онце прохода лежал раскрытый чемодан Валидуба. Сержант попал ногой в его мягкое нутро и оглянулся. В тот же момент толчок в грудь свалил его с ног.
— Э! Э! Нельзя так! Стой, стой!
Солдаты кинулись на помощь сержанту. Молодые, крепкие ребята, они одним броском насели на Валидуба и, скрутив ему руки, оттащили в сторону. Тот бешено дергался и сыпал проклятьями, но солдаты держали цепко.
— Сдать его капитану! — посоветовал человек в ватнике. — Пусть запрет в душевую. Я так и знал, скандал будет! Как в воду глядел!
— Это узасно, узасно! — клацала трясущейся челюстью старушка, ухватившись за рукав супруга.
Истошно вопили ребятишки.
Солдаты переглянулись и потащили Валидуба к выходу. Трудно было понять, что они затевали.
— Идем наверх, — сказал один из них, — там разберемся.
— А что? Идем! Думаешь, испугался? Да я вас таких десятками побрасывал…
Казалось, он сам ускорил шаг.
Они ушли на палубу. Женщина подхватила мальчиков на колени, прижала к себе и шатром накинула шаль. Детишки притихли. Казалось, все трое чутко прислушиваются к тому, что происходит на палубе.
В каюте стояла напряженная тишина. Слышно было, как винт машины упорно буравит водяную толщу, как стучит в борта встречная волна.
Человек в ватнике вытянулся на опустевшей скамье.
— Ну, дадут ему там сейчас солдаты жизни! — весело сказал он.
— Узасно, просто узасно! — схватилась за сердце старушка.
Из-за перегородки вышел сержант. Кажется, он немножко прихрамывал. Нахмуренный, грустный, одиноко сел в углу. Человек в ватнике насмешливо поглядел на него. И решил заговорить:
— Ты не обижайся, солдат, скажу я тебе, плохой из тебя выйдет вояка! Я бы на твоем месте чем попало его так бы стукнул…
— Нельзя! — твердо сказал сержант.
— А чего нельзя? Он тебя вдарил.
— Так ведь пьяный… Нельзя солдату с пьяным связываться. Закон такой есть.
— Какой такой закон? — Человек в ватнике спустил ноги и подсел ближе к сержанту. — Я сам в матросах служил, все законы знаю. Бывало, попробуй кто из гражданских задеть наших, сразу засвистят пряжки.
— Не для того солдат форму носит, чтобы с гражданскими воевать, — наставительно сказал сержант. — Притом же, говорю, пьяный… Честь солдата — понимаешь?
— «Пьяный, пьяный»!.. Да мы однажды в плавании в гамбургском порту стояли, в биргалку ихную зашли, а там пьяный боцман — инглиш возьми и толкни одного из наших. Так мы с братвой такое сотворили! Все столики кверху ножками стояли, — вот как! Выгнали к черту всех инглишей!.. А пришли на корабль, доложили дежурному мичману, и все начальство сказало: «Молодцы, ребята!» Ну, для виду пожурили, конечно, — сам начальник порта приезжал жаловаться… Закон! Что ты мне толкуешь! Знаю я все законы…
Сержант помолчал, подумал. Потом спросил:
— Это в каком же году было? Когда?
— Ну, когда? При царизме было. На «Гориславе» я служил.
Сержант подумал еще и сказал серьезно:
— Была та слава, да сгорела!..
И отвернулся, как бы показывая, что говорить больше не о чем.
— Эх, не тот нынче солдат пошел! — сказал человек в ватнике.
Он обернулся к нам, как бы ища сочувствия. Но никто из нас не поддержал его. Мы молчали, обдумывая про себя многозначительные слова сержанта о сгоревшей славе. Журчала за бортами вода. Сирена наверху все чаще подавала короткие сигналы встречным судам. Мы входили в протоку. И вдруг над нашими головами послышался топот многих ног, что-то тяжко грохнуло на палубе, донеслись крики, пронзительный свист… Даже, казалось, дрогнуло и качнулось набок наше судно.
— Ну, дают жизни! — довольно сказал человек в ватнике. — Вот это по-нашенски.
Он пощелкал себя по горлу и добавил:
— Солдатики тоже небось заложили…
— Позвольте, — заволновался толстячок в шляпе, — но ведь на катере, кажется, сухой закон?
— Кому сухой, кому мокрый… Лушке-буфетчице ведь тоже жить надо.
— Возмутительно! — сказал толстячок. — Я этого так не оставлю… я напишу…
— А вы кто же будете? — помолчав, осведомился человек в ватнике.
— Я пенсионер… областного значения.
Хотя это было сказано веско и даже с оттенком гордости, человек в ватнике скривил губы:
— Ну, пишите!.. Время у вас хватает…
Борьба на палубе меж тем продолжалась. Мы слышали тяжелую возню над головой, точно бился кто-то придавленный к палубе и судорожно ерзал каблуками.
Старушка вздрагивала при каждом стуке и хваталась за супруга-пенсионера. Она закрыла глаза, большие очки съехали на кончик носа.
— Достань, Миса, мою скляноску, — слабенько прочмокала она. И добавила совсем жалостно: — В козаном семодансике…
— Безобразие! — вскочил пенсионер. — Я, наконец, пойду жаловаться. Где ваш офицер?
Он достал из кожаного чемоданчика склянку с лекарством, подал старушке и схватился за пальто.
— Не надо, — твердо сказал сержант, — не надо жаловаться. Обойдется. Сядьте!
— То есть как это обойдется? Вы ручаетесь?
— Ручаюсь, — сказал сержант. — Сядьте!..
Кажется, он сказал это не очень уверенно. Мы видели, что и он с беспокойством прислушивается к тому, что происходит на палубе.
Но каково было женщине, сидевшей за перегородкой! Она сидела тихо, накрыв, как наседка крыльями, шалью своих мальчугашек. Мы видели только ее сгорбленную спину и низко опущенную голову. Но, конечно, она чутко ловила все звуки, доносившиеся с палубы, слышала и наши разговоры.
Даже пригревшиеся около нее мальчугашки время от времени высовывали головенки, протирали кулачками слипавшиеся глаза и тоскливо тянули:
— Де-е па-па-а?..
А она приникала к ним и отзывалась едва слышным шелестом:
— Ш-ш-ш… ш-ш-ш…
И неожиданно затихло все на палубе. Оборвалось сразу. Только слышен был ровный стук машинного сердца да шелковое шуршание воды, обтекавшей железные стенки катера.
— Ну, обломали рога! — заключил толкователь событий — человек в ватнике. Он спрятал руки в рукава, вытянулся на скамье и закрыл глаза.
В тишине мы подавленно молчали, каждый со своими мыслями, с тревожными догадками.
А затем — вначале мы не поверили своим ушам — сквозь мерное биение дизеля стала пробиваться песня. Она зародилась тихо и очень стройно, одна из любимых песен нашего времени. Пел отлично слаженный хор. Слов мы не слышали, но песня угадывалась. Это была песня о голубях.
Летите, голуби, летите…
Казалось, песня идет откуда-то снизу, из подводных глубин. Ее принимают на себя железные бока судна, она звучит во всех его ребрах и перегородках, дрожью отдается в каждой заклепке, слитная с деятельной работой лопастей винта за кормой. Мы ощущаем ее музыку локтями, спиной, ногами… Песня проходит в нас как электрический ток.
Казалось, гудит где-то под высокими сводами торжественный орган. И оттого, что пели песню молодые мужские голоса, она звучала особенно сильно и обнадеживающе. Песню мира пели солдаты.
Мы вслушивались, боясь проронить слово, и хотелось, чтобы не было этой песне конца.
Но конец пришел. Вернее сказать, не пришел, а ворвался, грубо разрушив родившееся настроение.
— Отпевают голубчика: со святыми упокой, человек он был такой… Подъезжаем к городу, товарищи! — Человек в ватнике поднялся и потащил из-под скамьи свой гремящий мешок.
И тут мы услышали голос за перегородкой. Женщина заплакала, бессильно, страстно, в отчаянии запрокидывая голову и хватая зубами складки суконной шали, — она боялась разбудить своих уснувших птенцов.
Было короткое замешательство. Затем поднялся пенсионер. Лицо его в седых бачках стало суровым. Он заложил ладонь за борт парусинового пиджачка.
— Слушайте, вы! Как вас… товарищ! Вы грубый, нечуткий человек. Да будет стыдно вам!..
Краткая эта речь прозвучала как приговор. Пенсионер сел. И все-таки человек не понял.
— А что я такого сказал… особенного?
Заблаговременно пробравшись к выходу, он уже стоял на лесенке и даже невинно улыбался нам сверху из-за угловатого грязного мешка.
Катер подходил к городу. За круглыми окошками нашей каюты потянулись золотые нити огней. То и дело там наверху подымала зычный голос сирена.
Мы стали собираться на выход. Только женщина за перегородкой сидела недвижно, безучастная ко всему. Она уже не плакала. Бурные, короткие слезы прорвались и высохли. Закусив губу, она отвернулась от нас.
И когда катер начал сбавлять ход, неожиданно на лесенке выросла высокая фигура Валидуба. Он казался смущенным и старался не смотреть на нас. Но лицо его, обдутое ночным свежим ветром, было спокойно и синие глаза светились простодушной усмешкой. Он быстро прошел за перегородку и, заметив припухшие губы жены, легонько потряс ее за плечо:
— Чего ты?..
И эта простая, грубоватая ласка сразу привела ее в себя. «Не знаешь разве меня: я Валидуб, что мне сделается?..» Вероятно, это и еще многое другое прозвучало в его коротком вопросе. Как смущенно вскинула она еще не просохшие ресницы! Как выпрямилась, как просияла, как благодарно улыбнулась ему!.. И показалась нам высокой и плечистой, под стать своему красавцу мужу.
А он перевязал шарфиком ручки чемоданов и легко взвалил на плечо. Вытянул левую руку:
— Давай сюда Петьку!
Бережно прижал спящего сынишку к груди и двинулся к проходу.
Он остановился около сержанта. Тот сидел спиной к нему и с увлечением объяснял пенсионеру, как найти какую-то улицу.
Валидуб постоял, прислушался, потом свободной рукой стиснул локоть сержанта:
— Извиняй, браток! Верно, перебрал я… лишку принял. Извиняй!
Сержант как будто был уверен, что все случится именно так. Он не вскочил, не удивился, не покраснел, даже, кажется, не обрадовался. Обернувшись, сказал просто:
— Ладно, бывает. Езжай… Счастливо.
И продолжал прерванный разговор.
Мы все поднялись на палубу. Город искрился перед нами огромной россыпью огней. Казалось, ночной ветер задувал их, а они упрямо перемигивались и возникали снова. На лицо упали холодные капли. То ли накрапывал дождь, то ли брызги доносило с волновавшейся реки.