Кажется, все готово. Все на своих местах.
И вот огромная ракета начинает медленно поворачиваться вокруг шарнирных устройств установщика, расположенных на самом его краю, вблизи двигателей ракеты. Это похоже на то, будто бы медленно, почти незаметно для глаза, как движение минутной стрелки часов, раскрывается гигантский перочинный нож: ручка ножа (установщик) остается в горизонтальном положении, а лезвие (сама ракета) плавно отходит и постепенно приближается к вертикали.
Затем к ней – как бы «под мышки» – подводят четыре могучие стрелы-опоры, осторожно опускают на них, и сделавший свое дело установщик бодро (я чуть было не написал: вздохнув с облегчением) уезжает с позиции.
Вокруг тела ракеты смыкаются фермы обслуживания, к нему подсоединяют мачты питания, подтягивают поближе составы с горючим и жидким кислородом; словом, расписанная по сотням пунктов программа подготовки к старту начинает действовать полным ходом.
А когда ракета с космическим кораблем, пока еще беспилотным, была установлена на стартовой позиции, Королев взял меня с собой наверх, на площадку фермы обслуживания, окружавшую корабль.
Мы вошли в кабину лифта, показавшуюся мне – видимо, по контрасту с размерами всего сооружения – довольно тесной, и поехали. За окошком кабины косо замелькали наклонные переплеты ферм. Но вот лифт остановился, и мы вышли на гремящий под ногами железный пол площадки. С внутренней стороны эта площадка упиралась в нечто вроде кругловыпуклой, покрытой мягким чехлом стенки – космический корабль с надетым на него предохранительным чехлом.
А с внешней стороны… С внешней стороны за легким прутиком ограждения лежала степь! Пустая, голая степь до самого горизонта. Вернее, до того места, где горизонт терялся в дымке.
Сильное это было зрелище! Сильное даже для человека, в общем довольно привычного к тому, как выглядит Земля сверху. Но здесь она смотрелась совсем иначе, чем с летящего самолета. Наверное, сказывалась неподвижность наблюдателя. А может быть, что-нибудь еще. Не знаю… Знаю только, что и в дальнейшем каждый раз, когда я оказывался на верхней площадке ферм обслуживания (к сожалению, это бывало гораздо реже, чем хотелось бы), во мне неизменно возникало острое ощущение бескрайности лежащей подо мной степи. Созданное природой и созданное руками человека стоили здесь друг друга.
В этот свой первый приезд на космодром я все время ощущал некоторый внутренний дискомфорт от непривычного для меня положения, деликатно говоря, наблюдателя (а если не деликатно, то, пожалуй, скорее, чего-то вроде экскурсанта). Я, конечно, понимал, что без досконального знания как техники, так и всех порядков, установившихся на космодроме, невозможно достаточно точно представить себе, что и как предстоит делать в последние предстартовые часы и минуты космонавту. И в этом смысле мое пребывание здесь было работой… Но работой очень уж для меня непривычной: как выражаются радисты, только «на прием» – не «на передачу».
Отвлекаясь несколько в сторону, хочу заметить, что в такой непривычной для меня позиции наблюдателя и заключается, наверное, причина (или, во всяком случае, одна из причин) того, что эта книга дается мне как-то иначе, в чем-то труднее, чем написанные ранее. В тех, более ранних, я рассказывал прежде всего о том, что видел и переживал сам, сидя за штурвалом самолета, проходящего летные испытания или участвующего в боевых действиях. Находиться более «в центре событий», получать все впечатления в большей степени «из первых рук», чем свои собственные, вряд ли возможно… А здесь, в делах космических, я находился близко, очень близко от этого самого центра событий, но все-таки вне его! Поэтому, написав, скажем, какие-то предельно невинные на первый взгляд слова, вроде «космонавт увидел», я каждый раз останавливаюсь. Останавливаюсь и принимаюсь проверять, точно ли он увидел именно то, что я пишу, а не что-нибудь другое. Расспрашиваю космонавта, вызываю к жизни авиационные аналогии, пускаюсь в умозрительные соображения… Словом, дотошно восстанавливаю многое, что в авиации просто знал.
Да и, независимо от работы над книгой (о чем я тогда и не помышлял), свое положение если не совсем стороннего, то все же наблюдателя я на космодроме, пока шли запуски беспилотных кораблей, ощущал почти непрерывно. Ощущал с тем большей силой, что кругом люди работали с полной отдачей. Работали изо всех сил. Работали, что называется, на режиме форсажа!
Впрочем, работать иначе в те мартовские дни шестьдесят первого года было, наверное, уже невозможно. Вопрос о полете человека в космос был в принципе решен, причем не только у нас.
– Надо нажимать! Американцы на пятки наступают, – сказал мне на космодроме один из инженеров королевского КБ.
Это была правда: американская печать в тоне полной определенности уже сообщала о готовящихся пусках аппарата «Меркурий» с космонавтом – или, как говорили в США, астронавтом – на борту. Естественно, это не могло не действовать на всех участников дела примерно так же, как действует на бегуна дыхание соперника за спиной.
Правда, как вскоре выяснилось, в США предполагали начать с полетов не по настоящей космической орбите, а по так называемой баллистической кривой, то есть по такой же в принципе параболе, по какой летит брошенный наклонно вверх камень. Вся разница тут лишь в том, что камень, получив импульс от руки метателя, пролетит за несколько секунд расстояние в несколько десятков метров, а американский корабль «Меркурий» приземлится (точнее, приводнится, все американские баллистические и космические корабли при возвращении опускаются на поверхность океана) через четверть часа после старта и на расстоянии без малого пятисот километров от него.
Правомерно ли считать такой полет космическим?
На этот счет было немало споров. Причем споров нельзя сказать чтобы очень академических: космические полеты, до начала проведения которых – это чувствовалось с полной определенностью – оставалось совсем немного времени, предстояло регистрировать в Международной федерации авиационного спорта (ФАИ) как рекордные, да и просто, независимо ни от каких рекордов, фиксировать как первые в истории человечества.
Первые!.. Вообще говоря, я не склонен придавать проблемам приоритета чрезмерное значение. Тем более что в прошлом не раз наблюдал в этой области немалые переборы, пошедшие в конечном счете не на пользу нам самим, обретя опасные свойства бумеранга. Нет, что говорить, приоритеты требуют обращения с собой самого аккуратного. Но тем не менее в ту весну всем участникам подготовки полета человека в космос хотелось, очень хотелось быть первыми.
И даже при самом трезвом отношении к проблемам приоритета невозможно было их не понять.
Очень точно выразил свое отношение к этому тонкому вопросу один из инженеров космодрома.
– Понимаете, – сказал он, – несправедливо это будет, если американцы выйдут в космос с человеком раньше нас! Ведь нам было труднее. Больше пришлось преодолеть.
– Почему же? – спросил я. – По части задела у нас положение никак не хуже, чем у них. У нас была ГДЛ, была ГИРД[8], а до этого – Циолковский. А в самые последние годы – межконтинентальная баллистическая. Так что, если говорить о базе, она есть. И, я бы сказал, довольно солидная.
– Это все верно. База есть. Но она нам дороже досталась. Что ни говорите, а через нас в этом веке две такие войны прокатились, вспомнить страшно! А они от войн только богаче становились… Вот вы говорите: межконтинентальная. Разве мы одни ее в своем КБ делали? Столько пришлось других нагрузить: и металлургов, и химиков, и электронщиков, и кого хотите… А у всех свои дела. И тоже срочные, тоже нужные. Им наши заказы не в доход, а только в мороку… Через силу для нас делали, дай им бог здоровья… Ну а за океаном… Там промышленный потенциал другой. Слышали такое слово!.. Нет, несправедливо будет, если им их «Меркурий» засчитают!..
Чувства моего собеседника трудно было не разделить. Они были прежде всего – независимо от колебаний климата международных отношений – справедливы по существу.
Действительно, столько было у нас сделано для полета человека в космос, столько, казалось бы, непреодолимых трудностей – и научных, и технических, и организационных – преодолено, столько пролито пота и потрачено мозгового фосфора, что лишиться своего лидирующего положения в решении проблемы пилотируемых космических полетов было бы в тот момент по-человечески очень обидно. И уж тем более обидно и несправедливо было бы уступить это положение не по существу, а чисто номинально: из-за того, что где-то назвали бы первым космическим полетом то, что в действительности космическим полетом не является.
Не является… Ну хорошо, а что же, в таком случае, является? Где критерий в этом деле? На сей счет высказывались разные мнения.
Одно и, на первый взгляд, самое естественное из них сводилось к тому, чтобы, не мудрствуя лукаво, «космичность» полета связывать с достигнутой высотой. Именно такой подход к решению этого вопроса был принят в ФАИ: до ста километров считать полет атмосферным, а выше ста – космическим. Правда, при ближайшем рассмотрении этот «самый простой» подход показался мне не таким уж прозрачно простым. Если следовать ему, получалось, например, что не только предстоящие баллистические полеты корабля «Меркурий», но даже полеты американского экспериментального самолета Х-15 следовало бы считать космическими с того момента, когда Х-15 достигнет стокилометровой высоты.
Слов нет, полеты Х-15 заслуживали самой высокой оценки и по праву составили одну из ярких страниц истории мировой авиации. Не случайно в этой программе участвовали выдающиеся летчики Кроссфилд, Уолкер, Уайт, Петерсен, Мак-Кей, Армстронг (тот самый, который менее чем десять лет спустя первым из людей ступил на поверхность Луны). Стартуя в стратосфере с самолета-носителя, летчик «Икс-пятнадцатого» включал мощный ракетный двигатель своего самолета и набирал высоту и скорость, ранее не достигавшиеся ни одним пилотируемым летательным аппаратом. Весной 1961 года, которую мы сейчас вспоминаем, Х-15 уже вышел на пятидесятикилометровую высоту, а еще через два года – в июле 1963-го – достиг высоты 107 километров!