно такой.
Я посмотрел на часы – было без десяти двенадцать. Мой собеседник не показывался, поэтому я закурил и принялся смотреть в стену, так же, как он какое-то время назад. На стене было написано белыми трафаретными буквами: “Тяжело, нехорошо… Ничего… После… Ничего… Я уйду…”. Я перечитал это три раза, слова казались смутно знакомыми, но откуда они, я вспомнить не мог.
– Сами вы пейте, если вам не противно, но, умоляю, не давайте пить дяде. Ему вредно.
Собеседник вернулся и принес еще два стаута, на сей раз имперских.
– Откуда это?
– Из Чехова. Не хотел бы я в один день оказаться на месте дяди Вани, конечно. Но зачем это написали на стене, я совсем не понимаю.
– Но в этой фразе же есть смысл. Не знаю, я совсем плохо помню Чехова. И я не готов о нем говорить. Пусть пишут на стенах все, что угодно. Что там с твоим братом?
– Я же говорю, я не знаю. Он ушел из дома, когда мне было десять. Помню, сидел на кровати и читал “Пятнадцатилетнего капитана”, а он зашел в комнату и начал говорить, что уходит. У него так неловко получалось говорить, наверное, он не знал, что именно нужно сказать. И в итоге сказал что-то про институт и еще фразу “я обязательно тебя заберу, когда настанет время”. Ну, прошло двадцать лет, а время до сих пор не настало. Первые пять лет я ждал, потом как-то само закончилось.
– И ты не пытался его найти? Как-нибудь?
– Нет. Ну, то есть, у меня были такие мысли, конечно. Когда я ехал в Москву учиться, я подумал, что приеду в город, где живет он, и мы каким-то случайным образом встретимся. Или чудесным, не знаю, как такие встречи происходят обычно? Но, в общем, мы, конечно, не встретились. И потом, через какое-то время, я понял, что он мне не нужен, наверное. Зачем он мне нужен?
Это не могло быть вопросом ко мне, но после того, как он прозвучал, мой собеседник перестал говорить и ожидающе на меня посмотрел.
– Я не знаю. Но, судя по тому, как ты говоришь, он тебе нужен. Мне кажется, ты все успокоиться не можешь из-за того, что он от тебя ушел в детстве. Ну, то есть, выглядишь-то ты спокойно, я о другом…
– Да нет, я успокоился. Мне неприятно все это, конечно, сам факт и все воспоминания, но я понимаю, почему он ушел. В конце концов, я ушел точно так же. Только у меня не было младшего брата, которого бы пришлось оставить и больше никогда не увидеть. Возможно, ему было еще сложнее, чем мне. Что сложнее – оставлять, или быть оставленным?
– И то, и то сложно, но по-своему. Лично мне сложнее оставлять. В этом больше ответственности и больше боли. Ну и собственное решение принять сложнее, чем решение другого человека. Не знаю, возможно, это только у меня так, а у тебя иначе.
Он пару раз кивнул, потом попросил у меня сигарету. Мы закурили. На третьей затяжке он сильно закашлялся, потом допил пиво и сказал:
– Да, наверное, так и есть – оставлять сложнее. Особенно, если не хочешь оставлять. Давай пойдем отсюда, ты допил?
Я кивнул и согласился.
Мы отнесли стаканы внутрь, вышли на улицу и через ту же самую арку вернулись на Покровку. Мой спутник остановился, зевнул, потом увидел магазин “Магнолия” и предложил зайти за сигаретами. После того, как мы это сделали и снова оказались на улице, он закурил и спросил:
– Ну, а теперь куда?
– Не знаю. Можно дойти, например, до “Главпивмага”, взять там пива с собой и походить куда-нибудь в сторону, не знаю, Цветного Бульвара? Вроде, ничего, сейчас уже практически все равно, куда идти. Можно пойти в “Сосну и Липу”, она тут совсем рядом.
– Нет, в “Сосну и Липу” мы не пойдем, я и так слишком часто там бываю, мне кажется. Ну, и знакомых людей мне сейчас совсем не хочется. А так вообще хороший план, мне нравится. Прогуляться. Пойдем. Чистые Пруды я, конечно, никогда особо не любил, но сейчас уже абсолютно все равно, куда, ты прав.
– Что не так с Чистыми Прудами?
– То, что это один пруд, да еще и грязный. Ну, и тем, что, сам бульвар узкий, и машины с обеих сторон ездят.
–
А если серьезно?
–
Ну, если серьезно, то были моменты, из-за которых я не люблю Чистые Пруды, но это, наверное, не очень важно сейчас. Хотя, может быть, я о них тоже расскажу. У меня же исповедь.
После этих слов он усмехнулся. Он постоянно усмехался, но совсем не весело.
– Нет, это вообще не похоже на исповедь. А я не похож на духовника, я надеюсь. Это похоже на какую-то странную, или крайнюю форму одиночества – когда готов говорить с кем угодно о том, о чем обычно даже с собой говорить стыдно.
– Тебе не нравится это все?
– Ну, как сказать. Это все странно выглядит, но я ничего против не имею. Возможно, я когда-нибудь тоже окажусь в такой ситуации и, если я смогу найти слушателя, будет здорово.
– Хорошо.
Мы шли по Покровке, которая жила обычной пятничной жизнью. У входа в бары по обе стороны от нас толпился народ: кто-то курил в промежутках между напитками и громко смеялся, кто-то, наоборот, вел негромкие разговоры, а кто-то только собирался зайти внутрь, чтобы вести разговоры чуть позже. Людей было много, все куда-то шли и на что-то, очевидно, надеялись. Как минимум, на просто приятный вечер, как максимум – на незабываемый. В сквере напротив бара Sisters дрались два человека в грязных штанах и черных кожаных куртках. Тот, который был пониже, очевидно, выигрывал, когда мы проходили мимо, он эффектным ударом в корпус свалил своего соперника на землю. Им, почему-то, никто не мешал. Мы шли молча, пока не дошли до памятника Чернышевскому. Он сидел и, казалось, рассматривал ногти на своей левой руке. Вокруг него на лавках расположилась окрестная элита – здесь никто не дрался, они просто распивали водку и громко друг друга материли.
– Он не на руку смотрит, ему просто неловко находиться среди них, вот он и пытается делать вид, что его тут нет.
– А? – Не понял мой спутник. – А, Чернышевский. Наверное, да. Знаешь, я тут почему-то вспомнил, как мы с папой и братом построили в лесу шалаш. Ты когда-нибудь строил шалаш?
– Нет, вообще никогда.
– Это очень просто. Берешь прутья, связываешь и сверху накидываешь еловых веток – выходит отличный шалаш, где можно прятаться от всего на свете. Особенно, если тебе пять лет.
– Вы что, от мамы там прятались?
– Ага. Ну, я точно, брат, наверное, тоже. Папа, конечно, нет – он придумывал нам занятия, чтобы мы могли спрятаться в этих занятиях, и чтобы наше детство не осталось совсем беспросветным. Я помню, что я был очень воодушевлен постройкой этого шалаша. После того, как мы его построили, мы периодически туда ходили по выходным. Разводили костер, готовили на нем еду. Это были как походы, наверное, на день. Они мне очень сильно нравились, в тот момент, когда один заканчивался, я сразу же начинал ждать следующего. Потом мы почему-то перестали туда ходить, не знаю, почему, просто перестали. Как будто забыли, что у нас есть шалаш в лесу. Потом брат уехал и ходить туда совсем расхотелось. Когда я стал чуть постарше, я пришел в то место, где он был. И он там до сих пор был! Только ветки осыпались, а каркас так и стоял, как будто всех этих лет и не прошло. Я его сломал. Не знаю, почему. Наверное, мне показалось неправильным, что никого не осталось, а этот шалаш все еще не разрушился. И я его сломал. Сломал и сжег, на том же месте, где мы когда-то разводили костер. Наверное, так было нужно.
Я не знал, что отвечать. Но что-то ответить было надо.
– Ты бы попробовал брата своего найти все-таки.
Он опять усмехнулся.
– Нет, этого я делать не буду. В конце концов – почему он за все это время не попытался найти меня?
– Откуда же я знаю. Вдруг он точно так же не уверен, как и ты?
– Нет, я думаю, ему просто все равно. Было бы не все равно, давно бы нашел. Я достаточно медийная личность, чтобы меня можно было найти без каких-то специальных поисков. Просто в интернете. Хотя, он наверняка им не пользуется. Пользовался бы – давно нашел. Ну, если бы хотел, конечно. Все, давай мы немножко притормозим разговоры про брата, они ни к чему не приведут все равно.
– А к чему вообще приведут наши разговоры?
– Как минимум к алкогольному опьянению. Максимум – к смерти, но сегодня я умирать не собираюсь, а ты?
Я тоже не собирался. Мы дошли до Главпивмага, там было, предсказуемо, битком, поэтому мы не стали заходить в бар, а купили в магазине по два литра грейпфрутовой ипы. Самый верный выбор после имперского стаута, но, как мы раньше согласились, нам было абсолютно все равно. И куда идти, и что пить по дороге.