Утром проснулась, — за окошком, помню, солнышко, березки трепещутся, — я, как молодая, вскочила с постели и ну обнимать маму.
— Давай, — говорю, — посмотрим, что там от моего приданого осталось. Не сгрызли ли мыши? Не истратила ли моль?
— Что ты, доченька! Каждую весну перетряхиваю да проветриваю.
Открыли мы сундучок, пересмотрели все рубашечки, лифчики, кофточки, отрезы на платья.
— Вот и пригодится, — говорю. — Не пришлось мне в них покрасоваться, пусть дочка их носит.
Мать руками всплеснула:
— Какая такая дочка? Откуда? Что ты мелешь!
— Будет, — говорю, — у меня дочка, а у тебя внучка.
В тот раз я ей ничего не объяснила, только хожу да посмеиваюсь. Потом, когда привела с собой крестницу да стала ей делать примерку, — поняли родители все. Хоть и не были довольны, но сказали:
— Делай как знаешь, сама не маленькая.
Послала я тогда моей подруге Фене письмо, объяснила все положение и сказала, что забираю крестницу на воспитание, чтобы она не беспокоилась за нее. И получила от Фени согласие.
Так все и устроилось. Вернулась я из отпуска с дочкой. Все кругом считают, что она мне родная дочь, да и я не отговариваюсь. Материнство в нас, женщинах, сидит во всех, было бы только на кого расходовать. Мы с моей Танюшкой живем очень хорошо…
Как-то я выступала в общежитии у девчат, и мне прислали записку: «Скажите, тетя Таня, вы счастливая?» Да, говорю, девчата, я счастливая.
В чем мое счастье?
Вспоминаю я давно сказанные мне слова. Еще во время гражданской войны везли мы партию раненых воинов вверх по сибирской реке Енисею. Холодная была осень, и темная ночь была. Только слышно было в каменных берегах, как хлопают колеса нашего пароходишка. Мы с врачом Ушаковой — я о ней вам уже рассказывала — сидели на палубе, завернувшись в одно одеяло. В это время кочегар начал шуровать в топке, и из трубы ворохами полетели золотые искры. Даже посветлело от них на палубе. Как живые, с огненными хвостами, гонялись искры эти друг за другом и пропадали в черноте неба. И все новые высыпали им вслед, прочеркивали свой короткий полет и тоже гасли…
Очень красивая была картина, и мы обе долго любовались ею.
И сказала мне под конец моя дорогая старшая подруга:
— Ведь это наша с тобой жизнь, Таня. Так и мы с тобой пролетаем сквозь топку, горим на лету и отдаем ей свой жар, чтобы неустанно работали колеса. Мы малые искорки и сгорим незаметно, но тепло наших сердец и есть та сила, что двигает жизнь вперед и принесет всем людям желанное счастье.
Не помню точно, так ли она сказала, — может, совсем другие были слова, но помню, как я прижалась к ней тогда. И помню, как тепло мне стало от этих слов. Еще тогда я поняла, какая я счастливая.
1947—1960
СМОРОДИНА[4]
Сколько у нас одних яблонь было — китаек разных, кандилей, кальвилей, бельфлеров, — ну, я их все помнил.
Возьмем анисовую китайку. Деревцо само по себе невысоконькое, яблочки красные семейкой сидят, по пять — по семь в грудке. И поспевают раньше всех. А душистые! Пчела да оса так и вьется, так и жужжит над ними все лето.
А то славянку нашу возьми, — вот где плодонесущая! А выносливая какая — ни солнца, ни ветра, ни мороза не боится. Эта для мочки и соленья хороша.
Я все это узнал, я любопытный до всего был, хоть это меня, можно сказать, и не касалось.
Ведь я работал в садоводстве у Ивана Владимировича простым рабочим — ямки копал, пересадки всякие делал, поливку и прочее. Что скажет Иван Владимирович, все старался выполнить в точности.
Иван Владимирович это заметил и стал меня приучать к делу. Только и слышу:
«Митя, принеси то, Митя, сделай это».
Он меня уважал за то, что я все наказы его помнил, халатности не любил и к заведенному порядку приучился, — знал, где что взять и как приготовить, чтобы все было хорошо.
Бывало, мы копаемся в земле, а Иван Владимирович тоже, пока свет, все ходит по саду, палочкой потыкивает. Даже если когда и гость какой зайдет — присядет с ним на лавочку поговорить, а в дом и не заглянет.
Особенно когда сад бывал в цвету, — тут ему дела хватало! Все ходит в кустах, и шляпа на затылок. Ветку наклонит, цветков сощипнет горсточку и все что-то записывает в книжечку, никого кругом не видит.
Как раз в это самое время у меня помер отец и я получил от жинки моей письмо, чтобы ехать скорей в деревню.
Иван Владимирович мне говорит:
— Как хочешь, Митя, я тебя не держу, а все-таки мне более желательно, чтобы ты у меня остался.
— Никак, — говорю, — невозможно, Иван Владимирович, надо за свое хозяйство браться, хозяйка одна с ребятишками осталась, сами понимаете.
— Ну, твоя воля, Митя.
Уговаривать не стал, только подумал и сказал:
— Собирайся, Митя, сходим с тобой последний раз на базар, надо мне сделать кое-какие закупки.
Вижу, в кармане у него пачка красненьких торчмя стоит — тогда еще царские деньги ходили, — думаю, получка была сегодня у Ивана Владимировича. Он до денег-то некорыстен был: нищим, бывало, по рублю подавал, все раздаст, что получит.
Так, значит, пошли мы на базар. Сворачивает Иван Владимирович прямо в конный ряд. Набежали к нему тут барышники-цыганы: та-ла-ла, та-ла-ла. Он их рукой эдак отодвигает, а сам все идет, поглядывает. И вот остановился:
— А что, хозяин, не продается ли лошадка?
— Отчего ж не продать?
Забегал хозяин, забожился — товар нахваливает.
— Лишнего мне не говори, сам вижу — хороша лошадка. А может быть, и с упряжечкой продашь?
— Можно и с упряжечкой.
Осмотрел все Иван Владимирович со вниманием, кругом обошел, зубы поглядел, ноги ощупал и сам цену назначил. Ну, один скинул, другой прикинул, и ударили они по рукам.
Выдал тут мне Иван Владимирович трешницу:
— Это тебе на магарыч, сходи, Митя, с купцом в трактир. А я тем временем прокачусь по своим делам.
Сел он в тележку, подобрал вожжи и махнул в проулок, только курево поднялось.
Пока мы с купцом магарыч справляли, он подъехал обратно к трактиру. Еще раз осмотрел покупку и всем остался доволен.
— Пойдем теперь, Митя, в коровий ряд.
Так и коровку подходящую выбрал Иван Владимирович. Подвязал я ее к задку, и поехали мы потихоньку домой.
Подъезжаем к воротам. Я и спрашиваю:
— Куда ставить покупки?
— К себе во двор поставишь, — говорит Иван Владимирович.
У меня после магарычей-то шумок в голове, ничего в толк не возьму, стою моргаю.
— Ну да! Это, Митя, я все для тебя купил.
— Как же, — говорю, — так? Что вы это вздумали, Иван Владимирович? У меня таких денег не будет, чтобы вам заплатить.
— А как, — говорит, — ты думаешь: неужели ты этого у меня не заработал за два года?..
Сам глаза щурит да посмеивается. Итак, стали мы прощаться с Иваном Владимировичем.
— Значит, крестьянствовать собрался, Митя? А садик не заведешь?
— И садик, — говорю, — заведу обязательно.
— Смотри, не забывай свое дело. Земля у тебя какая?
— Земля у меня, Иван Владимирович, — округ ручеек бежит, — жирная, но не слежалая, рыхлится хорошо, с сыроватинкой землишка.
— Тогда бери смородину, решительно тебе советую.
Я и сам так думал. Я давно эту смородину высмотрел: ее тоже Иван Владимирович вывел, она по бережку у него была посажена. Ах и ягода была! Кустится быстро, пышно, на третий, четвертый год урожай дает и морозов не боится. А крупная — что вишня, и семечко меленькое — в зубах не вязнет. Бывало, смотришь, куст стоит весь ягодой обсыпан, меж листьев черным-черно. Самая доходная ягода была для наших мест. Купец один все брал ее у нас, самолучшее из этой ягоды смородиновое варенье выходит.
Иван Владимирович сам мне кусты выбирал. Я хотел побольше взять, но он меня отговорил.
— Зачем? И этого с тебя хватит! Дело не в том, чтобы много посадить, а чтобы с толком. Ты смотри: отчего у нас кругом сады такие дрянные да бедные? Напихает мужик себе в палисадник всякой дичины, куст на кусте у него сидит, а что толку? Весь урожай в шапку соберет! Я же тебе самые отборные кусты даю, ты их береги. Густо напихивать не годится — это от жадности да от глупости идет. Ты сади, Митя, пореже да пошире да междурядья отмеривай по саженке, — вот как надо. Да навозом, Митя, навозом каждый куст обкладывай, тебя земля за то вот как отблагодарит. Зато, ежели на каком кусте будет мало ягоды или мелкая ягода пойдет, истребляй без жалости, не допускай засорения породы. Вот тогда у тебя будет хороший сад!..
Как он мне наказывал, так я все и сделал. Ухаживал за садом по душе. И вот по весне гляжу: пошло, поперло! Все кусты в цвету, листьев не видать. Показываю соседям, все дивятся, что за смородина такая, ни у кого такой не бывало.
А когда ягода поспевать стала — пришло на меня беспокойство: ребятишки повадились в сад лазить. Я день и ночь садик свой караулил. Далее коечку в сад вынес. Бывало, сплю, а палка в изголовье стоит.
Много было мне хлопот, пока урожай весь сняли. А я его уж на корню запродал торговому агенту с Москвы и задаток взял.
В ту пору родился у меня сынишка. На радостях решил я съездить к Ивану Владимировичу — в кумовья звать. На это Иван Владимирович согласился.
На другой день под вечер прикатил к нам гость дорогой. И первым делом пошел мой сад смотреть.
— Ну, Митя, каков урожай, сказывай?
— Пудов пятьдесят, — говорю, — ягоды сняли, не считая того, что уворовано…
— Ого! Что с ней будешь делать?
— Договорился я с купцом одним…
— Э-э! Нажить хочешь? Не так задумал. Вот что: вынеси сейчас за ворота решет десяток ягоды, которая покрупнее да послаще.
Пошел он за ворота, сел на завалинку. Вышли и мы с женой, принесли ягоды, как он сказал, и присели с ним рядом.
Идут мимо две девчонки соседские.
— Ну-ка, приворачивайте сюда! — кричит им Иван Владимирович. — Куда ходили, востроглазые?