Выругались бандиты и пошли прочь. Я не верила, что они оставят нас в покое, всю дорогу подхлестывала лошадей, до самого городка.
Вот какие приключения у меня бывали. Последним приключением было то, что свалилась я сама. Сколько ни береглась — подхватила заразу. Но выходили врачи, спасибо им.
Первый раз поехала я тогда на отдых, в санаторий меня послали: сердчишко у меня после сыпняка стало сбиваться. Хотела я потом съездить на родину… Но встретилась в санатории с одним хорошим человеком с Дальнего Востока. Стал он меня уговаривать поехать туда с ним на работу: люди там были очень нужны. Что скрывать: человек этот мне нравился, и, не будь у меня жениха, может быть, я пошла бы ему навстречу. Мы расстались… Но и я не поехала на родину, а оказалась там, где никогда не думала быть.
Как это случилось? А вот как.
Любовь моя к Васе-Васильку все это время на переписке держалась. Я уж тогда начала понимать, что одними письмами долго не проживешь. И верно, писали мы все реже. А тут вдруг случилось, что на два моих письма от Васи не пришло ответа. Я знала, что он демобилизовался и живет дома. Было странно, что не ответил он мне.
Недаром, видно, мать мне говаривала, что я гордянка — в отца будто бы пошла. И вот — третьего письма я писать не стала. Думаю, сказал он мне, что пойдет на край света со мной. Так почему я должна к нему ехать, а не он ко мне? Дай-ка испытаю я клятву моего жениха.
Как раз в это время вызвали меня в партийную организацию и сказали, что требуются медики на Дальний Восток. Что ж, я человек свободный, ничем не связанный. Недолго думая сказала: еду. И тут же собралась в далекий путь — в устье Амура, к стойбищам одного малого народа.
Так я и написала родителям: уезжаю, мол, на край света. И подружке Фене Задорновой о том написала. Надеялась, что передадут Васе. Вспомнит ли он свое обещание?..
Одиноко жила я на берегу залива — в избе, построенной на высоких пнях. Слушала шум волн, свист ветра да вой ездовых собак по ночам. Пахло вокруг солью да красной рыбой юколой, сохнущей на вешалах.
Сказать по правде, первое время я там сильно затосковала. Ведь я была совсем одна. До ближайшего фельдшерского пункта было километров двадцать, до врача — сорок.
Опять стал вспоминаться Вася-Василек, поняла я, что все еще его люблю. Иной раз ночи не спала, все думала: права ли я была, не слишком ли много от него требовала? И все ждала от него ответа, волновалась… Не раз выскакивала ночью на крыльцо, искала глазами огонечка в заливе, мерещился мне стук мотора… Думала, а вдруг приедет? Нет, не приехал мой Вася-Василек, забыл, видно, свою клятву. И не было мне ответа…
Хорошо, что было много работы: некогда было задумываться, с утра приходили больные.
Простой, хороший, доверчивый народ этот унаследовал от царских времен тяжелую болезнь. Зараза передавалась из поколения в поколение, это вело народ к вырождению. Надо было остановить болезнь, уберечь от нее молодое поколение.
Это была большая и трудная работа, и об этом здесь не место рассказывать. Достаточно сказать, что в моем селе тогда не знали мыла и не знали, что такое полотенце, даже слова такого у них не было.
Так что дела мне хватало.
Но действовали на меня письма из дома. Мать все жаловалась на нездоровье и звала меня приехать.
А однажды получаю такое письмо от мамы:
«…Я в окошко все доглядываю женишка твоего, — с кем идет в клуб и кого провожает. Смотри, доченька, как бы не перебежала тебе дорожку одна вертихвостка. Приезжай, а то упустишь свое…»
Конечно, мать есть мать, и не знаю, можем ли мы судить своих матерей. Но понимала я, что мама пишет так неспроста.
Бывало, выйду на пустой берег, сяду одна меж камней и все гляжу, как волны ходят в заливе. Даже отцовские слова приходили на память: «Не будет тебе, дочка, счастья в жизни!..»
Но назад я не просилась. Посижу на берегу, поплачу, потом вскочу в лодку, оттолкнусь веселком и гребу, гребу как сумасшедшая. И кажется мне, что уезжаю я домой и что все вопросы теперь решены. Покручусь так в заливе, ветер растреплет волосы, остыну вся и — опять поверну к берегу.
В избе меня помощница ждала. Пингук ее звали, из комсомолок здешнего племени. Хорошая, старательная девушка; я в заместительницы себе ее готовила. Посидим с ней у печки, поговорим о наших делах, я опять приду в себя и успокоюсь.
А потом получила я вот это письмо, только его трудно читать — оно все заплакано слезами. Письмо от подружки моей заветной Фени Задорновой. Пишет она мне:
«Дорогая подруга Таня! Вчера я встретила на рынке тетю Полю (это мать моя) и взяла у ней твой адрес. Она сказала, что письма к тебе идут очень долго. И ты, пожалуйста, как получишь это письмо, отбей мне сразу телеграмму-молнию, как можно скорее, дорогая подруга! Дело в том, что ко мне посватался известный тебе В. П. К. (это и есть Вася-Василек!..), и через месяц у нас будет свадьба. Что поделаешь, подруга, никогда не узнать, что вперед будет. Только ты не подумай, что я его у тебя отбивала. Мы всего три раза ходили в клуб на танцы и каждый раз говорили про тебя. Он сказал, что больше не будет тебя ждать, что ты, как он слышал, сдружилась там с другим парнем. Когда он сделал мне предложение, моя мама ему сказала: «Подумай, Вася, ведь, слышно, у тебя невеста была?..» А он сказал: «Была, да сплыла!..» И я подумала, что между вами что вышло, и после этого дала согласие. Я тебе решила обо всем написать, и пишу со слезами: дорогая подруга, ответь скорее, как ты мне советуешь поступить?..»
Что мне было сказать? Письмо я получила через два месяца, раньше в наш станок не было попутного человека. И я наказала отбить моей подруге такую телеграмму: «Желаю счастья»…
Через год я получила от Фени письмо, что живут они хорошо, что у них родилась дочка, что в память обо мне они назвали ее Татьяной и записали ее мне в крестницы…
А я после этого осталась работать в Сибири — не хотелось мне на родину возвращаться. Да и полюбилась мне наша Сибирь. Я Сибирь прошла вдоль и поперек, люблю привольный, богатый наш край, люблю простых людей сибирских.
Видали, по большим праздникам я медаль надеваю? Это боевая медаль. Это за родную Сибирь мне пришлось еще раз повоевать, когда зашевелились японцы у озера Хасан. Развернули мы наш полковой медпункт за лесной сопкой. Главный врач считал, что мы стоим в мертвом пространстве, но японцы все же нащупали наши палатки. Я помогала врачу при операции, и вдруг поблизости стали рваться снаряды. Откладывать операцию было нельзя, я надела стальные каски на голову врача и на себя, и мы продолжали работать. Тут меня и ранило осколком в плечо, с тех пор вот левая рука у меня работает несвободно.
Ну, дальше у меня, кажется, никаких особенных событий не было. Работаю, как все…
Напоследок расскажу еще, как я ездила на родину, родителей навестить. Старики мои до сих пор живы, отец вышел на пенсию и садоводством занялся. Еще в здравой памяти оба.
Я им напомнила, как они меня приданого хотели лишить за самовольный уход на фронт.
— Вот, — говорю, — папка, помнишь, как ты предсказывал мне, что не будет за это счастья в жизни?
Старик начал хитрить, будто запамятовал все. Посмеивается:
— А кто его знает? Может, сказал, может, и нет. Ведь когда было-то!..
Но мы с мамой приперли его к стенке.
— Ну, — говорит, — если и сказал, так что с того?
Даже рассердился:
— Все равно не сгодилось тебе наше приданое!
Конечно, не со зла это он сказал, но меня кольнуло в сердце. Вспомнила я моего Васю-Василька и подружку заветную Феню.
— Где они? — спрашиваю. — Живы ли?
— Бог их наказал! — сказал отец.
— Как наказал? За что?
Но отец замолчал, отвернулся. Рассказала обо всем мама:
— Всю жизнь меня корила Фенька: зачем, мол, ты, тетя Поля, сказала тогда наносное слово?.. Это перед свадьбой вышел у нас с ней через ограду нехороший разговор. «Отбила, говорю, ты нашего жениха, — не будет у вас согласия в жизни, помяни мое слово!..» Так оно и вышло. Верно старик говорит: господь их наказал.
Не мне судить родителей — старые они люди и старинные у них рассуждения. Узнала я от них, что худо жили Вася с Феней. Запивать он стал. А потом связался с какими-то спекулянтами, отпустил им с завода две машины кровельного железа. За взятку будто бы. Осудили его на десять лет, тогда ведь было строго. Так и пропал он где-то. А подружка моя Феня ждать не стала, нашла себе другого и уехала с ним на Север, длинного рубля искать. Остались жить в заполярном новом городе.
Спросила я родителей насчет крестницы Тани. Мама только вздохнула:
— Живет у бабки… Кукушкино яичко, — какая у ней жизнь!..
Пошла взглянуть своими глазами. Славная оказалась девчонка, по внешности вылитый Вася-Василек, так и залюбовалась я. Только вижу — платьишко истрепанное и туфлёшки с чужой ноги. И худенькая, бледная, глазастая… Дичилась она меня попервости, потом доверилась и все мне рассказала. Понравилось мне, что все понимает и рассуждает по-взрослому. Бабка-то оказалась скупая да ворчливая, — в тягость ей была подброшенная девчонка.
— Пишет ли хоть Феня-то? — спрашиваю.
— Было прошлый год письмо… У ней там свои дети… своя семья…
— А ты разве ей не своя?
— Я никому не своя…
Так это грустно у ней сказанулось. Даже поплакали мы с ней вместе.
— Учишься? — спрашиваю.
— Ходила в школу. А на эту зиму бабушка отдает меня в няньки.
«Куда тебе, — думаю, — в няньки, тебе самой еще нянька нужна!..» Что же делать? Ведь я ей крестная, в старое время считалось — это вторая мать. Думаю, так этого оставить нельзя.
Пришла я домой и заснуть не могу: так и смотрит на меня худенькая, глазастая крестница моя. В ту же ночь я и решила вопрос. Что же? Я живу одна, все у меня есть — чего мне не хватает? Правда, не было у меня своей семьи, но когда всю жизнь ходишь за больными, кажется, она у тебя есть. Ведь больные как дети… Все же думаю: неужели я не смогу воспитать мою крестницу? Вполне могу. Увезу ее в Сибирь, буду учить, сделаю человеком. И так мне легко и весело стало, когда я так решила.