— Овечек искать ходили.
— Молодцы! Получайте за то!
И обеим отсыпал в подолы по полному ковшику ягоды.
Далее — женщины идут с поля; остановил их.
— Спробуйте, какова у Мити смородина уродилась.
И опять — всем по ковшику. Те давай кланяться, а он:
— Мите скажите спасибо. Митя угощает, не я. Да посылайте сюда ваших ребяток.
Так что тут было! Вся деревня узнала, что у наших ворот ягоду дают. Ребятишки набежали, девчонки, женщины, даже старые деды и те выползли посмотреть на такое диво. А Иван Владимирович знай ковшиком работает да весело так приговаривает:
— Ай да Митя! Вот так Митя наш! Какую смородину вырастил! Кушайте, кушайте на здоровье! Кому еще, подходи!
А сам мигает мне, чтобы еще принести. Хозяйка моя шепчет:
— Что он задумал? Ведь это чистый нам убыток.
— Молчи, — говорю, — делай как сказано.
Всех накормил в тот день Иван Владимирович, вся деревня ходила после с синими губами. Которые несовестные — те и по два раза подходили, он всем давал без разговору.
— А теперь, Митя, пойдем чай пить.
И как сели мы за стол, толкнул он меня в бок и засмеялся, на хозяйку мою поглядывает:
— О! Кума-то, поди, и не рада такому гостю? Сказывай по правде!
Хозяйка моя говорит:
— Что ж? Воля ваша… как вам желается…
И я подтверждаю:
— Ничего, Иван Владимирович, мы не обеднеем от этого.
Иван Владимирович тут эдак маленько задумался и сказал:
— Эх, Митя, Митя! Ты у меня два года работал, а все-таки проглядел одно дело: из чего я-то бьюсь? Жизнь у меня безвыходная была, я только один труд знал, а неприятностей сколько было. Для чего я все это терплю? Ты думаешь, я когда о наживе думал? Да тьфу! Мне американцы целый пароход давали, чтобы к ним уехать со всем моим садом, золото мне обещали. А мне оно и не надо было. Золото у нас под ногами лежит, только не умеют его люди из земли взять. Вот для чего я и бьюсь, чтобы весь народ хорошему делу научить. А золото — что! Много ли ты в земле покопался, а золота вон у тебя сколько стоит!..
И показывает на решета с ягодой.
— Ты о том, Митя, подумай, чтобы люди с тебя пример взяли. Не о наживе смекай, твое от тебя не уйдет. Надо, чтобы всем было лучше, чтобы никто тебе не завидовал, чтобы у всех были хорошие сады. Вот в чем важность вопроса. Понял ли? Правильно ли я говорю?
— Правильно! — отвечаю. — И я не против этого, Иван Владимирович.
И хозяйку мою спросил: поняла ли? С душой, мол, говори! Сам сощурился и глазами так и колет.
Хозяйка моя не сдержалась, над собой тут усмехнулась.
— Давеча, кум, маленечко жалковато было, а теперь и я скажу: правильно!
— Ну то-то! — говорит.
Сам сидит веселый такой — Иван-то Владимирович, и светлый весь, морщинки с лица сбежали.
И стали мы чай пить.
1958
«ПЛАЧУЩАЯ СТАРУХА»
I
Несомненно, это была она! Она, она! Наконец-то!..
Она сидит, эта старуха, на бровке полевой дороги. Тяжелые, залипшие глиной лапти выставлены далеко вперед. Ветрено в поле. В гуще травы качаются черные шишки татарника. Неприятно нависло низкое небо.
Ошибиться невозможно — она! Та же бессильная линия плеч, те же горестно сложенные на коленях руки, та же скорбная складка рта, те же заплаканные глаза, глядящие с укором на зрителя.
И пошиб мастера виден сразу. Та же мутная линия горизонта, те же размытые контуры фигуры. И эти торопливые, как бы стекающие вниз мазки. И оставшиеся незаписанными углы картона.
Она!..
Но как могла «Плачущая» попасть в эту папку с ученическими листами? Старательные рисунки с гипсовых голов и обнаженных натурщиков — с косой штриховкой по растушеванному фону. Ни дат, ни подписей. Возможно, какой-то учитель рисования хранил в папке эти работы своих учеников. Но кто он? И какое отношение он мог иметь к мастеру?
Странно, непонятно!..
Маркелий торопливо перевернул картон, ища пометок мастера. В запаснике было темно. Только сбоку из прохода едва достигала сюда неясная полоска света.
За стеной в магазине шаркали шаги покупателей — вернее сказать, посетителей, которые заходили сюда полюбоваться на вывешенные картины: на пейзажи с тенистыми аллеями и барскими усадьбами, с уездными лабазами, церквушками и заборами, на портреты нарядных дам в золоченых рамах, на натюрморты с окороками и хрустальными вазами.
Все это было когда-то жизнью и сохранилось только на картинах. Картины стоили дорого, да и не нужны они были этим посетителям. Только властная сила искусства, с какой были перенесены куски ушедшей жизни на холст, заставляла посетителей подолгу зачарованно бродить по магазину. Покупатель здесь был редок — это были или знатоки, или просто денежные люди.
Маркелий выбрался поближе к свету, достал карманную лупу и стал водить по картону. Он заметил тускло отливающую свинцовым блеском карандашную подпись: Бугримов. Так ли? Не ошибка ли? Да, кажется так. Хорошо бы пройти к окну и проверить все досконально.
Но тут явился Егорка. Он подобрался неслышно на мягких резиновых подошвах, заслонив широкой спиной проход. Казалось, настороженные глаза его в этом дальнем закоулке магазина, где пахнет мышами и сухим клеем, светились как у кота.
— Ну и как? — осведомился он. — Нашли что-нибудь?
— Ничего особенного, Егор Иванович. Ученические рисунки, ничего более…
Маркелий захлопнул папку и, завязывая тесемки, с досадой почувствовал, что краснеет. До старости сохранилась эта школьническая привычка. Хорошо, что в запаснике темно, — авось не заметил Егорка.
Маркелий засунул папку в укромный угол, меж прислоненных к стенке картин в тяжелых рамах, и спросил:
— Вы знаете владелицу папки?
— Первый раз видел. А что?
— Да так, ничего.
Очень раздражала Маркелия эта манера Егорки. Толстый, с раздвоенной нашлепкой нос его вечно ловил что-то и вынюхивал. С каждым «а что?» он вскидывался кверху и уставлялся на собеседника двумя круглыми отверстиями. И настороженно прицеливались хитрые глаза.
— А что?
— Ничего. Я зайду к вам на днях, посмотрю еще раз.
— Ну что ж! Покопайтесь, покопайтесь!
Они вместе прошли в товароведку — так назывался кабинет, где сидел Егорка.
Как бы узнать фамилию владелицы папки, не привлекая внимания Егорки? Кто она такая? Откуда взялась у нее эта картина?
«Бугримов, Бугримов… — не полагаясь на память, твердил Маркелий про себя. — От слова бугры. Запомни: бугор, бугры, Бугримов…»
Маркелий только мельком успел оглядеть старуху, когда она уходила из магазина. Он запомнил: в плюшевом салопе с облезлым лисьим воротником, в шляпке корабликом. Все старомодное, — видать, из бывших барынь или купеческих приживалок.
Маркелий постоял около прилавка, обдумывая про себя, как бы поосторожнее выведать у Егорки фамилию приходившей. Начал он издали:
— Ну, чем похвастаетесь, Егор Иванович? Были находки?
— Какие уж там находки, Маркел Васильевич! Сами видите — несут одно барахло. Прямо вам сказать — не стало никакого интересу в нашем деле. Было времечко, да прошло.
Егорка даже вздохнул.
«То-то, было времечко! Уж лучше помалкивал бы об этом!..»
Маркелий помнил Егорку с давних времен — мальцом приказчиком в нэпманской антикварной лавке. Егорка только начинал свою карьеру. Бойко шла тогда торговля, сколько несли из барских квартир старины всякой, как расцветала спекуляция! Вот тогда и понаторел Егорка, работая в компании промышленников от искусства — тонких штукарей. Теперь вот уж и в товароведы вышел, в отдельном кабинете восседает, Егор Иванычем величают. Ведь как величественно это у него выходит: «Покопайтесь, покопайтесь!..»
«А что ты, милый мой, разумеешь в этих делах? Вот, скажем, подвизались у нас трое Верещагиных или трое Маковских, а поставь тебя перед их картинами, — ведь запутаешься в трех соснах, дуботол ты этакий!..»
— Уж так-таки нечем похвалиться? — повторил вопрос Маркелий.
Егорка сомнительно поскреб в затылке:
— Есть одна штуковинка, да не знаю, показывать ли? Как будто из верных рук… Да уж и запродана, смотрел один композитор, — сказал, чтобы никому больше не показывал. Разве только для вас, Маркел Васильевич…
Егорка нагнулся и, кряхтя, полез под прилавок, — трудновато ему стало с большим животом-то! Побарахтавшись там, он вынырнул с небольшой картиной в руках. Черная двустволка ноздрей уставилась на Маркелия, остро прищурились глаза, — казалось, на время Егорка даже перестал дышать.
— Что вы скажете? Он самый?
Маркелий достал лупу и подошел к окну. Долго водил круглым стеклышком по картине, ища только одному ему понятные приметы.
«Н-да, похоже! И краски старые, и хорошо знакомая подпись крючочком. Но как-то несвободно все и слишком уж старательно! А фон определенно жестковат. Эге, а откуда это грязнотца в тенях? Перетянуто! Ну, а тут уж и совсем пошло вранье. Блички-то как резко брошены, на дешевку рассчитано, — этого за художником не водилось. Нет, ловок ты, братец, мастак был своего дела, только меня не обдуришь. Так-то!..»
Маркелий защелкнул лупу и усмехнулся:
— Подделка, Егор Иваныч. Старая, добротная подделка!
— Ой?!. А может, дублет, Маркел Васильевич? Нарочно ездил в Третьяковку, сличал с картиной…
И тут Маркелий не выдержал. Покалывая Егорку колючим взглядом, он невольно возвысил голос и сказал почти нараспев:
— В искусстве, Егор Иваныч, дублетов не бывает! Запомните это!..
— Так-так, понимаю! — поспешно согласился Егорка.
Спорить с таким знатоком, как Маркелий, не приходилось. Егорка помнил те времена, когда Маркелий ходил с большим мандатом от самого наркома и мог взять в государственный фонд все, что считал нужным. В большом доверии был человек, с его суждениями считались все. Правда, времена теперь другие и мандаты силу потеряли. В своем магазине Егорка был хозяином.
Он поспешно спрятал забракованную картинку под прилавок и, досадуя на свою оплошность, жалобно заморгал глазами:
— Вот и судите, Маркел Васильевич, как после этого нашему брату работать?
«Положим, ты-то в убытке не останешься», — подумал про себя Маркелий, поглядывая, как играли на столе длинные суставчатые пальцы Егорки. Что попадет в эти щупальца, того он не упустит. Ведь сам сказал, что картинка уже запродана какому-то композитору. Небось словом не обмолвишься, что продаешь подделку!..
Маркелий снова вспомнил о «Плачущей». Он даже в мыслях не допускал, чтобы сказать о своей находке Егорке. Егорка — купец, что ему до искусства? Для него «Плачущая» — товар. Денежные люди стоят за его широкой спиной, всегда готовые на обоюдную сделку… Придет денежный человек и заберет «Плачущую» под мышку.
А на что, спрашивается, ему эта картина? Разве выставит он в своей новенькой гостиной эти грязные, лезущие из рамы лапти? Да боже сохрани! Да что скажут жена, теща и модница дочка? Нет, денежный человек платит не за картину, — он платит только за громкое имя мастера. Для него это один из способов вложения средств в устойчивые ценности. Вроде сберегательной кассы. Спрячет картину на дно сундука — вместе с лотерейными билетами и пронафталиненными чернобурками. И опять будет значиться в каталогах: «местонахождение неизвестно».
Что же делать? Егорка, кажется, уже почувствовал, что неспроста Маркелий задержался в его кабинете. Надо действовать!..
— Знавал я одну старушенцию, — скосив глаза, начал Маркелий, — очень была похожа на эту даму, что принесла вам папку…
— Так, так!.. — соображал Егорка. — А что?
«Опять «а что»! — с раздражением подумал Маркелий. — Все-то ему надо знать!..»
— Фамилию не помните? — спросил он.
— Много их тут ходит, разве всех упомнишь? Кажется, Настасьей звать…
— Адреса не знаете?
— Не записываем. Придет сама.
— Когда же?
— Я сказал, чтобы в субботу зашла. А что?
— Так… ничего.
Маркелий остался доволен и этим. Осторожная разведка дала хоть маленький, но все же определенный результат. До субботы оставалось два дня, за это время можно было что-то обдумать и предпринять.
И, выходя из кабинета Егорки, он почти дружественно помахал ему шляпой.
II
И домой пришел Маркелий в приподнятом настроении.
Прежде всего он подсел к столу и, чтоб не забыть, на календарном листке того дня крупно записал фамилию Бугримова, поставив рядом большой вопросительный знак.
Кто он такой — этот Бугримов? По какому праву он поставил свое тавро на картине мастера? Был ли он другом мастера и получил в дар «Плачущую»? Или просто скрепил своей подписью право собственности на случайную покупку? Во всем этом надо было разобраться.
Маркелий порылся в шкафу и достал все каталоги мастера. Всюду, где упоминалась «Плачущая», стояло: «местонахождение неизвестно». В биографических указателях фамилия Бугримова нигде не значилась.
Вот так загвоздка!..
Маркелий опрокинулся на диване, подложил под затылок сцепленные пальцами ладони и задумался.
Желтый вечерний свет, отраженный фасадом дома напротив, наполнил кабинет до самых дальних углов зыбкими мерцаниями. Казалось, ожили и засияли фарфоровые фигурки на полках. Темный, заставленный шкафами кабинет стал просторней и уютней.
…Итак, нашлась «Плачущая», вынырнула из небытия. Более полувека пребывала она в безвестности, и многие считали ее безнадежно утраченной.
А ведь, когда она впервые появилась на выставке, перед ней стояли толпы зрителей и вокруг шумно кипели споры. И хотя сам мастер считал ее простым этюдом к намечавшейся картине, друзья и единомышленники мастера уже тогда зачислили «Плачущую» в ряд «программных» его работ.
Славная, боевая была пора! Какие силачи двигали вперед русское искусство! Какие явились тогда вожаки!..
Мастер вышел из людей простого звания. Он близко знал народ и громадный свой талант поставил на службу ему. По боевитости характера он вскоре стал вожаком направления. Прямодушный и грубоватый, он делил собратьев-художников на две партии: «мужиков праведных» и «лгунов приятных». К первым он относил всех тех, кто выражал в картинах суровую, неприкрашенную правду народной жизни. Не подходившие сюда пребывали в «лгунах», хотя бы и приятных.
«Лгуны» неистово восстали тогда против «тирании сермяги и лаптя» в искусстве. И каждая новая картина мастера становилась мишенью для ожесточенных нападок «лгунов», ратовавших за чистое искусство.
В самый разгар споров мастер и выставил портрет «Плачущей старухи». Это был прямой вызов «лгунам».
«Чего вы хотите? — как бы сурово спрашивал мастер своих противников. — Да, еще раз — сермяга и лапти. И еще раз — заплаканное лицо матери-родины. Пройдете ли вы мимо, не спросив себя: о чем эти слезы?..»
Так все поняли тогда картину. Она смотрела скорбными глазами на теснившихся зрителей. Молчаливая, с замкнутым ртом — она кричала о нищенской своей недоле. И все жандармы и цензоры не могли ничего с ней поделать. А передовая тогдашняя молодежь часами смотрела на нее и аплодировала мастеру.
Теперь немногие помнят историю этой забытой картины. И великая честь выпала Маркелию — возвратить народу эту драгоценную находку.
Да! Но кто же все-таки этот Бугримов? У кого бы спросить?..
И тут Маркелий вспомнил о своем старом приятеле Брашно, о его картотеке.
Встречались они редко: Брашно жил на другом конце города, в старинной монастырской башне при музее, где он работал научным сотрудником.
Маркелий нашел в записной книжке его телефон, но позвонил не сразу. Было у них шутливое обыкновение «разыгрывать» друг друга. Туговатый на ухо и доверчивый Брашно не раз попадался на удочку, закинутую Маркелием.
И теперь, прежде чем поделиться радостной новостью с приятелем, Маркелий придумал хитроумное вступление.
Был уже вечер. Громадное пространство полыхающего огнями города разделяло приятелей.
Маркелий набрал номер, снял трубку и, изменив голос, начал разговор.
III
— Алло! Это товарищ Брашно?
— Ну-ну! Да, я — Брашно. Кто говорит?
— Что-то плохо вас слышу! Я не ошибся? Это кандидат искусствоведческих наук товарищ Брашно?
— Я к вашим услугам. Кто это?
— Добрый вечер, Степан Петрович! Извините, что потревожил. С вами говорит редактор издательства энциклопедий Энский. Я к вам вот по какому поводу. Был у меня сегодня заморский гость, мистер Гопкинс из Лондона. Он — издатель словарей и справочников. Вроде нас, но… хе-хе!.. помельче. Мы-то левиафаны, конечно, по сравнению с ним…
— Так-с. В чем же дело?
— Видите ли, Степан Петрович, мистер этот затевает прелюбопытнейшую штуковину. Англичане — ведь они страшнейшие систематики…
— Хорошо-с! Но я никак не возьму в толк, при чем тут я?
— Как же — при чем? В самом прямом смысле! Видите ли, мистер Гопкинс задумал выпустить всемирный, справочник справочников по вопросам искусства. Каково? В разговоре с ним я обмолвился — извините! — что вы у нас составитель единственной в своем роде картотеки по русской живописи — на тридцать тысяч карточек.
— Положим, только на двадцать.
— И представьте, дорогой Степан Петрович, этот проныра мне говорит: «Да, знаю». И даже, вот как вы сейчас, поправил меня: «Положим, на двадцать». Я только руками развел: что же это делается? У нас о вашей картотеке знает только узкий круг специалистов, а они там, в туманном Лондоне, уже каталоги на вас составляют!
— Да… так что же вам от меня угодно? Я решительно не…
— Сейчас я заканчиваю. Торговцы они, Степан Петрович, меркантильщики! Начал этот мистер Гопкинс осторожненько: дескать, хочет дать в своем каталоге краткое описание вашей картотеки, а затем — бац! — прямо спрашивает, нельзя ли купить, не продажна ли, мол, ваша картотека. Ну уж тут я не выдержал. Да тут, говорю, надо предварительно снестись с самим министром! Да если хотите знать, говорю, наше правительство этого не допустит!..
— Стоп, стоп! Совершенно напрасно, уважаемый товарищ! Во-первых, я не уполномочивал вас вести разговор в таком духе. Во-вторых, я уже давно расчухал, что это плетет каверзу небезызвестный жулик Маркелий. Думаю: ну-ну, и горазд же работать языком — ему бы в актерах служить, а не по музейной части.
— Врешь, врешь! Не выкручивайся! Ведь поверил, сознайся! Опять поддел я тебя?
— Чертило! Что ты отнимаешь время всякой белибердой? А я-то было развесил уши!..
Какое-то время после этого в обеих трубках перекатывался благодушный стариковский хохоток — с кашлем, с хлюпаньем, с бульканьем. Наконец собеседники настроились на серьезный лад.
— Ну, что у тебя нового? — спросил Брашно.
— Громадная, брат, новость: вчера я нашел «Плачущую старуху» нашего мастера.
— Ты опять за свое? На этот раз не пройдет! Трепач несчастный! И как тебе не надоест? Дожил до седых волос, а врешь как мальчишка!
— Слушай, Степа, слушай! Говорю тебе истинную правду: нашел! Даже скажу где: в магазине у Егорки.
— Брехня! Не верю! Может, подделка какая-нибудь? По моей картотеке она тю-тю! — в Америке значится, брат! Есть косвенные сведения, что она перекочевала туда в чемодане одного дипломата.
— Чепуха! Придется внести в твою картотеку поправочку: сегодня я держал «Плачущую» в своих теплых руках. Это факт! Посмотри-ка, не проходит ли по твоей картотеке некий Бугримов?
— Бугримов? Что-то помнится… Погоди, сейчас проверю.
В телефонной трубке было слышно, как зашаркал шлепанцами Брашно, как долго шелестел какими-то бумагами. Наконец в трубке послышалось его покашливание.
— Нашел Бугримова: житель города Можайска!
— Хм!.. Мне это ничего не объясняет. Кто он такой?
— Учитель рисования. В девяностых годах мастер жил у него два лета на даче.
— Так, так!.. Дальше, дальше?
— Помнишь рисунок девочки с полосатой кошкой на коленях? Так это дочка Бугримова.
— Как звали?
— В письмах мастер называет ее: «Отчаянный вертушок».
— Имя, имя давай!
— Настенька, кажется. Погоди, проверю. Верно, Настенька!
— Ура! Трижды лобызаю твою лысую голову, Степка! Ура твоей знаменитой картотеке! Все сходится. Ура-ура-ура!..
— Что за телячьи восторги? Что ты там скачешь и играешь? Поясни!
— Все сходится, и нет больше сомнений. Она!..
И Маркелий рассказал приятелю во всех подробностях историю посещения магазина Егорки. Рассказал про папку с ученическими рисунками, в которой нашелся картон «Плачущей», про подпись Бугримова на обороте, про старуху салопницу…
— Представь себе: не Марья, не Фекла, а именно Настасья! Верхним чутьем чую: это и есть тот самый «Отчаянный вертушок».
— Стара, должно быть?
— Гиря! Десятипудовая гиря! Да… но как же ее разыскать, Степа? Адреса в твоей картотеке нет?
— Чудак ты! Откуда быть адресу? Сто лет прошло…
— Экая досада! Посоветуй, как же быть? Что будем делать?..
Егорку оба знали слишком хорошо. Если только его волосатые ноздри унюхают, что за сокровище таится в папке, уплывет «Плачущая» в руки какого-нибудь денежного человека, и следов не найдешь. Не упустит Егорка случая заработать тысчонку-другую. И старухе сумеют замазать рот. Все будет шито-крыто.
Надо было действовать осторожно и, конечно, в обход Егорки. После длительного обсуждения друзья решили устроить засаду и перехватить владелицу драгоценной папки где-то на путях к магазину Егорки.
— Так гиря, говоришь? Ничего, не на руках носить! Обязательно меня с ней познакомишь. Эпизод с Бугримовым почти не освещен в биографии мастера. Жажду встречи с твоей Настенькой! — пошутил напоследок Брашно.
IV
Решение взять магазин Егорки «под крепкое смотрение» привело друзей утром в субботу под расписные своды ресторана «Теремок». В широкое окно отсюда отлично обозревалась противоположная сторона улицы. А вход в Егоркин магазин был прямо напротив.
В этот ранний час в ресторане было пусто и сумрачно. Большой зал делила пополам круглая арка. На ней золотой дугой светились буквы славянской вязи: «Наши деды ели-пили просто, зато жили лет по сто».
Витые колонны, подпиравшие арку, были украшены в головной части затейливой лепниной: парами стояли на них петушки, уставив носы и как бы приготовившись к боевому наскоку. На стенах были изображены боярские пиры с ломившимися от яств столами, а сводчатый потолок был расписан причудливым цветочным орнаментом.
Друзья заняли столик у окна и заказали полдюжины пива. Подмигнув в сторону боевых петухов, Маркелий сделал зачин к большому разговору:
— А как ты думаешь, Степа, не пришло ли время ввести в обиход науки этот всеми облаянный «славянский» стиль? Ведь живуч! И в конце концов, чем он хуже какого-нибудь паршивого купеческого модерна?..
Молоденькая подавальщица в бумажной диадемке любопытно посмотрела на двух лысых старичков с веселыми многознающими глазами. Конечно, она ничего не поняла, когда эти мудрецы залопотали на своем ученом наречии. Поняла только то, что друзья засели надолго, и поэтому, получив дополнительный заказ на сосиски с тушеной капустой, тут же удалилась.
А друзья были рады случаю потолковать без помех. Встречались они не часто. У каждого из них накапливалось к тому времени немало житейских наблюдений, и они не прочь были с высоты стариковского опыта посудачить о делах молодых современников. Это называлось у них «потешить беса» — занятие хотя и малополезное, однако же — как они понимали — и достаточно безвредное. Старики, как говорится, отводили душу, поцеживая слегка будоражившее мозги пиво.
На днях звонили Маркелию из одной редакции, пригласили высказаться в возникшем споре: не устарело ли в наши дни искусство, не пора ли ему уступить свое место победоносно шествующей науке? Подумать только, как повторяет история свои зады! Ведь — батюшки! — даже нигилисты опять объявились! Конечно, лестно, что не забывают стариков, но не зазорно ли и не опасно ли ввязываться им в молодые наивные споры?..
— Мы с тобой тяжелые караси, — сказал по этому поводу Брашно, — нам с тобой по дну ходить. Тут, брат, нас никаким бреднем не достанешь. А ежели наверху дергается наживка, пускай ее хватают те, у кого губа не рваная. Мы с тобой уже не клюем. Так-то!..
По возрасту и малой подвижности оба они давно перекочевали в спокойную область музейных запасников, где все было рассортировано по полочкам и обозначено этикетками, где мирные покойники ни о чем больше не спорили. И можно было безопасно рассказывать здесь забытые анекдоты о знаменитых стариках.
Музеяне — так называли себя друзья. Это звучало гордо и многозначительно, как именование некогда воинственного, но вымирающего племени. Все спорные вопросы казались им давно решенными.
Впрочем, это не мешало друзьям внимательно прислушиваться к журнальным перепалкам и в спортивном азарте прикидывать: чья возьмет верх? Так старые кулачные бойцы следят с завалинок за молодыми задирами, обсуждая все их статьи и повадки, а заодно с удовольствием вспоминая славные драки своей молодости…
Подогретая хмельком и старыми воспоминаниями, беседа друзей вдруг оборвалась. Маркелий заметил в толпе за окном старуху в знакомом плюшевом салопе.
— Идет! — вскочил Маркелий. — Что делать, Брашно? Надо перехватывать! Вон она остановилась на углу. Лисий воротник видишь?
— Ага, вижу!
Подвижной Брашно быстро оценил обстановку. Пока они будут рассчитываться с подавальщицей, старуха уйдет. Значит, надо кому-то не медля пойти наперерез. Не очень надеясь на Маркелия, Брашно принял эту задачу на себя.
— Посмотри, как я возьму ее сейчас на абордаж! — крикнул он уже на ходу.
Маркелий с волнением следил, как он перебежал в неположенном месте улицу. Ветер развевал его седые волосы. Как ястреб, суживал он круги около стоящей на углу грузной старухи с кошелкой.
Дальнейшее произошло так: Брашно подошел к старухе вплотную и, уставив палец в грудь, сказал:
— А ведь я вас знаю: вы — мадам Настасья Бугримова. Верно?
Старуха сомнительно оглядела встрепанного музеянина.
— Уж сорок лет, как Селезнева! — сказала она. — В Бугримовых-то я девушкой ходила.
— Это не имеет значения. Из Можайска?
— Да откуда вы знаете? — испуганно оглянулась старуха. — Уж тридцать лет, как я из Можайска уехала.
— Отлично, я очень рад. Идемте за мной! — И Брашно ухватил старуху под локоть.
— Да вы кто такой будете? — воззрилась та на него. — Никак вас не признаю. Уж не племянник ли вы часового мастера будете?
— Да, я буду племянник часового мастера, — без спора согласился музеянин, чтобы не затягивать объяснений. — Говорю, идемте за мной. Тут очень важное для вас дело.
— Куда же, батюшка? Мне в магазин надо!
— В магазин? Ни в коем случае! В магазин после. Разрешите взять вас под руку, тут того и гляди…
Он уже тащил растерянную, не выдержавшую напора старуху через улицу, увертливо пробираясь между шмыгающими машинами.
И торжественно подвел ее к столику Маркелия:
— Вот познакомьтесь: так и есть, это мадам Настасья Бугримова. Мы не ошиблись, картотека не подвела.
— Селезнева я по мужу, — пыталась поправить старуха.
— Не имеет значения. Садитесь!
Брашно услужливо подвинул старухе стул и постучал вилкой по тарелке.
— Девушка, еще приборчик! Пива не выпьете, мадам? Или наливочки заказать?
Старуха села, поставив кошель между ног. Сквозь плетенку кошеля пробивались стрелки зеленого лука. И даже, как показалось Маркелию, что-то живое шевелилось и помахивало хвостом там на дне — должно быть, свежая рыба.
Маркелий вздел очки, отхлебнул пива и по-следовательски начал задавать заготовленные вопросы:
— Два дня тому назад, в четверг, часа в три дня вы были в магазине напротив? Так?
— Бы… была, — пролепетала старуха, подозрительно оглядывая сидящих за столом друзей. — Ну и что такого, ежели была?
— Это вы принесли папку с рисунками?
Старуха беспокойно огляделась, видимо заподозрив что-то неладное. И начала на всякий случай обдумывать пути отступления.
— Так ведь я, батюшка, в эту папку и не заглядывала, не знаю, что там есть. Откуда мне знать?
Строгие глаза Маркелия смотрели из-под очков испытующе, пронизывали насквозь.
— Последний вопрос: откуда она взялась у вас — эта папка?
— Советую ничего не скрывать, — добавил Брашно, — ведь мы все знаем.
— Да вы что же это? Да за что вы на меня-то? — плаксивым голосом начала оправдываться старуха. — Не знаю, как вас звать-величать и кто вы такие есть. А только я вам все как на духу скажу. Нет, не ворованные картины-то, боже меня сохрани. Я ведь не какая-нибудь шалашовка, я в художестве понимаю. Сама коврики расписывала…
— Ну-ну, это хорошо! — поощрительно сказал Брашно. — Так откуда у вас эти картины?
— С дачи привезли, на чердаке у нас давно лежали, жильцы какие-то оставили. Ну, лежат и лежат, никто и не посмотрит. А тут сдали мы на лето дачу Светлане Акимовне, она полезла на чердак поискать кочергу…
— Какая кочерга! При чем тут кочерга? — перебил лопотанье старухи Маркелий. — Давайте поближе к делу!
— Я и говорю: искала кочергу и вытащила эту папку: «Снесите, говорит, в магазин, может, кто купит». Она и адрес дала. Не подумайте худого, не воровка я, не спекулянтка. Хотите побожусь?
— Не надо, — сказал Маркелий. — В таком случае мы у вас картину купим. Магазин — что; когда еще вы там дождетесь покупателя, а тут сразу деньги на стол. Какая будет ваша цена?
Взятая врасплох старуха замолкла и насупилась, что-то прикидывая в уме. Она морщила низкий лобик и шевелила губами. И неуверенно скосила глаза на Маркелия:
— Сотняшку-то хоть дадите?
— Эво! — засмеялся Брашно. — Больше просите, он богатый купец.
— Позвольте-с! — сказал Маркелий. — Мы можем заплатить вам… даже триста рублей. Вас такая сумма устраивает?
— Да господи! — всплеснула руками старуха. — Коли такая ваша милость — берите, берите!
— Что за милость? — нахмурился Маркелий. — Я считаю — это справедливая цена. Конечно, спекулянты, может быть, заплатили бы вам дороже. Но вы имеете дело с музеем, то есть с государственным учреждением. Вам это понятно?
— Ну как же не понятно, все понимаю. Я ведь не какая-нибудь… Так я пойду и принесу сейчас папку.
— Да уж будьте добры! — сказал Брашно. — И ни слова об этом Егорке… то бишь Егору Иванычу. Даже не вступайте с ним в объяснения. Молчите — и баста. А корзинку оставьте у нас, корзинка не уйдет. Я сам пойду с вами.
Старуха направилась к выходу. Брашно пошел с нею.
В необыкновенном волнении поднялся Маркелий. Заложив руки в карманы, он похаживал по ресторану, не сводя глаз с двери магазина. И облегченно вздохнул: вскоре дубовая дверь магазина открылась и вышла старуха с папкой. Следом за ней шел Брашно. Видимо, весьма довольный успешным ходом дела, он суетился около старухи и даже, заметив в окне Маркелия, проказливо выставил над ее шляпкой два растопыренных пальца — чертовы рожки.
И вот драгоценная папка — в руках Маркелия.
— Грубый какой магазинщик-то, — пожаловалась старуха. — «Забирайте, говорит, свое барахло…»
— То-то, барахло! Откуда ему знать?..
Усевшись за соседний столик, Маркелий торопливо развязал папку. «Плачущая» была на месте. Он прислонил картон к спинке стула и с торжеством оглянулся на приятеля. Долго стояли они молча, в созерцательном восторге. Брашно даже свернул в трубочку ресторанное расписание блюд и нацелился в нее прищуренным глазом, чтобы не видеть ничего другого.
— Да, она! Лапоть-то! Гляди, как вылеплен лапоть, Маркелий! Сейчас пойдет!
— Ну, лапоть! Ты на лик смотри, на лик! Всех скорбящих матерь — вот что! На колени стать не грех. Жемчужина, брат!
Они забыли о владелице папки, а та переводила взгляд с одного на другого и с удивлением ловила сияние их помолодевших глаз. Щеки старухи обиженно обвисли, и зашевелившееся сомнение густо наморщило безбровый лобик.
«Ой, продешевила!.. — явно проступало на ее лице. — Ой, обвели меня, дуру!..»
— Ну что ж, — сказал наконец Маркелий, — давайте рассчитываться, мадам. Вот я уже заготовил расписку, подмахните-ка!
Старуха сидела молча, поджав губы. По-скопидомски что-то про себя подсчитывала. И вдруг скосила на Маркелия азартные глаза:
— Может, сотняшку еще прикинете? Ведь картина-то первый сорт.
— Что вы понимаете! — начиная раздражаться, прикрикнул на нее Маркелий. — Какой первый сорт?..
— Сами сказали. Я ведь не глухая.
Как бы впервые ее видя, Маркелий с любопытством оглядел старуху. Она стояла перед ним тяжелая, раскрасневшаяся, с базарным кошелем в руках. И по злым глазам ее было видно — она готова пойти на скандал. Неужели это тот самый «Отчаянный вертушок» — прелестная девочка с полосатой кошкой на коленях, которую зарисовал когда-то мастер? Знает ли, помнит ли она об этом? Как же вдруг обернулась она грубой и жадной торговкой!
— Хорошо-с! — сказал Маркелий. — Давайте разберемся. По какому праву, собственно, вы торгуетесь с нами за эту картину? Разве написали ее вы? Из миллиона старух выбрали вот эту — единственную — вы? Все эти мазки положила на картон ваша рука? Нет, нет и нет! Ничего вашего тут нет и не было. Одну вашу заслугу я готов признать — вы не выбросили этот картон на помойку. За это мы вам заплатим, и заплатим хорошо. Чего ж вы еще хотите? Нате! И уходите!..
Он сунул в руки старухи отсчитанные деньги.
Конечно, если бы старуха была поумнее, он мог бы развернуть перед ней и другие доводы — они просились на язык. Он мог бы ей сказать, что искусство не может служить предметом купли-продажи. Это не хомуты, не мыло, не гвозди. Искусство принадлежит народу, и народ единственный наследник всех сокровищ, созданных художниками. И если они попадают еще в рыночные каналы, то это только временная уступка мелкобуржуазной стихии и этому скоро придет конец. Когда-нибудь за спекуляцию предметами искусства у нас будут судить и наказывать.
Но Маркелий не высказал всего этого вслух. Он только смерил старуху гневным взглядом и отвернулся:
— Нел-лепый вы человек!
Потом сел к столику и, сердито шевеля усами, проткнул вилкой остывшую сосиску.
Старуха поняла, что больше ей ничего выспорить не удастся. Она кичливо вскинула голову и, прищурившись, оглядела обоих стариков, их потертые пиджачки.
— Еще вы меня будете учить! — закричала она. — Думаете, на дурочку напали… Пропадите вы пропадом, спекулянты бессовестные!
Лавируя между столиками, разгневанная старуха шла к выходу и все громче подымала голос. Хорошо, что ресторан был пуст.
— Только и норовят, как бы нажиться на нашей простоте! Да подавитесь вы этой картиной! Жулики, христопродавцы окаянные. Спекулянты!..
Она вышла на улицу, а Маркелий все еще сидел, мучительно зажимая уши ладонями. Ему казалось, что старуха уже голосит там на всю улицу, размахивая своим кошелем, кричит, что ее обсчитали, ограбили, оскорбили, обесчестили. И, может быть, собирает вокруг сочувственную толпу.
Удрученные музеяне некоторое время сидели молча. Наконец Брашно взялся за бутылку:
— Налить тебе пива?
— Может быть, коньячку позволите? — вкрадчиво спросил кто-то сзади.
Приятели обернулись. Под аркой с графинчиком в руках стоял толстый Егорка. Он, видимо, наблюдал откуда-то со стороны за развитием скандального происшествия и теперь перебрался поближе, чтобы справиться о подробностях.
Маркелий невольно потянул под стол картон с «Плачущей». Но Егорка уже заметил его движение.
— Никак, покупочку сделали? Разрешите глянуть одним глазком. О, да это та самая! Как же так? У старухи купили? Во-он что!..
Егорка потянулся к «Плачущей». И было видно, как наливается кровью его широкий затылок. Он понял, что старики оставили его в дураках.
— Что ж вы полагаете, чья работа?
И тут Маркелий поднялся сам и высоко поднял «Плачущую». Затем раздельно, по слогам произнес знаменитое имя мастера.
Егорку точно пришибло: он дрогнул в плечах и даже как бы сразу понизился в росте. Стоял бессловесный, крепко потирая ладонью побагровевшую шею. Сомневаться не приходилось: старики, сидевшие за столом, считались первейшими знатоками своего дела. Ни разу в жизни не довелось ему выловить хотя бы простенький карандашный набросок мастера. Он даже не сумел бы определить цену такой находки.
— И сколько дали? — спросил сдавшим голосом Егорка, — он привык переводить на рубли все свои приобретения.
— Триста, — сказал Брашно.
— Даром! — завопил Егорка на весь ресторан. — Ой, ой, даром! Эх, обштопали вы меня, Маркел Васильевич! Уж так обштопали — слов не найду!.. — Плачевная гримаса застыла на его лице.
— Что ж делать, Егор Иваныч! Не для себя ведь старались, для музея. Тут не грех и объ-е-го-рить вашего брата.
— Оно, конечно, так. Я понимаю, но… Эх, перебежали вы мне дорожку! Не ожидал!..
Все еще потирая рукой затылок, он налил себе коньяку и потянулся с графином через стол:
— Ну, да где наше не пропадало! Так обмоем покупочку-то, Маркел Васильевич? Поздравляю!
— Нет, уж мы своим…
Музеяне переглянулись и торжественно подняли стаканы с пивом.
1960