ол, исправно отработала тормозная двигательная установка. Чтобы спокойно воспринимать это, требовалось терпение в сочетании с невозмутимостью, каковые свойства, как мы знаем, в характере Главного конструктора были представлены не в очень сильной степени.
Радисты на местах, зная, что их слушает высокое начальство, стараются, как только могут, скрупулезнейшим образом соблюдать все правила радиообмена. Нудный голос одного из них, трижды вызвав пункт управления и трижды представившись сам, наконец выдал:
– Летчик Михайлов, командир самолета Ил-14, сообщает, что видит объект, идущий к Земле. Как поняли?..
Идущий к Земле! Как это трактовать? Опускается на парашютах – или падает?
С трудом сдерживаясь, СП задает эти естественные вопросы.
Нудный голос отвечает:
– Сейчас запросим. – И через несколько долгих, очень долгих минут появляется в эфире снова:
– Летчик Михайлов, командир «Ил-четырнадцатого», находящегося в районе тридцать километров юго-западнее…
– Да ладно, скажите толком: что он говорит?
– Летчик Михайлов, командир…
– Прекратите болтовню! – сдерживаться далее Королев уже не может. – Отвечайте на вопрос: как снижается корабль? На парашюте?
– На парашюте.
– На одном?
– Сейчас запрошу. – И еще через несколько минут: – На двух.
Общий вздох облегчения. Королев вытирает пот со лба, кратко информирует окружающих о том, каково его мнение о своем радиособеседнике, и садится. Сколько нервных клеток он сейчас потерял – это наука определять еще не умеет. Но ясно, что порядочно.
К сугубому удовлетворению медиков, космонавты с места посадки были сразу же доставлены назад, на космодром, и на целые сутки поступили в полное распоряжение врачей. Правда, это разумное нововведение последовало не в результате настоятельных, уже более чем трехлетних просьб представителей интересов космической физиологии и медицины, а по совсем иным причинам. Ставший традиционным порядок – отлет приземлившихся космонавтов, без возвращения на космодром, прямо в Москву – был нарушен событиями, по своему масштабу превосходившими наши космические дела. Как раз в утро посадки «Восхода» проходил пленум ЦК партии, на котором Н. С. Хрущев (всего несколькими часами ранее звонивший из Пицунды на космодром Королеву) был освобожден от своих постов. В Москве было не до приема космонавтов – последовала команда: ждать.
Ну а пока – не терять же времени зря – космонавты попали в руки врачей совсем свеженькими – и с тех пор это тоже стало традицией или, вернее, обязательным элементом программы каждого космического полета.
Соответственно передвинулось на сутки и заседание Госкомиссии, на котором космонавты докладывали о своей работе.
Собирались теперь уже не на берегу Волги – этот район больше космических финишей у себя не видел, но гостеприимство, оказанное в нем первым нашим космонавтам, начиная с Гагарина, обеспечило ему прочное место в истории космических полетов человека. На сей же раз отчет космонавтов мы слушали в незадолго до этого построенном просторном физкультурном зале на основной площадке космодрома – нынешнем Ленинске.
Одно из редчайших умений на свете – умение при любых обстоятельствах оставаться самим собой. В тот день и Комаров, и Феоктистов, и Егоров в полной мере показали себя и с этой стороны.
Все три космонавта говорили интересно, четко, продуманно. Высказали много нетривиальных мыслей, поделились интересными наблюдениями. Невозможно было не заметить, как раз от раза возрастал научный, технический, да и просто общекультурный уровень послеполетных отчетов космонавтов. Хотя если подумать, то удивляться этому не приходилось: сложнее, насыщеннее, «умнее» становились задания – соответственно изменялись и отчеты об их выполнении. Практика последующих космических полетов эту очевидную закономерность в полной мере подтвердила… Однако задание заданием, но и личность космонавта тут свою роль, конечно, играет. Отнюдь не последнюю!.. Концепция «прежде всего хорошее здоровье» оказалась не очень долговечной.
Но вернемся к докладам экипажа «Восхода».
Комаров сравнивал действия космонавта, управляющего кораблем, с действиями летчика, управляющего самолетом, и заметил, что малые угловые скорости – медленность вращения, присущие первому, – оставляют достаточно времени, чтобы «на ходу» обдумывать и оценивать свои действия. Иными словами, если самолетный летчик сплошь и рядом вынужден действовать автоматически, рефлекторно, а анализировать свои действия уже потом, так сказать, постфактум, то на космическом корабле такой анализ «вписывается» внутрь моторных действий человека.
Пожаловался Комаров – и его поддержал Феоктистов – на тесноту в корабле: «Хоть бы позу немного переменить. Ноги, например, вытянуть или как-нибудь иначе, но переменить». (В это время уже наносились на бумагу контуры будущего космического корабля «Союз», как мы знаем, «двухкомнатного» – несравненно более просторного, чем «Восток» и «Восход».)
Егоров заметил, что работа в течение всего полета была крайне напряженная: за исключением времени сна, практически непрерывная.
Это мы тогда услышали впервые – и с той поры слышали едва ли не после каждого полета. Даже после самых длительных экспедиций.
Когда Борис Борисович Егоров рассказывал о том, как брал на анализ кровь у товарищей по экипажу, сидевший рядом со мной мой старый – со студенческих времен – товарищ пошутил: «Вот оно, первое кровопролитие в космосе». Ни он, ни я, да и вообще никто не мог знать, что первое настоящее кровопролитие на путях человека в космос – не за горами. И что жертвой его окажется этот глубоко симпатичный всем нам человек в тренировочном костюме, смотрящий на нас вдумчивым взглядом и спокойно, без намека на рисовку, отвечающий на наши вопросы – командир «Восхода» Володя Комаров.
Присутствие Феоктистова и на послеполетных докладах космонавтов было тоже для всех привычно. Но раньше он слушал и дотошно – пожалуй, дотошнее, чем кто-либо другой, – расспрашивал космонавта. А сегодня рассказывает сам. Рассказывает очень интересно, проявляя незаурядную наблюдательность не только в том, что прямо входило в круг его обязанностей инженера-экспериментатора: «Внутри космического корабля взлет не производит такого сильного впечатления – грохот, пламя и так далее, – как при наблюдении с Земли… На активном участке, даже на пиках перегрузки, сохраняется полная ясность мышления; можно анализировать происходящее не хуже, чем в обычных условиях, в частности – оценивать аварийные ситуации, если таковые возникнут… Ощущения вначале похожи на самолетные – и по шуму, и по плавным покачиваниям, а во время работы последней, третьей ступени – вроде как в поезде: даже потряхивает, будто на стыках рельсов… Физиологическое проявляется в техническом: на этапе выведения быстро растет влажность в кабине, чуть ли не на глаз видно, как ползет стрелка прибора, – видимо, резко увеличивается потоотделение… Невесомость в космическом корабле непосредственно ощущается меньше, чем в салоне самолета Ту-104 на тренировках, – наверное, потому, что в самолете происходит свободное плавание, а в космическом корабле все время какой-нибудь частью тела чего-то касаешься…» – и так далее, до посадки (кстати, первой «мягкой посадки» в истории космонавтики) включительно.
Тут же выяснилось, что Константин Петрович в полете не только делал в планшете предусмотренные заданием записи, но сразу наносил точки на миллиметровку – хотел видеть, как они ложатся на кривую. И снова – в который уж раз – возникают у меня ассоциации с авиацией. Ведь в испытательных полетах хорошие, опытные инженеры-экспериментаторы издавна любили еще в воздухе прикинуть, как себя ведут эти своенравные, упрямые точки. И не раз бывало, что, уже выполнив все заданные режимы, спросишь своего наблюдателя:
– Ну как, вроде все сделали?
И услышишь в ответ:
– Минутку… Сейчас нанесу… Так, так… Знаешь, давай повторим площадочку на девяти тысячах… Чего-то она выскакивает.
Великое дело – текущая информация о ходе эксперимента. Феоктистов это чувствовал точно так же, как наши авиационные ведущие инженеры.
Впрочем, удивляться этому сходству не приходилось. Ведь действительно в работе экспериментаторов на любых летательных аппаратах общего по крайней мере не меньше, чем различного. Все правильно, так оно и должно было быть…
Впоследствии я слышал и читал немало высказываний Константина Петровича по самым разным вопросам – начиная с узкопрофессиональных («Является ли старт с орбиты спутника Земли обязательным условием полета к Луне и планетам?») и кончая такими, как, скажем, философия творчества («С чего начинается истинный акт творчества?»). И всякий раз любовался – даже в тех случаях, когда был не во всем согласен с ним, – самой манерой, стилем его мышления, в котором строгая логичность и прочная подкрепленность обширными фактическими знаниями неожиданно сочетается с оригинальностью, нестандартностью подхода к явлениям жизни. В этом у него много общего с его коллегой Борисом Викторовичем Раушенбахом (хотя если говорить об их взглядах на какие-то конкретные вопросы, то они могут оказаться диаметрально противоположными – именно вследствие того, что обоим присуще выраженное индивидуальное своеобразие мышления).
Интересно восприятие Феоктистовым личности С. П. Королева. В беседе с кинорежиссером А. Михалковым-Кончаловским на вопрос, испытывал ли он на себе влияние какого-то большого мастера, Феоктистов, много лет проработавший рука об руку с Королевым, отвечает вопреки всем ожиданиям читателей (а также, как мне кажется, и самого задавшего вопрос собеседника): «…если говорить о влиянии Сергея Павловича Королева… не могу сказать, что я у него учился, – бессмысленно учиться тому, что дается, наверное, от природы. Я могу только завидовать… Вот уж кто мог предсказать большинство поправок, организовать защиту проекта и обеспечить правильную «траекторию замысла». Он обладал великолепным умением… доводить дело до успеха».
Однажды, не помню уж, в связи с чем, мы разговорились с Феоктистовым о содержании деятельности конструктора, возглавляющего какой-то творческий коллектив. Так сказать, о главном конструкторе вообще, о том, что он должен знать и уметь непременно, а что – необязательно. В ходе разговора я рассказал об одном авиационном главном конструкторе, человеке, вне всякого сомнения, чрезвычайно знающем и талантливом, способном породить множество интересных идей, но по характеру своему начисто неспособном поддержать и активно пустить в дело самую что ни на есть полезную идею, если она высказана другим человеком. Про этого главного конструктора очень точно заметили, что он может быть только отцом хорошей идеи, но ни в коем случае не ее отчимом. И тут Константин Петрович сразу же вспомнил Королева: