I
Ваня достал из чемоданчика дорожную мыльницу, опоясался полотенцем и вышел в кухню.
Был ранний час. Хозяйка хлопотала у печи. На столе пускал клубочки самовар. Пухлые пирожки румянились на блюде. Это от них, должно быть, сладко пахло подгорелой корочкой и мясной начинкой.
Все в кухне было пронизано зеленым светом. Солнце, пробившись сквозь гущу рябин в палисаднике, веселой сеткой мерцало на подоконнике, на лавке, на полосатом половичке. За распахнутым окном близко и тревожно чирикала воробьиха, предупреждая птенцов о какой-то опасности, — видно, в палисадник пробралась кошка.
— Погодите, я долью рукомойку. — Хозяйка зачерпнула ковшиком в ушате и налила воды в медный, ярко начищенный сосуд, висевший в углу у печи.
«Хорошее слово — рукомойка, старинное», — подумал Ваня, ловя уклончивый носик пузатого сосуда, — от ледяной воды у него заломило пальцы.
Он долго плескался и отфыркивался над тазом. От свежей колодезной воды, от утреннего зеленого света, от вкусных запахов, от звучного воробьиного щебета за окном родилось в нем веселое, легкое настроение.
— Сегодня праздник? — спросил он хозяйку, крепко протирая затылок мохнатым полотенцем.
— Большой праздник — Преполовение, — сказала хозяйка.
— Это что же такое — Преполовение?
— Вот уж и не знаю, как вам объяснить, — задумалась хозяйка. — Старики говорят — Преполовение, и я за ними. Надо будет батюшку спросить.
Хозяйка глянула на печь. Умываясь, Ваня видел свесившиеся с печи чьи-то большие ноги в шерстяных носках.
— Что за батюшка? — спросил он.
— Старец один ночует у меня.
И добавила шепотом:
— Бесприходный он.
— Как — бесприходный? — шепотом спросил и Ваня.
— Ну… скитающий…
Хозяйка повернулась к печи и опасливо примолкла, как бы проверяя себя: не сказала ли чего лишнего.
— Приходите чай пить, сами спросите старца, — посоветовала она.
Ваня ушел к себе за перегородку и стал приводить в порядок этюдник. Пересмотрел кисти, пробуя упругую их щетину пальцем. Вытер палитру. Добавил в масленку разбавителя.
Затем перевернул приставленный к стенке картон и как бы нечаянно глянул на вчерашний этюд. В общем, кажись, получается не так уж плохо. Отправная точка выбрана верно. Он долго бродил в монастырской ограде, пока нашел этот тихий закоулок. Крутыми уступами спускалась отсюда к озеру крепостная стена, и мощная угловая башня приходилась как раз по центру. Все уравновешивалось розовым силуэтом этой башни, недаром названной Дивной. И зелень огуречных гряд под ней, и глубокая синева озера, и лиловая дымка лесного заозерья — все это лишь выделяло и подчеркивало ее возвышенную стать, ее тонко рассчитанную узорную кладку. Что за чудо-строители были у нас в старину!..
— «Хлеб наш насущный даждь нам днесь… и остави нам долги наша…»
За перегородкой кто-то громко и внятно читал молитву. Ваня прислушался. Голос был басовитый, с мерным дыханием, со строгой хрипотцой.
Видимо, слез с печки старец. «Пьющий или непьющий?» — шутливо загадал про себя Ваня, прислушиваясь к однообразному гудению. И ответил: «Наверняка!»
Он вышел в кухню. Навстречу ему из-за стола поднялся плечистый, с широкой плешью старик в подряснике, туго перехваченном кожаным поясом. Свежеумытое, еще розовое от холодной воды лицо, с гладко — волосок к волоску — расчесанной сивой бородой показалось Ване симпатичным и по-своему красивым. А в пышных усах, закрученных в полукольцо, было даже что-то франтоватое, лихое.
— Милости прошу разделить компанию. — На Ваню глянули дружелюбно-выжидательные серые глаза.
— С удовольствием.
Ваня сел. Хозяйки не было, он сам налил себе чаю.
— Вы из каких же будете? — помолчав, спросил старец.
— Студент.
— Так-с. И по какой же части?
— Учусь на живописца.
— Такс, понимаю. Сказывала мне об этом хозяйка. — Он все еще продолжал разглядывать Ваню, что-то обдумывая про себя. — И давно этому делу обучаетесь?
— Третий год.
— Хорошее дело. Ну-с, вы не осудите старика? Хозяюшка подсудобила нам тут для праздничка…
Старец пошарил под лавкой и достал четвертинку водки. Он умело поддал ладонью в донышко, вынул пробку и потянулся через стол. Ваня накрыл рукой чашку.
— Не потребляете?
— На этот раз нет. Иду работать.
— Как вам желательно. А я вот грешен. Стар стал, недуги одолевают. Лекарство вроде. Ну, с праздником вас! Не знаю, как величать…
— Да можно просто Ваней.
— Ну а меня Мироном Иванычем. Будем знакомы!..
Придерживая бороду, старец выглотал чашку. Посидел недвижно, как бы прислушиваясь к прохождению обжигающей влаги в желудке, и откусил пол-огурца. Жевал долго, с хрустом, со смаком. Ходили мясистые щеки, двигались уши, вздрагивали нависшие брови.
— Хозяйка сказывала — иконами интересуетесь? — заговорил снова старец.
— Очень даже! — оживился Ваня. — А что?
— Хорошее дело… Редка стала старина, дорого ценится. Но бывает. Знаю я в деревне старушку, есть у нее две древние иконы.
— Не можете ли дать адрес? Я бы съездил.
— Адресок-то? Отчего не дать. Только она за деньги не продаст — из верующих. Что деньги? Деньги тлен, а святыня — она вечная, благословение родительское из рода в род. В магазине не купишь!
— Я знаю, — сказал Ваня, его неожиданно рассердил поучающий тон старца. — Меня интересует не это. Иную икону я не возьму и задаром.
Это было сказано не совсем кстати: старец только что поднес чашку к губам. Брови его удивленно полезли на лоб и глаза вытаращились, — то ли от дерзких слов Вани, то ли от близкого водочного запаха, — на мгновение он приостановился, но тут же запрокинул голову, и в горле его забулькало. Он пристукнул чашкой, поморщился и опять посидел молча, уставя взгляд на скатерть. Видимо не желая обострять разговор, спросил:
— Иконописанием не занимались?
— Писанием икон? Нет, не занимался.
— А поновление иконы сделать могли бы?
— Какое поновление?
— Ежели икона повреждена сыростью и ветха от времени?
— Дело нетрудное. Я даже знаю технику расчистки старых икон, — похвалился Ваня.
— Так-с.
Старец отломил половину пирожка и внимательно оглядел кусок со всех сторон, прежде чем отправить в рот. Жевал молча, неторопливо, — как видно, все еще занятый какими-то своими мыслями.
Спросил еще, надолго ли и по какому случаю приехал Ваня в этот городок и есть ли у него тут знакомые. Даже осведомился зачем-то, кто посоветовал ему остановиться у этой хозяйки.
Ваня ответил, что приехал на месяц, на летнюю практику, что знакомых у него нет, а к хозяйке попал случайно, — кто-то на базаре дал ему адрес.
— Так-с, понимаю, — сказал старец.
И круто повернулся:
— Так вот-с… есть одна икона, которая нуждается в поновлении… Возьметесь? За хорошее вознаграждение? Можно деньгами или…
Взгляд старца стал пронзительным, настороженно приоткрылся рот.
— …Или за труды ваши мы сделали бы вам… дарственное приношение: две помянутых иконы. Но… чтобы было все в тайности, — таково условие. Согласны?
Ваня ответил не сразу. Он посмотрел в напряженное лицо старца, обдумывая, нет ли тут какого подвоха. Ему доводилось слышать рассказы о мнимом чуде обновления икон. Не это ли самое ему предлагают?
— А что за икона? Можно ее посмотреть? — спросил Ваня.
Лицо старца мгновенно преобразилось. Он откинулся в угол. Глаза сощурились и спрятались в хитро сомкнувшихся складочках и морщинках. Усы хищно раздвинулись, как две кривые сабли. «Не на таковского капал!» — прочел в его усмешке Ваня.. Но старец тут же стал серьезным.
— В тайности содержится святыня, — сказал он, — в сугубой тайности. И даже мне неведомо ее местопребывание.
— А для чего такая тайность? — полюбопытствовал Ваня.
— Почитается в народе чудотворящей, — доверительно сообщил старец. — Дорожат ею верующие люди, прячут-с.
— А как же с поновлением?
Старец достал пачку папирос, закурил и сквозь дымные волны, поплывшие в избе, испытующе досмотрел на Ваню.
— Это уж будет моя забота: в определенное время она будет доставлена куда нужно. Так как, мастер, согласен?
— Согласен, — не очень решительно ответил Ваня.
— Отлично-с! Будем считать — дело заметано. Итак, за ваше здоровье!
Старец допил водку, опустил четвертинку под лавку и поднялся.
— К богослужению не идете? — осведомился он. — Епископ Вассиан сегодня служит.
— А вы тоже служите?
— Где-е? — с неожиданной злобой протянул старец, кривые сабли его усов раздвинулись и снова сомкнулись. — Разве меня допустят? Отлучили! Епископ-то, — тут у старца сорвалось крепкое словечко, — прости меня господи, поганка могильная, гугнивец! Мы ведь в одной семинарии учились, его Валькой Комаром звали, еле в попишки вылез. Я же студентом семинарию кончил, в академию мог. И он меня от служения отлучает, продажная душа!
— За что же? — спросил Ваня.
— Дескать, от канонических правил отступаю, в ересь, видите ли, впал. Большим богословом у них считается. Бог ослов он — вот кто! С прихода сняли! А ведь я иерей старого рукоположения, не из нонешних!
Горестная обида звучала в голосе старца, и даже слезинки блеснули на глазах. Он трубно высморкался и отвернулся.
— Как же вы живете?
— А вот так и живу — бегствующим попом. По слову апостола: не имамы зде пребывающего града, но грядущего взыскуем.
В монастыре ударил колокол. Старец перекрестился. Потом неожиданно задрал полы подрясника и заправил их под ремень. Достал с печи холщовый дождевик и натянул на плечи. Снял с гвоздя старенькую выцветшую шляпу. И повернулся перед Ваней, как бы щеголяя заплатами.
— Хорош? «На паперти божьего храма стоял просящий подаянья», — с усмешкой продекламировал он и широко, по-актерски, взмахнул шляпой. — Желаю здравствовать, молодой человек. Так договорились, значит? На неделе я вам дам весточку через хозяйку.
— А вы куда? — Ваня поднялся, чтобы поправить лямки туристского мешка за спиной старца.
— Иду восвояси. По образу пешего хождения, хе-хе! — постукал он в пол суковатой палкой.
Ничто не напоминало в нем теперь духовное лицо. Ваня подумал, что, если бы встретил его где-нибудь в дороге на попутном грузовике, старец мог бы сойти за какого-нибудь колхозного пасечника, или сторожа, или плотника-летуна, пробирающегося в поисках заработка.
Старец ушел. И тут же в кухне появилась хозяйка.
— Поговорили с батюшкой? — осторожно спросила она.
— Поговорили. Занятный старик. Только закладывает, кажется? — улыбнулся Ваня, вспомнив свою оправдавшуюся догадку.
— Кто нынче не закладывает? — хозяйка отвела глаза.
— И куда же он ушел?
— Не сказывается он мне. По своим адресам ходит.
В голосе хозяйки Ваня почувствовал нотку неудовольствия, — очевидно, ему не следовало задавать такого вопроса. Тут начиналась «тайность», о которой говорил старец. По всей видимости, и хозяйка — эта маленькая несловоохотливая женщина — была сопричастницей этой «тайности».
II
У монастырских ворот Ваню обогнала вереница сверкающих автобусов с иностранными туристами.
Он прошел под аркой надвратной церкви, где стены были расписаны картинами из жития угодника, и повернул по обсаженной старыми тополями аллее к каменной громаде собора. На раскидистых вершинах тополей, в густой листве шапками чернели гнезда. Неумолчный грачиный разговор оглашал церковные дворы.
Соборов было несколько, с золотыми и синими куполами, шатровыми колокольнями, глянцевито отливавшими на солнце зеленью черепицы. Это был заповедник старинной архитектуры, охранявшийся государством, о чем гласили дощечки на стенах.
Но церкви были действующие, широкие двери их были распахнуты, в окнах за железными решетками желтели огоньки свеч, — оттуда доносилось пение. И в каменных дворах, полных торжественной прохлады, в гуще богомольцев время от времени мелькали торопливые фигуры монахов в черных, развевающихся одеяниях.
Шла служба, народ теснился около церквей.
Маленький монашек, с кругло подстриженной бородкой, показывал иностранцам монастырские достопримечательности. Две старые дамы в дымчатых очках внимательно слушали его объяснения. Разинув темные рты, они оглядывали сияющие в синеве золотые кресты и зубчатые стены, помнившие нашествие монголов. Вершины тополей качались под ветром, рассеянный шелест листвы, казалось, чем-то дополнял бесстрастную французскую речь монаха. Увешанные фотоаппаратами толстяки в цветных пиджаках молча тянулись за дамами.
Приглядываясь к толпе, Ваня приметил иностранца с киноаппаратом, которого сразу по-художнически окрестил Чертиком. Очень уж был юрок и суетлив этот господинчик! В черных узеньких брючках, туго обтягивающих ляжки, в клетчатой распашонке и синем берете, сбитом на ухо, он то и дело сновал среди богомольцев — потный, веселый, самодовольный.
«Чему он тут радуется? Что ему надо?» — подумал Ваня, следя глазом за вкрадчивыми маневрами киношника.
Он уже успел общелкать со всех сторон трех чувашских старушек, старательно нацеливая глазок аппарата на их липовые лапоточки.
Теперь он мягко подкрадывался к длинноволосому страннику. Важно выставляя вперед высокий посох, странник пробирался в толпе, окруженный богомолками. Желтые бельма его вдохновенно смотрели в небо. Он тихо бормотал на ходу:
— Сказано в писании: се гряду скоро! Осените себя крестным знамением, други мои, и молитеся с верой: ей, гряди, господи!..
И, как бы припечатывая эти слова, странник крепко прижимал ко лбу и плечам сложенные щепотью персты.
— Уже близится время… Атомы-то летают, летают!.. — шепотом добавлял странник.
Боязливо крестились старушки и, порывшись в складках юбок, доставали измятые рублевки. Они подсовывали их под локоть страннику, а тот ловким и неприметным движением опускал их в сумку из-под солдатского противогаза.
То справа, то слева возникал Чертик со своим аппаратом.
Высокий монах с мужицким курносым лицом растолкал старушек и взял странника за плечо:
— Вот что, отец, иди-ка лучше за ограду. Нельзя тут собирать людей, не положено. Иди с богом!
Странник поперхнулся и заговорил нараспев, круто сменив тон:
— Властям предержащим повинуйтеся… несть бо власть… аще не от бога…
— Последний раз сказано — уходи отсель!
Странник умолк и, подталкиваемый монахом, вприпрыжку засеменил к воротам.
Аппарат Чертика пискнул последний раз. На сизых от бритья щечках Чертика играли довольные ямочки.
Мягко ступая резиновыми ножками, он побежал назад. А заинтересованный Ваня решил не отставать, — не упуская из виду синий беретик, он шел неподалеку, скрываясь за спинами богомольцев.
Но вот что это такое? Чертик замер на ходу, как охотничий пес, почуявший дичь. Он вертел головой, прислушиваясь: откуда доносится этот плач, похожий на блеяние? И устремился прямо к часовне.
Часовенка притулилась под самой церковной стеной. Круглая, приземистая, с затейливой маковкой, она как бы присела здесь отдохнуть в тени.
В часовне бил источник. Легенда приписывала ему чудодейственные свойства, — не раз будто бы происходили здесь исцеления больных. Сам святой угодник будто бы пил воду из этого родничка. Предприимчивые монахи обработали это «чудо». Они поставили в часовне крест из черного гранита. В перекладинах креста были проложены трубки. Слабые струйки пульсировали в них, и черный крест все время обливался водой, стекавшей в громадную каменную чашу.
Перед часовней вытянулась очередь — с кувшинами, бидонами, кружками и даже с пивными бутылками.
Чертик пробежался вдоль очереди и снова сделал стойку. Жалобное блеяние слышалось совсем близко. Все в очереди повернули головы.
Ага, вот оно! Чертик описал полукруг и сделал заход сзади.
Могучего сложения женщина, вся в черном, с лицом решительным и суровым, шагала к часовне, согнувшись под тяжестью ноши. Так вот откуда шли эти блеющие звуки! На широкой спине матери лежал сын. Он напоминал распятого на кресте — с бессильно поникшей головой, с закрытыми глазами. Тощие ноги его волочились по земле, обутые в женские резиновые боты.
Чертик уже крался следом, чуть не наступая на них. Застрекотал аппарат. Крупным планом, крупным планом взять их — эти резиновые боты!..
Около часовни женщина бережно опустила сына на чахлую травку, пробивавшуюся между камнями, и выпрямилась. Простая деревенская женщина с обожженным солнцем лицом, с сильными трудовыми руками — она с любовью и горестью смотрела на распростертого сына.
— Отдохни, сынок! — сказала она, заправляя под платок выбившиеся волосы.
«Не удался, как видно, сынок-то!» — думали обступившие люди. Только ростом вышел в мать — длинный и тонкий как гвоздь. Лежал на спине, уставив бессмысленные глаза в небо. Маленькое сусличье его лицо было в капельках пота. Губы вздрагивали. Он тихо стонал.
Мать рассказывала сочувственным слушательницам:
— Больной он, женщины, сызмальства припадочный. Уж я ли не жалела, я ли не лечила! И в полуклинику его возила, и каким только докторам не показывала. А что поделаешь? — отказались доктора лечить. Вот и повезла, женщины, ко святому угоднику. С-под Грязовца ехали, где на лошади, где на грузовике, где машиной. И его вконец замучила, и сама с ним набедовалась. А что поделаешь?..
Слабая улыбка трогала ее сильные губы, когда она повторяла этот вопрос: а что поделаешь?.. Видно, последняя привела ее сюда надежда — на чудо.
И вздыхали старушки:
— Моли угодника.
— С верой молись.
— Бог не оставит.
— Помоги, господи.
Опять решительным стало лицо матери, она нагнулась к сыну:
— Ну-ко, Васенька, ну-ко, миленький! Отдохнул? Давай-ка отнесу тя к источнику.
Легко подхватив высохшее тело, она понесла его в часовню. Очередь отступила. И опять вскочил Чертик, выжидавший неподалеку на скамье. Следом за ним пошел и Ваня.
В часовне было сумрачно и прохладно. Старый монах дребезжащим голосом читал на клиросе псалтырь. Струйки воды со звоном падали с каменного креста в чашу.
Парень мучительно закричал. Сочувственные старушки ухватились за его руки и ноги, помогая матери. Они держали его на весу, оплескивая водой из чаши. Горсточками бросали воду в лицо, в глаза, ерошили взмокшие волосы, поливали за ворот. И приговаривали:
— Спаси, угодник! Спаси, угодник!
Неистово бился в их руках парень, он фыркал, захлебывался, задыхался, мотал головенкой. Пронзительный его визг заставил монаха приостановить чтение; он обернулся и, сурово глядя поверх очков, прикрикнул на женщин.
— Ну все, Васенька, все! — сказала поспешно мать и понесла сына к выходу. Снова она опустила его на траву. И села рядом сама. Ласково приглаживала мокрые волосы, положив его голову на колени. По телу сына шла мелкая дрожь, губы были закушены, глаза закрылись, он тяжело дышал.
Скорбно смотрела мать на его мертвенное лицо.
И похаживал вокруг Чертик, роняя на землю черные бумажки, — он на ходу менял пленку.
Чудо не свершилось.
III
Темные старушки уселись в кружок на траве. В надвинутых на глаза платочках — добрые, морщинистые, сочувственные старушки богомолки.
Подавали советы:
— Ничего, пущай отдохнет маненько.
— Теперь к мощам его неси, мать, к мощам!
— Беспременно к угоднику. Как же!
— Свечечку поставь, записочку о здравии подай.
— Спаси, святой угодник! — набожно крестились старушки.
И снова поднялась мать — высокая, прямая, темная, с твердо поджатыми губами. Затянула потуже концы платка под подбородком, поправила сборки юбки.
— Помогите, женщины, понесу.
И опять потащила она свою горькую ношу по каменным площадям монастыря, к той церкви, где лежали мощи угодника. Темные старухи бежали рядом и крестили мелкими крестиками стонущего на ее спине сына: «Спаси, угодник».
И снова откуда ни возьмись появился около Чертик со своим аппаратом.
Ваня уже начал разгадывать складывающийся на ходу сценарий киношника. О, это будет язвительный, взятый с натуры рассказ о том, что, вопреки стараниям безбожных коммунистов, богомольная Русь жива, религия осталась непобедимой. Кадр за кадром наматывается на катушки потрясающая повесть об этом…
К мощам протянулась длинная очередь, — хвост ее загнулся за угол, она извивалась змеей по церковному двору, втягивая бесконечные кольца в темное отверстие входа.
И когда подошла сюда мать со своей ношей, отступила очередь, очистив ей дорогу туда — в темноту, где над серебряной ракой угодника теплились розовые и синие лампады. Она опустила сына на каменный пол, трижды издали сделала земной поклон угоднику, выпрямилась и пошла в притвор заказать поминание.
Иеромонах с длинными льняными волосами принимал с тарелочки записки и, изредка взмахивая погасшим кадилом, однообразно бубнил молодым баском:
— Еще мо-олимся о упокоении рабов божи-их… Еще мо-олимся о здравии и спасении рабов божиих…
И сыпал бесконечные имена Иванов, Петров, Василис и Степанид.
И на каждую прочитанную записочку нестройно откликался добровольный старушечий хор:
— Господи, помилуй!
Сын лежал тихо. Казалось, он был рад, что его оставили в покое. Прямо над его головой стоял высокий подсвечник, на нем все время меняли свечи. Тянувший по церкви сквознячок трепал язычки пламени, и растопленный желтый воск капал на обеспамятевшего парня, — тот даже не чувствовал.
Чертик стоял в сторонке и со скукой оглядывал церковные своды. Картины адских мучений смотрели на него. В языках гееннского пламени жарились грешники, зацепленные крючьями кто за ребра, кто за шею. Тут же сидел и главный распорядитель этой адской кухни — сам сатана, нестрашного вида старичок с рогами. На коленях его приютился крохотный Иуда с денежным мешочком.
Недурно бы вмонтировать эту средневековую мазню в будущую картину. Чертик прошелся по церкви и незаметно щелкнул аппаратом.
Мать вернулась с пучком свечек. Боязливо оглядывая иконы, зажигала и лепила свечи на все подсвечники. Крестилась и кланялась перед каждой иконой.
Поднимаясь на цыпочки и вытягивая шею, следил за ней Чертик. И вдруг ринулся вперед. Наступал решающий момент.
Мать подошла к сыну, твердые мужские складки легли на ее побелевшем лице. Иеромонах поднял ее записочку.
— Еще мо-олимся… — обернулся он к матери, как бы приглашая ее действовать.
И та торопливо упала на колени, подхватив на руки сына. На коленях поползла она к раке и не сводила молящих глаз с иконы бородатого угодника. Она как бы показывала ему немощного сына и требовала, требовала…
— …о здравии и спасении… болящего раба божия Ва-си-ли-я, — гудел иеромонах, позвякивая кадилом.
— Господи, помилуй! — откликнулись старухи.
Приостановленная на время очередь ждала. Все смотрели, все ей подсказывали: «Дай приложиться!» — и мать, вскочив с колен, как-то странно, одним движением, сунула сына вперед головой к мощам, — так, вероятно, сильными руками своими она подавала хлебы в печь у себя дома.
Наблюдавший со стороны Ваня понял, что у парня скован позвоночник, — этим объяснялась необыкновенная прямизна его длинного тела. Точно весь он был надет на стальной стержень. И видно, жестокой болью пронзило его это резкое движение матери — глаза парня остекленели от муки, он замотал головой и завыл по-звериному, не по-человечьи. Он бился головой о серебряную крышку раки, и тощие ноги его в женских ботах болтались в воздухе.
А мать все держала его на весу, и по лицу ее катились быстрые слезы. И Чертик, приладившись, глазком своего аппарата ловил эти сверкавшие на смуглых щеках искорки. Ведь это были настоящие, неподдельные, отчаянные слезы, не идущие ни в какое сравнение с глицериновыми слезами знаменитых кинокрасавиц. Это были драгоценные кадры!..
Ваня не выдержал. Он протолкался вперед, подхватил ноги парня и потащил его прочь от раки.
— Пойдем, мать! — громко дыша, сказал он. — Не надо его мучить, неси его на воздух.
Ваня чувствовал, что ему самому нечем дышать здесь. Низкие своды давили.
Она благодарно оглянулась на Ваню, и они пошли вместе, неся окостеневшее, обморочное тело. Толпа расступалась перед ними, и мать кланялась на ходу всем и повторяла тихо:
— Сподобились, слава те господи, сподобились!
Бороздки слез еще не высохли на ее лице.
Чертик шел за ними по пятам. Ваня несколько раз слышал то сзади, то сбоку попискивающий ход ленты в его аппарате. Это были заключительные кадры.
Глаза Чертика не упускали ничего. Он проследил, как бережно укладывали опять материнские руки сына на траву, и как тот пришел в себя, и как мать достала из кармана пачку «Бокса» и, вставив ему в рот папиросу, поднесла спичку, по-мужски прикрывая ладонями от ветра. И как жадно задышала цыплячья грудь парня, и как из его сусличьего ротика выпорхнули клубочки дыма.
И еще со всех сторон обстрелял Чертик фигуру матери. Пригорюнившись, она смотрела на сына, на его вздрагивавшее от перенесенных страданий лицо. Подперев ладонью щеку, она не сводила с него умиленного и горестного взгляда. Как она была похожа на эту русскую богородицу, смотревшую с церковной стены!
Да, не свершилось чуда. Зато какая концовка для картины: это скорбное, темное от полевого загара лицо русской бабы — наплывом переходящее в благостный лик восточной мадонны. Великолепная находка!..
Чертик последний раз пискнул своим аппаратом и отбежал в сторону. Он вытер потное лицо и закурил сигарку. Сел в тени тополей на уединенной скамейке. Круглое лицо его дышало упоением. Да, не напрасно он поехал в Россию. Ведь эта лента наверняка окупит все его дорожные расходы, а возможно, принесет и прибыль.
Не этим ли хвастался он, когда на скамейку присели знакомые туристы с молоденькой переводчицей? И почему все они весело хохотали, слушая его возбужденный рассказ?..
Не заметил Чертик, что все утро следили за ним чьи-то внимательные глаза. Эти глаза смотрели теперь на него в упор, смотрели с гневом.
Перед скамейкой стоял Ваня.
— Извините, — обратился он к веселой переводчице, — могу ли я задать вопрос этому господину? Для чего снимал он все это?
Все вскинули на Ваню глаза, и — погасли улыбки.
Этот парень, с большим измазанным красками ящиком в руке, совсем не был похож на бродивших в ограде богомольцев. Чертик оглядел его мужицкую шевелюрку, синюю широкую блузу и узенькие брючки с нашитыми карманами. Кто он — маляр, художник?
— Разве снимать запрещено? — спросил Чертик. Лицо его вытянулось, щеки по-бабьи обвисли.
— Нет, не запрещено, — резко сказал Ваня. — Но я не вижу, над чем тут можно хохотать. Это было довольно грустное зрелище. И не забудьте там объяснить, что это ваш мир, а не наш. Ваш, ваш! Вот что я хотел сказать. Переведите ему!..
Не дожидаясь ответа, Ваня зашагал прочь. Он чувствовал, что работа сегодня не пойдет, и повернул к дому.
IV
Ваня вырос неверующим. У него не было бабок, и в детстве его никто не учил молиться. Его не посылали в церковь, и дома, в семье, не пугали ни богом, ни дьяволом. Ни дома, ни в школе никто не рассказывал ему наивных легенд о сотворении мира в семь дней или о рае и аде, ожидающих нас за гробом. Лишь понаслышке знал он и о жизни распятого Христа, который якобы потом воскрес и вознесся на небо.
Смысл религии и христианских мифов стал открываться ему, когда он был уже студентом. Случайно познакомился он с художником, работавшим в одном из столичных музеев. Художник тоже был человеком равнодушным к религии, но он знал толк в иконах и сумел передать Ване свое увлечение древней русской живописью.
Старина уходила безвозвратно, религия на глазах изживала себя, искусство иконописи уже не могло возродиться.
Это поняли денежные любители старины и работавшие на них «жучки» — барышники. Икона стала редким товаром, сбывавшимся из-под полы. За иконой охотились. Русской иконой заинтересовались иностранцы. Уже давно прогремели имена Рублева и Дионисия. Об иконах появились ученые исследования. Теоретики спорили о школах и «пошибах». Открылась новая область искусства.
А народ, как водится, узнавал об этом последним. В народе считали: не годится молиться — годится горшки покрывать. И старые драгоценные доски помаленьку уплывали с деревенских божниц в руки ловких «жучков» и бродивших по базарам дачников.
Старинный русский городок, куда приехал на летнюю практику Ваня, когда-то славился монастырями. Богомольные были места. По деревням здесь еще шныряли собиратели старины, не раз похвалявшиеся среди столичных знатоков редкими находками.
Только посвященные знали цену древних икон. Красота их была скрытой от глаз. Старые деревенские бабки протирали к праздникам святые лики постным маслицем. Маслице желтело и превращалось в лак. Садилась лампадная копоть. Ползали мухи и тараканы. Заезжий богомаз делал грубые поновления. Так под всеми этими наслоениями и сохранилась в первозданной силе древняя живопись — цветение киновари, охр, яри и золота. Только после расчистки открывалась эта красота.
Тонкому делу расчистки икон Ваня научился, работая в мастерской художника при музее.
Теперь, когда он ехал по вызову старца в Тополянку, ему мечталось сделать открытие. А вдруг в самом деле?..
Ехал Ваня на попутном грузовике, рядом с водителем. Водитель, оказывается, в Тополянке бывал и хорошо знал бабку Артемьевну, к которой Ваня ехал в гости. На колхозном маслозаводе она заведовала приемкой молока.
— Правильная старуха, как не знать! — говорил водитель, покручивая баранку. — Молоко к ней возим. Вы не сродственник ей?
— Нет, не сродственник, — смутился Ваня, — советовали мне у нее остановиться, комнату, говорят, сдает.
— Это хорошо, — одобрил водитель, — дома у ней справно, чисто, одна живет. Благожелательная старуха, что говорить!
Ване понравилось такое определение. Он подумал о том, что, если у Артемьевны ему будет хорошо, можно пожить в Тополянке подольше, поработать в деревенской тишине у озера, — кто-то из знакомых хвалил ему здешние места.
И когда водитель остановил машину возле большого дома, Ваня с удовольствием отметил добротность постройки, и обилие цветов в палисаднике, и отменную чистоту крылечка. Он стукнул в кольцо.
В сенях зашаркали шаги, тихий голос сказал: «Черныш, на место!» — и дверь распахнулась. На пороге стояла чистенькая румяная старушка в белом халате и марлевой косынке. Она стояла с руками крест-накрест, пряча под мышками розовые пальцы, точно они у нее зябли. Судя по фигуре, это была крепкая, домовитая хозяйка. Но в темных ее глазах, как сразу заметил Ваня, было что-то робкое, застенчивое, и голос звучал мягко, как у девушки. Он невольно залюбовался здоровым ее румянцем и чистой белизной седин.
— Вы не Артемьевна ли? — спросил он.
— Я самая. А вы не художник ли будете?
— Я самый.
Все это прозвучало кратко и многозначительно, как обмен паролями.
— Проходите! — посторонилась она. — Сени у меня темные, не оступитесь.
Звякнул засов, и Ваня оказался в темноте. Собака толкнулась ему в ноги с угрожающим ворчанием.
— Черныш, я что сказала?
В сенях пахло навозом и сухими березовыми вениками. Когда привыкли глаза, Ваня заметил, что сени ничем не отгорожены от хлева, — у самого помоста стояла большая сытая корова, похрустывая жвачкой.
Артемьевна открыла дверь, они вошли в избу. Ваня огляделся — светло, просторно, чисто. Нетрудно было заметить, что городские вещи первенствовали здесь, оттесняя в углы остатки деревенщины. Большая русская печь с шестком, кочергой и ухватами. Но лавки вынесены, и в простенках гнутые стулья, а над круглым, накрытым клеенкой столом — люстра с висюльками. В углу образа и лампадка с фарфоровым яичком, а на перегородке шишкинские медвежата в багетной рамке и на столике шкатулка радиоприемника, мурлыкавшая тихую музыку.
Да и сама Артемьевна — в хорошо отглаженном халате и белой косынке — была городской по обличью, похожей на порядливую больничную сиделку.
Ваня сказал ей об этом.
— Да, живала я в городе раньше. В кухарках у купцов служила, когда молодая была. Всего навидалась, — добавила она и примолкла, задумавшись о чем-то своем.
«А ведь красива, — подумал Ваня. — Вот так и написать бы ее — с открытыми горстями, спокойно лежащими на коленях. «Отдыхающая труженица».
— А где же старец Мирон Иваныч? — спросил он.
— Утречком в субботу обещал быть. Может, отдохнуть желаете, проходите в комнату, — спохватилась она.
Комнатка Ване понравилась с первого взгляда. Залетевший ветерок высоко поднял тюлевую занавеску, как бы желая показать гостю перспективу деревенской улицы, уходившей вниз, к озеру. Как в раме — она рисовалась перед ним в вечернем свете резко и четко. Сомкнувшиеся над ней в нескольких местах ветви старых тополей делали улицу похожей на сумрачный коридор, в конце которого тепло сияла вечерняя гладь залива.
Ваня сел в креслице у окна и невольно залюбовался.
— У меня тут два лета профессор один на даче жил, — рассказывала Артемьевна. — Так, бывало, все сидит, вот как вы, у этого окошка. Поставит стакан чая на подоконник и сидит, сидит… смотрит, смотрит…
Ваня засмеялся:
— Так и просидел два лета? Ну, я не таковский, я люблю побродить! — И он прошелся по комнатке, оглядывая обстановку.
Неплохо! Железная койка с чистыми подушками и простеньким ковриком на стене, стол, этажерка, — больше, пожалуй, ему ничего и не надо.
Он повернул выключатель — под потолком зажглась лампочка.
— Хорошо! — сказал Ваня, вглядываясь в угол на осветившуюся икону в серебряной ризе.
И спросил:
— Тут у вас, говорят, старых икон много?
Артемьевна опустила глаза.
— Чего не знаю, того не скажу. Раньше старины-то было много у нас. Были иконы. Стариков надо спросить. Нынче молодежь-то все немоляшки пошли, — им иконы ни к чему. Может, и найдете где. Поспрашивайте.
Она ушла готовить ужин, не сказав ни слова о деле, за которым приехал Ваня.
Старуха явно хитрила, Ваня это понял. Хозяйка в городе сказала ему по секрету, что именно у ней, у Артемьевны, «богато икон запрятано». На это намекнул и старец, когда завел речь о «дарственном приношении» за предполагаемый ремонт «чудотворящей».
«Ну что ж, — решил Ваня, — поживем, пооглядимся, может и подберем ключик, — отомкнется старушка. Завтра же начну ее портрет».
V
Только с приездом старца все стало яснее.
Мирон Иваныч появился в ночь на субботу, когда все спали. Проснувшись под утро, Ваня слышал чьи-то тяжелые шаги на чердаке. Доски потолка скрипели, за обоями с шуршанием осыпался песок.
— Батюшка там отдыхает, — сказала Артемьевна. Она показалась Ване принарядившейся и в чем-то неуловимо похорошевшей в это утро.
В окно с огорода тянуло дымком, — для гостя топилась баня.
К самовару старец спустился с чердака. Он был в благодушном настроении. Заглянул в комнату Вани.
— Ну как, мастер? Устроился?
Увидел начатый портрет Артемьевны и прихлопнул себя по ляжкам от восхищения.
— Жива-ая! И надо бы лучше, да некуда. Артемьевна, подь-ка сюда! Кра-со-та-а!
И, как бы сличая ее с портретом, поворачивал старуху так и эдак.
— Уж не знаю, как они и писали, сижу-сижу да и задремлю. Не привыкла без дела-то! — как бы извиняясь, усмехнулась Артемьевна.
— Ну, ма-стер! Красота-а! — повторял старец, приседая возле картона.
Видимо, теперь он окончательно уверился в таланте Вани. Уходя, сказал:
— Ладно, будут тебе иконы!
И даже пригласил Ваню вместе похлестаться веничком — на сухой пар.
Банька у Артемьевны стояла на отшибе, в дальнем конце огорода, за густой стенкой подсолнечников. Поэтому они без стеснения распахнули дверцу предбанника. Старец уже разделся и, сидя на порожке, перебирал веник, даже с удовольствием понюхал его засохшие листья.
— Эх и душисты венички у Артемьевны — первого сбора! Да не-ет, дело тут не в одном венике! Хлестаться тоже надо умеючи. Был у меня, слышь, мастер, знакомый банщик, сорок лет в парилке работал. Так у него особый способ паренья был — «с протягом». Будто бы дед его у московского царя в палачах служил, так от кнутобойства ихнего этот «протяг»-то пошел. Бож-же мой, знаменитые артисты к нему париться ездили! Сам Шаляпин! Хо-хо! Ну, посиди тут, а я пойду первый пар спущу. Господи, благослови!..
Согнувшись, он юркнул за дверь. Слышно было, как он бросил на каменку первый ковш. Казалось, вздрогнула банька, пар со свистом прорвался сквозь щелястую дверь. У Вани сдавило в ушах. А старец, покрякивая, поддавал еще и еще. Затем послышалась хлесткая работа веника.
— Дверь держи, пар опустишь! — гаркнул сердито старец, когда вошел Ваня.
Жилистые ноги старца были вскинуты к потолку. Распаленный зноем, он корчился на тесном полке и стегал веником по ногам, кряхтя от наслаждения и даже слегка постанывая.
У Вани перехватило дыхание, в глазах пошли темные круги. Горячий воздух обжигал кожу. Запах крепкого пота смешивался с чадным угарцем, сочившимся из каменки.
Старец свесил всклокоченную голову:
— Что? Геенна огненная? Давай-ка, мастер, помучь мне спину!
Он перевернулся и уткнул голову в руки.
— Бей не жалей!
Ваня размахнулся и со всей мочи хлестнул старца по широкой спине.
— Шибче, шибче! — приговаривал старец.
Кровавые рубцы выступили на круглых его плечах, спина стала багровой, а он все требовал:
— Ты с протягом давай, с протягом!
— Не умею я с протягом, — сдался Ваня, он обессилел и готов был опрометью выскочить из этого пекла на воздух.
— Эх ты! Давай-ка поучу. — Старец слез с полка, весь исполосованный, тяжко дышащий, залипший листьями. — Полезай на верхотур!
И не успел Ваня сесть, как старец снова поддал пару. Горячий ветер пригнул Ваню к полку, он вытянулся, и в тот же момент на него посыпались обжигающие удары.
— Вот как надо! Вот как надо!
Ваня завертелся вьюном, казалось, кто-то дерет его огненными когтями, и кожа летит клочьями, и вот-вот остановится сердце.
— Хватит! — отчаянно крикнул он и, сорвавшись с полка, вслепую бросился за дверь. Почти в обмороке он вытянулся на полу предбанника, жадно глотая воздух. Сердце колотилось, в ушах токали молотки. Все представлялось черным вокруг, даже синева утреннего неба казалась затянутой темной кисеей. Лишь постепенно все приняло обычные краски и оглохшие уши начали слышать сухое стрекотание кузнечиков в траве.
Блаженная истома охватила тело. Ваня положил голову на порожек и закрыл глаза. А за дверцей все еще слышался плеск воды, похлестывание веника и довольное покрякивание старца.
Наконец он вышел — веселый, кудлатый, с дымящимися от пара плечами, чем-то похожий на хмельного рубенсовского сатира — не хватало только зеленого веночка вокруг плешивой головы.
— Живой? — спросил он Ваню.
— Еле живой, — улыбнулся тот.
— Э, молодо-зелено! А я вот точно двадцать годиков с плеч сбросил.
Старец поиграл круглыми плечами, достал папиросу, закурил и присел на порожек. Шумно, с наслаждением сделал несколько затяжек. Было видно, как часто вздрагивает его волосатый сосок — под ним клокотало разгоряченное сердце.
— Не боитесь, что кондрашка хватит, Мирон Иваныч?
— Э, как говорится: «и есть будем, и пить будем, а смерть придет — помирать будем». Так-то, мастер!..
Старец ухмыльнулся, загасил о порожек окурок и стал одеваться.
Заговорил деловито:
— Так вот, мастер, сегодня доставят сюда Убиенную. Тут в баньке и учинишь потребный ремонт, никто тебе не помешает.
— Какую Убиенную?
— Честный образ божьей матери Убиенной, — раздельно сказал старец. — Не слыхал? Ты каких богородиц знаешь?
Ваня перечислил виденные в музее иконы владимирской, смоленской, казанской, донской, грузинской, троеручицы, неопалимой купины, всех скорбящих радости. Даже вспомнил богородицу — «зовомую толгской». Нет, Убиенной он никогда не видал и даже не слыхал о такой.
— И не диво, что не слыхал; новоявленный образ, — важно сказал старец.
— А почему ее назвали Убиенной?
Старец помолчал. Кряхтя, натянул сапог, встал, потоптался.
— Об этом речь будет впереди, — сказал он. — Это не всякому сказывается, понял? Не пришло время. Говорил я тебе: в тайности содержится святыня, не забывай!..
Старец пристально посмотрел на Ваню и даже погрозил ему пальцем. Было видно, он все еще не доверял Ване, осторожно приоткрывая завесы неведомой тайности.
VI
Они пришли к готовому самовару.
— Закусите, чем бог послал, — Артемьевна поставила на стол большое блюдо холодца.
— Добре! — сказал старец. — А к оному что полагается?
— Хренку? — невинно спросила Артемьевна.
— Добре! А к оному? — Старец стрельнул глазами в угол, где стоял старинный поставец.
— Уж ладно, — махнула рукой Артемьевна.
На столе появилась бутылка водки.
— После баньки-то оно хорошо, а? — взялся за нее старец. — Что ж, потешим беса, мастер?
— Немного разве, — согласился Ваня, — я ведь не охотник до водки. Что в ней хорошего?
— Безвинно вино, укоризненно пьянство, — сказано в писании. Запри, мать, дверь на крючок.
Он налил три чашки, все чокнулись.
— За хорошее знакомство, — сказал старец. — Говорят, с кем попарился — с тем и спарился!
— Со свиданьицем, — добавила Артемьевна.
Старец выпил, крякнул, перевел дух и заправил в рот большой кусок студня. Глаза его покраснели и заслезились.
— О, добёр хренок у тебя — до дна души достигает! — похвалил он. — Так вот, мать, какого я тебе жильца привел. Ма-астер! Пускай живет. А ты его утепляй и пестуй, как родного сына. Где портрет-то? Принеси-ка сюда.
Ваня принес картон и приставил к стенке. Старец вышел из-за стола, уперся кулаками в колена и долго любовался.
— Живая ведь! Так и дышит!
— Еще много работы, — пытался Ваня отвести преувеличенные, как ему казалось, похвалы.
— Куда с добром! Ты на выставку ее неси! Да подпиши: Анна Артемьевна Тернова — беспорочная труженица, перевыполняющая план, и так далее. В Третьяковку неси, вот что!
— Ну уж… сказанули, Мирон Иваныч!
Ване стало неловко. Даже показалось подозрительным: нет ли тут какого дальнего подходца? Хитер старец — видать, подлаживается неспроста.
Он искоса глянул на портрет. В гуще торопливых мазков уже явственно проступало благодушно-розовое лицо «Женщины в халате» — так решил он назвать портрет Артемьевны. В бесчисленной портретной галерее женщин-тружениц нашего времени где вставится и что добавит этот портрет? Будет ли замечен?
Из лестных похвал старца Ваня сделал вывод, что ему удалось, видимо, передать выражение трудового достоинства своей натурщицы. Свободная поза, спокойная улыбка глаз и эти выброшенные на колени открытые горсти, которые как бы сами просят дела…
Портрет начал нравиться самому Ване.
А старец опять налил водки, присел рядом и ласково оглаживал его плечо.
— Что церкви пишешь — это хорошо. Церкви — великая наша красота. Ведь народ их строил, города и села украшал ими. Народ камень добывал, кирпич обжигал, стены выкладывал, кровлей накрывал, колокола поднимал и кресты ставил — все народ. Только вот зашатались ныне кресты-то, дух отлетает, исказилось священство… Э, да что говорить!
Старец потянулся к чашке, выпил и долго молчал, уставив глаза в блюдо с разворошенным холодцом. Тяжело вздохнула Артемьевна.
— Это как же исказилось? — спросил Ваня.
И даже порозовевшая Артемьевна подвинулась поближе и заправила косынку за ухо, приготовившись послушать.
— Да что говорить!
Старец покосился на Ваню:
— Что ты знаешь? Чему учен? Что смыслишь? Молод ты и неискушен, — как вот тебе объяснишь?
— Нет, мне интересно, — сказал Ваня.
— Говори, батько, послушаем тебя, — с готовностью подтвердила Артемьевна.
— Вот ты рассуди, — заговорил снова старец, — кто пастырь истинный, а кто ложный? Они там в бархатных рясах возлежат, на самолетах по заграницам летают, — в Карловы Вары, слышь, ездят плоть свою ублажать. А я вот попарился в баньке у Артемьевны — и хорош. Я в рубище хожу по дорогам — стопой апостолов. Так они же меня нечестивым своим синедрионом с прихода сняли. Ты, мол, отщепенец, ересь проповедуешь да ходишь пьяный. Да, я хожу пьяный… Народ пьет, и я с ним. Я с народом. Я колхозный поп, вот что!..
Старец с гордостью стукнул себя кулаком в грудь и опять налил водки.
Ваня подумал, что насчет «рубища» старец сказал лишь для украшения слога, — был он сегодня в новой сатиновой косоворотке и чисто выстиранных брюках в полоску. Но обида его казалась искренней, — вздыхающая Артемьевна смотрела на старца с явным сочувствием.
— Слышь, мастер?..
Начавший хмелеть старец крепко стиснул плечо Вани и повернул его к себе. В пьяной исповеди старца неведомый и непонятный Ване мир неожиданно приоткрывал свои таинственные недра, будя в нем неясное любопытство. Ваня заинтересованно слушал.
— Ха! А что завещал нам спаситель? А вот что: «Молитеся втайне… где двое или трое собраны во имя мое, там и я посреде их» — вот как сказано. Так не надо мне вашего прихода, проживу без вас. Я — пастырь церкви тайной… Только ты молчи, мастер. Знай и молчи, понял? А иконы тебе будут…
Вспомнив что-то, старец поднялся и неверными шагами прошелся по комнате. Опять постоял около портрета.
— Хороша! — щелкнул он по картону и, оглянувшись, подмигнул Ване.
Благодушное настроение возвращалось к старцу.
— Слышь, Артемьевна? — деловито распорядился он. — Неси-ка сюда образа, про которые я говорил тебе.
Артемьевна вышла. Слышно было, как она ходила на чердаке, — поскрипывал потолок под ее шагами и за обоями сеялся песок. Вскоре она вернулась. Темная сетка паутины лежала на ее белой косынке.
Артемьевна подала старцу две запыленные, с потеками птичьего помета доски.
— Эко в небрежении содержишь святыню, — укорил ее старец. — Эх ты, курятница!
— Сейчас оботру, — виновато заторопилась та, — не заметила вишь, — ласточки слепили гнездо в чулане.
— То-то не заметила! На вот, бери, мастер, — за труды тебе, как было говорено. Получай!..
Опытным глазом по грубой обработке кромки Ваня сразу определил древнее происхождение обеих досок. Он не мог скрыть своего волнения. Хотелось скорей унести этот дар старца в свою комнату и там без свидетелей взглянуть, что кроется под толстым слоем пыли.
— Не надо, я отмою сам, — сказал он Артемьевне, ревниво подхватив доски.
— Как хочете, — согласилась Артемьевна. — А ты, отец, поди отдохни в прохладце, приготовила я тебе постелю. Ишь зашатало тебя!
— Добре! — пробасил старец, расстегивая ворот рубахи. — Проводи-ка меня, мать, до места.
…И вот Ваня остался один на один со своими сокровищами. Кажется, сбылись самые большие его ожидания. Черными от копоти руками он торопливо протирал полученные иконы, радуясь отличной их сохранности.
Вот это «Благовещение». Крылатый вестник впорхнул в комнату. Он легок и стремителен, как присевший на цветок мотылек. В его неуспокоившихся крыльях и развевающихся одеждах еще витает дуновение ветра. Он радостно протягивает девушке белую лилию. А девушка стоит, веря и не веря. Руки ее боязливо прижаты к груди, и в склоне головы и в тонком стане столько скромного изящества.
Тут мастерство истинного художника, и какое, в конце концов, Ване дело до евангельской легенды, устарелой и забытой? Назовем ее не «Благовещением», а просто «Радостной вестью» или «Первым известием любви» — не все ли равно? Молиться этой иконе он не будет, а не восхищаться ею нельзя. Сколько высокого вкуса в рисунке и в соцветии красок, угадываемых под золотистым слоем олифы! Не оторвешь глаз!..
А это «Положение во гроб». Совсем другая рука — простая, строгая; несомненно, это северных писем икона. И опять подлинный мастер! Сколько драматизма в этой фигуре горестно всплеснувшей руками женщины! А как горько и нежно прильнула мать к мертвому телу сына! И лишь мужские фигуры даны в суровом, сдержанном созерцании этого зрелища. Как все это выразительно и изысканно верно сделано безвестным мастером!..
И опять — какое ему, Ване, дело до благочестивой старой легенды? Разве не трогательна сама по себе эта картина человеческого горя? И разве можно не дивиться этому великолепному расчету в расстановке фигур, в чудесной согласованности всех в едином чувстве? А краски, как выбраны краски!..
Ваня неожиданно почувствовал себя счастливым. Вот это находка так находка! Он уже представлял себе восхищение друзей, — сколько будет расспросов, как ему будут завидовать! А расчистку он сделает сам, не доверит никому.
Снова и снова он брал в руки древние доски и оглядывал со всех сторон. Низкий поклон и вечная благодарность деревенским бабушкам, протиравшим маслицем эти иконы. Под темным слоем олифы горят настоящим жаром старые краски. Когда он бережно снимет эти наслоения веков — засияет древняя живопись, точно сделанная вчера. Вот это будет обновление, которое и не снилось старцу!..
VII
Вечером в доме появилась незнакомая старуха с большой кошелкой. Ваня слышал опять суетливую беготню на чердаке.
Когда он уже собирался ложиться, в дверь стукнула Артемьевна.
— Батюшка вас кличет, — таинственно сообщила она, — пойдемте со мной.
Они вышли в сени. Молчаливый Черныш вертелся у них под ногами в темноте, похлестывая хвостом по коленям.
По приставной лестнице Ваня взобрался на чердак. В густой теплой тьме он пробирался вперед, держась за руку Артемьевны. В щелях крыши искорками проскакивали звезды. Пахло сеном и лежалой пылью.
Они пролезли под вешалами веников и пробрались в угол чердака, где под самую крышу было набито сено.
— Кто со Христом? — послышался старушечий шепот. — Ты, матушка?
Артемьевна легонько кашлянула. Ваня почувствовал, что она нагибает ему голову. За ворот ему посыпались сухие колючки. Ваня зажмурил глаза, нащупывая в сене узкий проход.
Впереди мерцал неясный свет. Откинулся полог, и Ваня оказался в темном закуте, заставленном иконами.
Перед аналоем стоял старец. Поверх подрясника на нем была надета епитрахиль — подобие длинного фартука с крестами и позументами. Старец сосредоточенно зажигал в подсвечнике тонкие свечки. В робком свете огоньков выступали на иконах суровые лики угодников, по-заговорщицки смотревших на Ваню.
Старец оглянулся:
— Прибыла Убиенная. Погляди, мастер, какой надобен ремонт.
Он снял с аналоя икону и подал Ване, посвечивая огоньком.
Это была икона «Умиление», старого письма, но в очень захудалом виде. Липовая доска вся была источена ходами древоточца, она выгнулась от сырости и дала трещины. Уцелели только лики богородицы и прильнувшего к ней младенца. На одеждах грунт вспучился и по местам осыпался, обнаружив холстинковую «паволоку».
— В плохом состоянии икона, — с сожалением сказал Ваня, — надо бы ее в мастерскую.
— Ну-ну, в мастерскую! — проворчал старец, отбирая икону. — Сам не сделаешь?
— Попытаюсь, — подумав, согласился Ваня.
— Так вот, завтра утречком приходи в баню. Заготовь, что для этого потребно. Понял? А теперь иди, — я тут справлю требы.
— Я не помешаю?
— Ну… стой.
Старец осветил свечкой табуретку — на ней стояли шесть кринок с землей, в каждой из них белела записочка.
— Раб божий Семен, — прочитал вслух старец. — Это какой же Семен, не с Городомли?
— Он самый, — сказала Артемьевна.
— Царство небесное. А Марфа чья?
— Шагина, лесникова жена. Параличная.
— Вон что! Когда померла?
— С месяц назад.
Старец развернул требник, перекрестился и начал:
— Благословен бог наш…
— Ами-инь! — откликнулись два голоса.
Глухо звучали в этом тесном закуте тоненький голосок Артемьевны и басок подтягивавшей ей старухи. Они запели заупокойный псалом, быстро и бойко подлаживаясь друг к другу. Видно было, они не первый раз пели за дьячка.
— Упокой, боже, рабов твоих… — старец брал из кринок записки и, поднося свечку, вычитывал имена, — в месте светле, в месте злачне, в месте покойне… иде же вси святии твои упокоеваются…
— Упокой, господи, душу усопших рабов твоих… — тянули старухи.
Старец крестился и сгибался в поклоне, дотягиваясь перстами пола. Черная тень его пробегала по завешенной половиком стенке молельни, ломалась и снова выпрямлялась.
— «…Яко же земля еси и в землю отыдеши…» — читал по требнику старец.
Как во сне доходили до сознания Вани грозные слова о каком-то суде: «…идите от меня, проклятые, в огонь вечный…»
Он посмотрел в насупленные лица старух, и ему стало не по себе от этого пугающего обряда. Как он сюда попал? Зачем?..
Но служба была короткой. Старухи спели «вечную память», и старец стал задувать свечки Он снял епитрахиль, пригладил плешь, убрал с табуретки кринки и присел отдохнуть.
— Видел теперь? — спросил он Ваню. — Вот как требы-то справляю: яко тать в нощи…
— А зачем эти шесть кринок? — поинтересовался Ваня.
Глаза старца блеснули хитрецой, усы раздвинулись в усмешке. Он даже запел какой-то семинарский стих:
Скажите-ка мне, умники,
Скажите мне, разумники,
Во попы поставлены
И во всем наставлены:
Что есть шесть?
— Вот ты и угадай-ка! Да нипочем не угадаешь! Помирают ведь люди-то! И погребают их без отпева. Это как же можно? Неспокойна бывает верующая душа. А кому дано вязать и решить? И вот я, недостойный поп, говорю: возьми в криночку праха земного с могилы, я совершу чин отпевания, а ты рассыпь его на могиле, и успокоится душа твоя. Вот оно как. Вишь, кряду шестерых отпел!
Старец снова усмехнулся, довольный своей выдумкой.
— Конечно, иной архиереишка скажет: не по каноническим правилам, мол, действуешь. А я ему вот!..
Старец выставил кукиш, и глаза его озорно сверкнули.
— Будут правила, коль нужда наставила. А теперь пойдем-ка, мастер, на боковую, — разбужу тебя завтра пораньше.
VIII
Утром Ваня встал пораньше, сварил клей, замешал замазку. Хотя бы спасти икону от погибели. И где только эти изуверы хранили ее — уж не в земле ли закопанной?..
Заглянула Артемьевна:
— Идите в баньку, батюшка там вас ожидает.
Чудесно было на огороде в этот ранний час. Еще не высохла роса — все горело и сверкало кругом. И подсолнечники повернули навстречу солнцу свои золотые шляпки. А в небе столбушком уходили жаворонки, захлебываясь восторженной песенкой. И сильно, медово несло с лугов цветением полевой рябинки.
— Благодать-то какая! — сказал старец, сидевший на лавочке у бани. — Воистину: «вся земля да поет тебе»… Только нам с тобой распевать некогда. Принес все, мастер?
Ваня открыл свой ящик с красками.
— И золотая краска у тебя есть? Ты уж не жалей позолоты, мастер, сделай как получше.
Они прошли в предбанник, и старец накинул крючок. Он развернул шелковый плат и достал икону.
— Свету мало, да и душно тут, — сказал Ваня. — Надо открыть дверь.
— Ну, быть по-твоему. А я постерегу тебя.
Старец распахнул дверь и сел на порожек.
Ваня обильно смочил в керосине тряпку и протер оборотную сторону доски, чтобы затравить жучка.
— Почему вы ее называете Убиенной, Мирон Иваныч? — спросил он.
Старец закурил, затянулся несколько раз, помолчал.
— Так вот, расскажу тебе, по какому случаю икона сия именуется Убиенной. Дело было в тысяча девятьсот двадцать девятом году, при коллективизации, в одном из недалеких отсюда сел. Итак, граждане того села постановили на общем собрании закрыть церковь и открыть клуб. И когда приступили к слому иконостаса, некто гражданин Мешков дерзновенно замахнулся топором и нанес иконе прободение. «И истече из раны кровь» — что засвидетельствовано многими очевидцами. Посему и названа она Убиенной. Унесли тогда икону богобоязненные женщины и содержали до времени в скрытом месте. И были от нее случаи чудотворения, что также засвидетельствовано. Язвенным, считается, хорошо помогает, освященным от нее елеем пользуются люди…
Старец внимательно посмотрел в лицо Вани, как бы отыскивая, нет ли в нем какой язвы.
Ваня не сразу почувствовал за повествовательным тоном старца потаенное жальце легенды. Он перевернул доску и стал искать следы «прободения». Действительно, была на иконе неглубокая борозда и по краям ее как бы в самом деле запеклась кровь.
Ваня достал из ящика лупу и присмотрелся к поврежденному месту. Все понятно: старые наслоения олифы были содраны, и на рваных краях «прободения» ярко проглянула вишневая краска древней живописи.
Он стал объяснять старцу, как произошло это «чудо». Старец слушал его с хмуро напряженным лицом. Как видно, ему пришлось не по душе простое объяснение Вани.
Он чиркнул ногтем по «прободению» и оборвал:
— А ты кровцы, кровцы добавь!
— Какой кровцы? — не понял Ваня, глянув в его округлившиеся глаза.
— Ну, какой…
Старец присмотрелся к выдавленным на палитре краскам.
— Вот хоть энтой! — ткнул он в загустевший виток кармина. — Чтобы поживее была язва-то, поживее! Понял?..
Теперь Ваня все понял. Он понял, что требовалось его заказчику.
Ваня отставил икону. Убиенная смотрела на него с вечным упреком на смугло-красивом лике, в глазах ее было столько горя. Наплывом проглянуло знакомое темное лицо… И живо, точно это было вчера, вспомнил Ваня все, что наблюдал он своими глазами на монастырском дворе в праздник Преполовения. Он вспомнил Чертика на тоненьких гибких ножках и его стрекочущий аппарат. Вспомнил деревенскую мать, державшую на коленях голову измученного сына. Сколько было скорбной нежности в ее склоненной фигуре и на запеченном солнцем лице. Откуда-то из глубинной России добиралась она сюда в надежде на чудо. А чуда не было. И горькие, тихие слезинки ползли по ее загорелым щекам, — обманутой матери.
Как в разговоре с Чертиком — тот же яростный гнев прихлынул к сердцу Вани. Тяжело дыша, он поднялся — бледный, с зажегшимися глазами. Голос его прерывался:
— Никогда я этого не сделаю. Слышите? Никогда!..
Трясущимися руками он собрал кисти и бросил в ящик. «Не на таковского напали, — возмущенно думал он, — не гожусь я вам в компаньоны!..» И вырвалось с невольным раздражением:
— Идите вы все от меня… к черту!
— Экая ты горячка! — укоризненно покачал головой старец. — Эх, молодо-зелено! Да ты погоди, не торопись: ведь не задаром! Сам же подрядился сделать ремонт…
— Одно дело — ремонт, другое дело — обман.
— Во как? — прищурившись, воззрился на него старец.
— Да, обман! Даже хуже — мошенничество! Я так считаю. Вы толкаете меня на преступление.
— Уж и преступление! Ах ты господи!..
Старец явно опешил. Он растерянно заморгал глазами и даже прихлопнул себя по ляжкам.
Ваня с вызовом глядел на него:
— А разве не преступление — обманывать народ?..
Старец сел на лавочку. С ожесточением поскреб пятерней в густой сивой бороде. И заговорил примирительно:
— Ну-ну, мастер, не надо кричать! Я ведь не знал, что ты такой. Кабы знать…
— Да, я такой! Меня другому не учили.
— Погорячился — и хватит. Не хочешь — не надо. Разойдемся добром.
— Да уж разойдемся!
Ваня защелкнул на крючок свой этюдник и закинул ремень на плечо.
— Извините!
По глинистой тропке он зашагал к дому. По краям тропки густо росла молодая крапивка. Она еще была мокрой от росы, — туфли Вани блестели как лакированные. За околицей все так же неумолчно заливались жаворонки. Далеко на шоссейке тарахтел грузовик.
«Надо уезжать отсюда», — решил сразу Ваня.
IX
Он пришел в свою комнату и сел за стол. Две драгоценные иконы стояли перед ним — он уже считал их своими. Мысленно он уже отвел им место над своим рабочим столом в Москве, чтобы всегда любоваться ими. Что ж, придется, видно, с ними распроститься! А жаль… очень жаль!.. Но, может быть, старец согласится продать их? Правда, у Вани сейчас не было денег, но он готов был дать любую расписку, деньги он вышлет после…
Ваня слышал торопливые шаги на чердаке — за обоями сеялся песок, казалось, там пробираются мыши. «Прячут Убиенную, — догадался Ваня, — припугнул я их преступлением-то!..»
Думалось почему-то, что старец должен непременно зайти. Наверно, предложит мировую, будет торговаться, заметать следы.
И старец действительно явился. Как ни в чем не бывало он прошелся по комнате, сияя благодушием.
— Все любуешься? — кивнул он на иконы.
— Я вам за них заплачу, — буркнул Ваня.
— Древнего освящения образа, превыше денег ценятся в народе, — поучительно заговорил старец.
— Это я уже слышал, — с раздражением сказал Ваня. — В таком случае нам не о чем больше говорить. Забирайте!
Ваня двинул по столу обе доски. Старец тут же подтолкнул их обратно. И перешел на шепот:
— Ладно, ладно, мастер, бери иконки. За так бери, — что с тебя возьмешь? Бери, говорю!..
Вот как! Ваня опешил: это что еще за ход? Уж не думает ли старец, что ссора у баньки забыта, что он, Ваня, размяк и готов пойти на примирение? Нет, на этом его не купишь!..
— За кого вы меня принимаете? — запальчиво сказал он, опять отодвигая от себя доски. — Нет, «за так» я у вас ничего не возьму. Понятно?..
Ваня поднял глаза. Как бы впервые видя перед собой старца, он зорко, с прищуром приглядывался к благообразному его лицу.
Кто он такой, этот встретившийся ему на пути человек? Во что он верит? И что ему нужно от него? Вот он сидит напротив, дыша в лицо Вани пронзительным водочным перегаром. Запивоха и явный мошенник — хитрыми глазами он прощупывает Ваню, и усмешка кривит его толстые губы циника и сластолюбца.
— Богатый стал? А?
— Сколько вы хотели бы?
— Тыщу на кон! — захохотал старец.
Ваня замолчал. Пусть это было сказано наобум; если бы у Вани были деньги, он выложил бы не задумываясь. Но таких денег не было и… не будет. Ваня грустно молчал.
А старец по-хозяйски расхаживал по комнате. Наконец остановился и перевернул приставленный к стенке портрет Артемьевны.
— Хороша попадейка-то моя? — обернулся он к Ване. — Дал же бог тебе такое разумение, мастер, а? Как живая глядит! Не продашь?
— Тыщу на кон! — с задором повторил Ваня его слова.
— А что ж? — засмеялся старец. — Вот и сошлись. Не возьму греха на душу — торговать святыней. Но как дар в хорошие руки — почему не отдать? Ну, и мы примем от тебя этот портрет на память о хорошем знакомстве. Сделаемся?
Ваня поднял картон и прищурил ресницы. Теперь он оценивал свою работу как бы чужими глазами и удивился: портрет показался ему совсем несхожим с натурой. Слащавая приподнятость делала забавной эту грузно осевшую фигурку, и неестественной казалась медовая улыбка на поджатых губах… Ваня понял свою ошибку: что была надуманная Артемьевна — «беспорочная труженица». Он не знал тогда, что перед ним сидит «попадейка» — беспрекословная раба и несомненная сообщница в делах лукавого старца. Портрет явно фальшивил: в нем не было той жизненной правды, которая одна составляет удачу художника.
Ваня покачал головой и отставил картон.
— Плохо! — сказал он. — Не вышел портрет.
— Да что ты? — удивился старец. — Куда с добром! Всяк тебе скажет — живая.
Ваня сел к столу. Перед ним стояли две иконы и портрет Артемьевны. Велик был соблазн, предложенный старцем: не обменять ли? Ваня снова посмотрел на свой этюд, но поморщился и бросил в ящик.
— Не годится! — упрямо повторил Ваня, уводя хмурые глаза за окно. — И потом… мне надо уезжать.
Старец прохаживался за спиной Вани. Он, конечно, уже заметил открытый чемодан, лежавший на его койке. Присел к столу и заговорил вкрадчиво:
— А может, погостишь еще, мастер? Куда торопиться? Вон и Артемьевне ты пришелся по душе: не пьешь, не куришь, не ругаешься. Похвального поведения молодой человек…
«Что-то ему надо от меня, — подумал Ваня, — неспроста ходит кругом да около. Боится, чтобы я не донес? Хочет задобрить на всякий случай?..»
Старец не сводил с него глаз, и в пристальном взгляде его стояла дальняя опаска. Может, нарочно задерживает его разговорами, пока на чердаке (Ваня все еще слышал там торопливую беготню) разберут и спрячут молельню. Напрасно беспокоятся, у Вани не было таких намерений. Мысленно он перебирал в памяти события последних дней. Как пловец, нырнувший на глубину, он вглядывался в обступивший его темный, призрачный мир. Тяжесть давит на плечи, пронизывает холод, и что-то скользкое шевелится под ногами, затягивает в тину… Как хорошо: всего несколько взмахов рук — и он снова всплывет на поверхность, где свет, воздух, солнце… Никогда теперь, — Ваня это понял, — никогда он не сможет без гнева и отвращения думать и говорить об открывшейся ему «тайности».
— Ну, мне пора, — сказал Ваня. — А насчет этих икон…
Как будто кто-то со стороны подсказал ему это неожиданное решение. Ваня даже удивился, услышав в своем голосе отвердевшие, жесткие нотки:
— Будем считать, Мирон Иванович, что они взяты на учет. На вашу ответственность, хорошо? Сегодня я буду в музее и поговорю с директором. Они у вас купят.
Лицо старца сразу замкнулось, глаза смотрели на Ваню чуждо, холодно, неприязненно.
— Ладно! — поднялся старец. — Потолкую с Артемьевной — ее образа. Как говорится, не поминай лихом…
Старец ушел.
Ваня подождал, прислушался. Все было тихо в доме.
В волнении он прошелся по комнате и остановился у окна. Свежий ветерок поддувал с озера, высоко подбрасывая занавеску. Ване казалось, что чья-то невидимая рука одобрительно треплет его по плечу и поглаживает волосы. Поймав краешек воздушной кисеи, пахнущей чистотой и утренним ветром, он прижал к щеке эту живую ткань и облегченно засмеялся.
Он был доволен собой, доволен этим днем и благодарно подумал о своем времени, которое его воспитало и стерегло его поступки.
1961