I
На пристани сказали, что пароход будет дня через три, не раньше.
— Это черт знает что такое! — медленно, с расстановкой высказался Орест Матвеевич, оглядывая пустынный морской горизонт.
— Да, видите, — сочувственно посмотрел конторщик, — у нас пассажиров бывает мало, не ездят. Линия грузовая.
— Плохо, очень плохо! — сказал огорченно Орест Матвеевич.
— Чего хуже, — виновато согласился конторщик.
И, оглядев замшевую визитку Ореста Матвеевича со множеством карманов и кармашков, и бинокль на груди, и высокие сапоги, спросил с осторожным любопытством:
— А вы по делам?
— Да… собственно, я сотрудник научной экспедиции.
Оресту Матвеевичу не везло. Отстав от экспедиции еще в Ленинграде — надо было получить недостающие инструменты, — теперь он должен был ждать в этом дрянном северном городишке целых три дня. Три дня, когда все уже давно на работе. Досадно.
Зашел на почту подать телеграмму Немочке: «Застрял три дня, скучаю, целую». И телеграфистка, подавая ему квитанцию, смотрела на него любопытно вытаращенными глазами: из этого города редко посылали нежные телеграммы.
Он не без удовольствия писал об этом Немочке, когда вернулся на станцию:
«Здесь все таращат на меня глаза, даже в исполкоме были чрезвычайно любезны и чуть не извинялись, что парохода долго не будет.
Городишко — никуда, весь провонял рыбой, на улицах даже мостков нет. А посреди улицы огромные камни, должно быть валуны. Одна достопримечательность: старый деревянный собор, шатровый, прелесть. Да, конечно, еще горы и море.
Целую тебя, моя прелесть, во все ямочки, не забывай.
Борода успешно подвигается, а усы сбрил. Выгляжу от этого солидней, только, пожалуй, стал похож на какого-то киноактера — видал такого в журнале, — это неприятно…»
Орест Матвеевич достал зеркальце и любовно пригладил темный и тугой клинышек бороды, отпущенной впервые.
Потом достал из чемодана толстый академический справочник и вытянулся на старинном скрипучем диване, уперев сапоги в неприхотливо изогнутую под лебединую шейку ручку.
Справочник в скупых немногих словах указывал, что берега, на которых застрял Орест Матвеевич, «носят отличные следы глетчеров, некогда гигантской массой избороздивших скалы, богаты ценными породами, имеют весьма прихотливую картографию и чрезвычайно живописны на вид, но мало изучены вследствие неприступности скал и бурного прибоя».
Он закрыл глаза и подумал опять о Немочке, о милой их квартирке в любимом городе Ленинграде. Немочка потому, что Эмилия — дочь морского инженера из Либавы, настоящего немца, смешавшего, впрочем, породу женитьбой на русской дворянке. Вот откуда у Эмильхен спокойный нрав, безмятежные светлые глаза, высокое прохладное тело — она любит холодные обтирания, — а вместе, в странном сочетании, скрытая мечтательная грусть, и неясные порывы, и какое-то опасное, как ему казалось, любопытство к людям.
Как-то она там? Если бы знать, что так выйдет с пароходом, можно было бы, пожалуй, не спешить с отъездом.
Он подумал, сразу сел и приписал постскриптум:
«Эмильхен, может быть, я надумаю за эти три дня поехать на лодке, тут берега еще мало изучены, видишь ли, — из-за неприступности и бурного моря, — опасно, конечно, но ты за меня не беспокойся».
Орест Матвеевич заглянул еще в справочник и подумал: «А может быть, и в самом деле поехать? Хотя бы недалеко, ведь впереди три пустых дня…»
Он прошелся несколько раз по пестрому половичку и решил еще раз сходить на пристань.
С моря в бухту медленно заплывали на безветренных парусах рыбацкие лодки. И солнце, огромное, розовое, уже опускавшееся к горизонту, залило море желтым огнем от края и до края. А море лежало тихим, умиренным, чуть облизывая подножия гор, сумрачно потеплевших на вечернем солнце.
Орест Матвеевич долго стоял на пристани, любуясь неслышно подходившими к берегу из пылающего простора тихими суденышками, на древние их, в пестрых заплатах паруса, и сердце его защемило от этой первобытной тишины гор и розовой бухты.
— Первый раз у нас будешь?
Сзади подошел старый рыбак с веслами на плече и благодушно оглядывал Ореста Матвеевича.
— В первый.
— То я и вижу. Обличье у тебя чужое. По каким делам приехал?
Орест Матвеевич затруднился с ответом:
— Да как вам сказать?.. Больше так, посмотреть ваши места.
— Ну что ж, гляди, гляди! — снисходительно сказал старик. — Вот сонцо у нас ныне всю ночь на небе. Эвона докуда дойдет, а потом опять наверх.
Корявая огромная ручища рыбака заслонила горизонт, тыча перстом в огненное небо. Сверкала рука золотыми чешуйками, и пахло от нее остро рыбой и смолой.
— Гляди! — опять сказал рыбак. — К нам приезжают сонцо глядеть разные господа. Им это интересно, что ночи нету.
Старик уже повернул было, когда Орест Матвеевич окрикнул:
— А скажите, у вас тут в море возят?
Рыбак подошел опять и, соображая что-то, долго разглядывал Ореста Матвеевича. Обветренное суровое его лицо казалось медно-красным на солнце и чем-то даже похожим на эти сумрачные изборожденные горы.
— А тебе куда надо попадать?
— Да мне все равно… Море теперь как, тихое?
— Море тихое. Тебе в какое становище?
Орест Матвеевич решил объясниться:
— Видите, я ученый, приехал изучать ваш берег, осматривать ваши острова…
— На карту сводить? — вдруг хитро насторожился старик.
— И на карту сводить! — неожиданно согласился Орест Матвеевич.
— Это можно.
— Вы повезете?
— Мы повезем.
Орест Матвеевич вдруг почувствовал к старику полную симпатию и быстро, без обычной неловкости, сторговался с ним о поездке.
Вернувшись на станцию, Орест Матвеевич уложил вещи и приписал нежный пост-постскриптум:
«Эмильхен-либхен, завтра с утра выезжаю в океан с рыбаком Афанасием Варакиным. Чудесный старик, я с ним сразу подружился — такой косматый бог моря Нептун, — с ним не страшно. И море теперь тихое совсем, ты, право, не беспокойся. Целую крепонько-крепочко».
Он пошел опустить письмо на почту, потом опять долго стоял на пристани, смотрел в море и думал о Немочке.
Городок уже спал, и странно было смотреть в мертвые улицы, ярко залитые косым желтым солнцем. Точно прошла здесь страшная зараза — так было тихо и пусто всюду. Орест Матвеевич даже вздрогнул, когда заметил кошку, сверкнувшую в конце улицы желтыми фонариками глаз, она мелькнула меж розовых камней, как привидение.
Была полночь. Спали в бухте опущенные паруса, спали черные лодки на желтой воде у берега, спали померкшие горы. Мир был мертв. Только солнце, низко нависнув над морем, одно боролось с этим сонным очарованием, и огромное его лицо, казалось, болезненно передергивали меркнущие тени. Тусклый жар стоял вокруг солнца густо-палевой оболочкой, и было сквозь него видно, как чашей сплющивается солнце от какой-то глубокой внутренней судороги. Казалось, непрочно стоит оно на краю неба и вот-вот сорвется и канет в море, глубоко западет за невидимый земной предел, и ночь задернет сразу глухой занавес над этой огненной дверью в просторы вселенной.
Но, превозмогши недолгое недомогание, рассеяло солнце этот тусклый, пыльный флер, оживилось, и заиграло вдруг его лицо. И снова стало восходить солнце в силе и славе по небесному кругу.
Очнулись от короткой дремоты горы, щербатая рябь пробежала под берегом, юркнула мышиными стайками под низкие борта лодок, и трепыхнулись сразу обвисшие паруса под свежим дуновением. Хлопотливые голоса гагар и чаек принес ветер с гор.
Ночь невидимо стала утром.
Орест Матвеевич глубоко вздохнул, достал из записной книжки открытку и написал:
«Немочка, как жалею, что тебя здесь нет! Я не знал, что театр мира так потрясающе прекрасен, как был сейчас на моих глазах, когда родилось солнце сегодняшнего дня. Первый день мироздания можно видеть только здесь. Целую твою сонную голову, дорогая, спокойной ночи».
II
Нептун пришел в широчайшей желтой шляпе с обвисшими полями, желтая рубаха была туго заправлена в желтые штаны. Все это было хорошо промаслено олифой и весело блестело и пузырилось на утреннем солнце.
Попыхивая короткой самодельной носогрейкой, рыбак критически осмотрел непромокаемый плащ Ореста Матвеевича, попробовал даже на ощупь:
— Легка, сынок любезный, твоя одежа. С нашей не ровнять. Ну, да ведь нешто и робить тебе — карты-то сводить.
В лодке стояла дочь Афанасьева, Устя, крепкая молодица, широко, по-матросски, носившая руки — локтями на стороны. Орест Матвеевич заметил этот смелый взгляд навстречу, и показывающее примесь финской породы резкое ее лицо, и слишком, пожалуй, для маленькой коротконогой фигуры обильные груди, крепко обтянутые грубой шерстяной фуфайкой.
— А гребсти — лучше ей нету! — сказал старик любовно. И Устя быстро и уверенно на это усмехнулась, блеснув мгновенно узкими глазами на Ореста Матвеевича.
— Это что у тебя булькает? — насторожился сразу старик, устанавливая в кормовой ящик вещи. — Спи-ирт? Да осподи, да боже мой! Ну, уж как хошь, сынок, а на счастливый отчал надо выпить. Верно, Усть?
Устя решительно мотнула головой.
— Ну что же… — смутился Орест Матвеевич.
Развели в жестяной кружке спирт водой, и отец с дочерью, одинаково покрякивая, выпили.
— Уж зато поедем теперь, — отдувался довольно Нептун, — ровно бы тебе по маслу.
Парус сразу набрал ветра, надулся пузырем, лодка качнулась и плавно, чуть-чуть ложась на бок, пошла в море. Вскипела, забурлила под носом вода.
Рыбак оглянулся на уходивший берег и долго крестился на серые луковицы собора:
— Благослови, Христос, матушка богородица, Никола-бачко!
И, натянув шляпу, закричал звонко:
— Ну, Усть, ядрена палка, заводи какую ли песню!
Устя стала сразу суровой, свела хмуро брови и долго молчала, потом с размаху широко раскрыла рот, и песня вырвалась у ней высоко и безудержно:
Ты ли, ду-ушеч-ка-а…
Старик подобрал на себя парус — лодка рванулась сразу вперед — и вовремя пристал к дочери:
Душа красная девица,
Черноброва, черноглаза, душа мой,
Неразлучная любовь наша с тобой…
Высокий чистый голос Усти странно смешивался с глухим и разбитым басом отца, неизменно уходил от него и дразнил, но потом, жалеючи будто, снижался и медлил, чтобы закончить вместе протяжно унылым спадом к молчанию; чтобы опять забежать в запевке:
Во доро-жень-ку-у…
Во дороженьку поедешь, душа мой,
Во дорожке тяжелешенько вздохни,
Меня, горькую, бесщастну, вспомяни…
Лодка выходила из бухты, огибая длинный мыс, весь усаженный валунами. Впереди зеленело море, чистое и ясное до самого края. Легкая раскачка зыби стала плавно поднимать лодку. И ветер, окрепший на просторе, тверже уперся в парус.
Устя стала отгребать слева, тяжело налегая грудью на весло, и лицо ее было по-прежнему строгим и брови сумрачно сдвигались, пока она пела. Орест Матвеевич из-под паруса украдкой смотрел на Устю — в ее напряженное лицо — и думал, что она по-своему красива, эта лопарка. Он слушал песню, и глубоко в нем вырастала трогательная нежность к певцам, будто понимавшим его запрятанные чувства.
Последний раз опали голоса в унылой концовке — песня смолкла. Слышно было, как бурлит вода под днищем лодки.
Справа спокойно играло море в разваленной стене прибережных валунов. Низкие волны неслышно подкатывали и, точно помедлив мгновенье, быстро перескакивали черные каменные луды. Казалось издали — то резвые молодые медведицы в веселой погоне одна за другой прыгают через камни, обнимая их лохматым объятьем и быстро и легко перекидывая короткий зад. Камни, обмывшись волной, сияли черным теменем в кипящей пене. Кругом них мотались на воде избитые пузырчатые водоросли, похожие на тощие руки с висящими лохмотьями кожи. На скалах зубчатой короной сидели гаги, спокойно озирая водяные стремнины.
— Голомянней держи! — сказал Нептун, воткнув в бороду короткую вонючую трубку. — Места тут бедовинные, надо глядеть да глядеть. Во-о-н! — показал он Оресту Матвеевичу. — Вишь, часовня на острову стоит беленькая, — купец один поставил. Расскажу тебе, как было дело. Шел он с Норвеги, вел новокупленное судно. И пала ему на этом месте морянка — ни взад, ни вперед, куда ни сунься, везде корги да луды, только днище трещит. Вот и замолился наш купец: «Пресвятая мати богородица, яви вышню милость, вынеси на тихое место, часовенку тебе за то дело срублю». Ну, верно, послушала его богородица, завел шкипер судно за те острова, отстоялись. А на другую осень и приехал купец по обещанию часовню ставить. Поставил он часовню и к ночи назад. Только подняли паруса, тут является купцу во сне божья мать и говорит: «Хороша твоя часовенка, купец, да только у меня в ней ножки зябнут». Вскочил купец ото сна: «Эх, говорит, мать честная, забыли мы, ребята, часовню дерном обкласть, — божья матерь на нас ругается. Что делать — назад надо!» А шкипер нипочем: мол, к берегу идти опасно, темняет. Ну, кинули они якорь, а купец взял двоих ребят матросов, спустили лодку — и на берег. Только стали они дерно драть, а тут такая на море поднялась буря с туманом — беда! Пришлось им в часовне переспать. А судно с командой в ту ночь потонуло на камнях. Приходит утром купец на берег, а суденышко-то на каменьях лежит расколото. Спасибо, упредила его божья матка…
В узких скалистых воротах ходили буруны, с грохотом бросались на каменные стены. А дальше, внутри островов, открывалась далекая светлая гладь пролива. Лодка под крепким напором ветра воровато-быстро проскочила опасное место.
Нептун покрестился на часовню и спустил парус.
— Прошли, слава те, заступница! Тут каждый год тонут, вот какое худое место. Ну, теперь богатая пойдет, тихая салма.
Безветрие стояло в этой узкой, полной зеленого света бухте. Затрепыхался сразу в бессилии и опал парус. Пошли дальше на веслах.
Устя мерно и глубоко запускала весла в прозрачную зелень, и белые живые жемчужины резво бежали за ними в воде, отливая радужным светом. Ровно журчала вода за кормой.
Орест Матвеевич выглянул за борт и замер от восхищения. В зеленой воде открылся перед ним призрачный морской сад в густом цветении девственной подводной природы.
Вот изумрудные купы ламинарий задумчиво раскачивают свои таллы в мерных движениях вперед-назад. Мелкие пушистые водоросли на камнях лежат голубой ватой. Четко белеют на глубине пятилучевые морские звезды.
В густой фиолетовой тени пышные актинии развернули свои яркие розетки. Высокие лессонии тихо качают плакучими ветвями, как бы под дуновением легкого ветра. И над этой зачарованной страной безмятежно проплывают на высоте, как гуси в закат, толпы нежных медуз. Их цветные шелковые юбочки чуть вздрагивают и покачиваются в движении.
Вот, прокладывая себе между ними путь маленьким дирижаблем, идет гидроид. На солнце ярко засверкали его стеклянные створчатые бока. Какая-то огненная красная точка быстро прочертила кривую и пропала в густых зарослях ламинарий.
— Стой! — скомандовал Орест Матвеевич. — Эту редкость надо достать.
Он схватил весло и завел на глубину — на скалистом горбу совсем близко лежала большая четырехпалая звезда.
Устя стала охотно помогать. Оба они склонились над бортом и осторожно вели веслами навстречу. Устя подсаживала звезду на его весло, подпирала своим, они бережно поднимали ее на поверхность. Но каждый раз звезда соскальзывала и, медленно покачиваясь, садилась на дно. Устя заливчато смеялась, а Орест Матвеевич с досадой начинал снова.
И вдруг он понял, почему его преследует неудача: каждый раз, когда он вынимал весло, ему чудился легкий толчок лодки. Вот опять… Он быстро поднял глаза. Устя усмехалась, задорно водя бровью.
«Играет!» — неприязненно подумал он.
И сказал нетерпеливо:
— Устя, вы же мне мешаете!
— Ну-ко, давай, я скорей одна достану! — нахмурилась сразу Устя.
Она оттолкнула его весло, подхватила звезду и, замедляя, осторожно стала поднимать ее из воды.
— На вот! Она у тебя с водой смывалась. Надо тихонечко!
На колени Ореста Матвеевича легла мокрая лопата весла. На ней, шевеля бесчисленными сосочками, лежала прекрасная розовая звезда.
Устя презрительно поджала губы и отвернулась. Стала крепче налегать грудью на весла, — опять покатились в глубине белые жемчужины, и легкие брызги упали на рукав Ореста Матвеевича.
Он прикрыл от солнца лицо ладонями и сосредоточенно стал разглядывать пышные подводные ландшафты, пока не заломило в висках от напряжения.
Тогда откинулся назад и стал рассеянно оглядывать высокие лесные острова, мягкими холмами улегшиеся на каменных поддонах.
Однообразные вытянулись синеющей вдали грядой острова, с чуть просвечивающими кое-где скалистыми розовыми проплешинами. Ни одной резкой черты — здесь все закруглено, обмято.
Это совершенно ясно — они плыли по древнему ложу гигантской ледяной реки. В глубинах тысячелетий среди этих гор прошли тяжкие ледяные массивы. Они давили горы, обтачивали склоны, обламывали каменные зубцы и несли их в себе туда, на океанский простор. Там сбрасывали каменные ноши вдоль берегов длинной грядой валунов и уплывали в неизвестность горами голубого блистающего льда.
Оттого такие ровные, успокоенные лежат здесь горы, с тупыми однообразными выпуклостями вершин, похожих на бараньи лбы.
Орест Матвеевич велел пристать к одному из островов. Гранитный берег здесь лестницей спускался к морю, и нижние ступени, гладко, до блеска вылизанные прибоем, казалось, были некогда сделаны рукой каменотеса. Старик подвел лодку к берегу.
Под водой меж разбросанных плит пышно разрослись водоросли, — грубые пузырчатые фукусы качались в прибое — цветы подводного запустения.
Иззябшими красными руками стала сгребать Устя в кучу сухие колючки — Нептун решил сварить уху.
Отойдя в сторону, Орест Матвеевич с увлечением дробил молотком штуф красного, как сырое мясо, гнейса.
— Камешки ломаешь? — подошел к нему Нептун. И опять покровительственно: — Ну, ломай, ломай!
В крупнозернистом гнейсе скоро засверкали под молотком цветные звездочки аметистов и гранатов. Орест Матвеевич с торжеством поднес каменные обломки к носу Нептуна и, став на колени, стал плотно набивать ими сумку.
Нептун смотрел долго, потом захохотал так, что ему глубоким лесным хохотом ответил весь зеленый остров. И в полный рот улыбнулась веселая бухта ощеренной грядой валунов. Даже заусмехалась тайно Устя, глядя на старика.
— Сумками, сынок, не сно-о-сишь! Го-оры у нас ту-ут!..
И Нептун, как истый древний владыка здешних мест, широко махнул рукой на всю окрестность. Стоял он, коротконогий, могучий, с рогатым лбом, с растрепанной косматой бородой старик, и смеялся над чудными делами заезжего барина.
Орест Матвеевич залюбовался на него и сам рассмеялся:
— Ах ты, морской епископ! Чудак ты эдакий, Нептун!
Весело запев, любуясь по-новому зазвучавшим здесь голосом, Орест Матвеевич стал искать дорогу среди каменных руин кверху.
В мелком подлеске, среди курчавых узловатых соснушек, в сизых кустах можжевела, на камнях, обтянутых жесткой мережкой лишайника, мелкого ерника, вороники и гажьей ягоды, пытливо искал он глазом ему одному понятные следы ледниковых изборождений.
Их попадалось все больше, они становились все яснее на гранитных лысинах взгорья, зеркально отполированных подледниковым щебнем. Это были тонкие черточки, и глубокие царапины, и даже длинные борозды, глубиной с бабье корыто. Орест Матвеевич палкой выскребал седой мох, и эти тайные письмена природы с непререкаемой ясностью говорили ему о том, что некогда здесь прошли мертвящие ледяные поля, освободив землю для этой бедной жизни, цепляющейся в расселинах камней.
Увлеченный поисками, он незаметно выбрался на голую вершину. Здесь он снял жаркое кепи и огляделся.
Все те же уходящие в синюю даль берега. Зеленые и пышные, как казачьи шапки, острова, сомкнувшись в цепь, образуют строгую анфиладу пролива. А по другую сторону щербатый от зыбей океан, утонувший краями в туманной предвечерней мгле. Далеко затерялось косое перышко рыбацкой шняки — одно-единственное в безмерной пустыне вод.
Свежий крепкий ветер откинул назад волосы, приятно охладив лоб, проясняя мысли. Воздух сильными толчками забивался в ноздри, спирал грудь влажным соленым запахом морской воды — вон от тех гуляющих вдали бурунов. Хотелось громко, во всю силу легких запеть от этого воздуха.
Весь островной кряж лежал под ногами, обрывистыми выпуклинами гигантского бараньего лба спускаясь к морю. Там, где дугой лежат валуны, где море чуть вскипает в черте прибоя, колыхалась мелкой ореховой скорлупой их лодка. Казалось, если броситься отсюда с разбега, лицом на ветер, раскинув крыльями руки, — медленно и плавно опустишься прямо туда, где костер Нептуна точит высокий столбик дыма.
Долго сидел на этой высоте Орест Матвеевич, наслаждаясь первобытным одиночеством. Он следил за близким полетом огромных седых клуш и старался в лад им кричать резким и тревожным криком. Птицы прядали вниз и кружились совсем близко над его головой — были хорошо видны расширенные зрачки их глаз, резкое хлопанье прекрасных сильных крыльев сотрясало воздух.
Орест Матвеевич замахивался на них палкой и кричал, смеясь:
— Ду-у-ры! Ду-уу-ры! Ку-да?!.
И ветер срывал с губ эти слова и уносил высоко над морем.
Потом вспомнил сразу Орест Матвеевич, что он голоден, что там внизу его ждут, что близок вечер и пора плыть дальше, — Нептун, наверное, сердится.
Он вспомнил почему-то Устю. Смешная, неуклюжая дикарка, с ее наивным заигрываньем. Напрасно он все-таки рассердился, не следовало. На природу нельзя сердиться.
Прежде чем уйти, Орест Матвеевич огляделся на морские просторы и, опьяненный высотой, сильно и радостно запел:
Есть на теплом море
Чудный камень яхонт,
На том камне феникс,
Птица с ликом девы…
На ветреной высоте голос лился легко, открыто:
Перья расправляет,
Песни распевает,
Кто ту птицу слышит,
Все позабывает.
И вдруг почудилось ему — что-то быстро мелькнуло меж камней. Неужели лисица? А может, песец? Нептун говорил, что здесь и песцы водятся. Вот жаль, не взял ружья!..
Орест Матвеевич присел и стал медленно подкрадываться. Напоследки он вытянулся и пополз на локтях, как ползал, бывало, в камышах за утками, затаивая дыхание.
Он подобрался к самому краю и быстро поднял голову. В упор на него из камней смотрели жадные глаза Усти. Она плотно приникла меж камней, невидная в густой заросли можжевела, и напряженно вытягивала шею, — даже раскрылся ее большой, ненасытный рот. Она подсматривала за ним. Ну, уж это, пожалуй, слишком!
— Устя! — крикнул он сердито.
Она отделилась от земли одним коротким толчком и, взмахнув локтями, прыгнула в заросли вниз под обрыв. Только камни сорвались и с глухим шорохом покатились вслед ей в чащу.
— Устя! Что тебе тут надо? — возмущенно топал по неотвечавшему камню ногами Орест Матвеевич.
Он рассерженно стал спускаться. И спуск теперь показался трудным и утомительным.
Устя подошла к огню следом за ним. Походка ее была медленна и неохотна.
Орест Матвеевич вскинул ей навстречу сердитый взгляд — она не подняла потупленных глаз и лениво опустилась наземь.
— Ах, и ушка у нас уварилась, любо! — подмигивал Нептун весело и, как показалось Оресту Матвеевичу, многозначительно. — Аппетит — все насквозь летит! — балагурил старик, разливая из котелка густой, пахучий навар. — С дыму, с углю — это и люблю! — веселился сам с собой Нептун.
Он снял ложкой напавшую в котелок мошкару и выплеснул.
— Муха не погана, сохрани бог таракана.
Орест Матвеевич наконец усмехнулся, глянул исподлобья на притихшую Устю и взялся за ложку.
III
Когда вышли из пролива, лодку сразу стало мотать на волне. Парус грузно набух ветром, скрипнула в основании мачта, в нос поддавало тяжелыми шлепками, высоко подкидывало и вновь бросало в водяную яму.
Стали держать ближе к берегу, где волны мыли пеной каменные кряжи, разбиваясь вдребезги. На коргах, где таились подводные камни, море кипело и плясало в сплошном круговороте пены.
Нептун зорко смотрел вперед, все подтягивал парусок и кричал Усте:
— Гляди, как бы на кошку не налететь!
И косо вел глазом вбок.
— Ишь, какая тут луда коржистая с правой руки лежит!
Орест Матвеевич оглядывался и видел в мутно-зеленых недрах волны мгновенно прошедшую огромную черную тень. Он повел плечами и спросил осторожно:
— Ты плавал здесь?
— Как не плавал! Да разве увидишь ее, проклятую? Как вода!..
Это «как вода» прозвучало у Нептуна совсем неуверенно. И вдруг непрочным показалось Оресту Матвеевичу это ловко выскакивавшее из водяной пасти, крепко сшитое суденышко. Он стал страшливо, настороженно поглядывать за борт.
Устя, жаркая от работы, усердно отгребала веселком с подветренной стороны, и углы губ ее напряженно и — показалось Оресту Матвеевичу — насмешливо дергались.
Ветер стал играть. То набежит, косо черня волны, и крепко возьмет парус, ажно заскрипит недужливо мачта, то совсем упадет — затреплется сразу парус, как подшибленное крыло, и лодка опять беспомощно мотается на волне.
— Ну, падет, видно, морянка на нас, — сказал мерно Нептун.
— Падет, — согласилась спокойно Устя.
— Что такое? — вздрогнул Орест Матвеевич. Но ему не ответили.
Он огляделся вокруг — ничто не предвещало бури. Небо синело невозмутимо высоким покоем. Легкие перья облаков недвижно лежали в его глубине. Медленно низившееся солнце бросало на море, на берега, на камни теплый красноватый свет. Медно горел на солнце суровый лик Нептуна, складки на нем обозначались резче, и новая упорная черта обогнула губы. И нос, длинный и прямой, вдруг заострился клювом, хрящи сухо побелели под натянувшейся кожей.
— Ишь, — кивнул он сердито, — белухи как заиграли. Лешак их домой застает, хо-о! Во спокойно место заходить велит, хо-о!..
И лик Нептуна опять замкнулся твердой чертой. Глаза насупленно высматривали вперед.
Белухи шли большим стадом вровень с лодкой, всплывали из воды белые, как облупленное яйцо, и с тяжким пыхтением скрывались в волнах. Ушли вперед.
— Усть, загребай на мыс, обойдем коргу с голомя — успеть до время на Сон-остров, там постоим! — сказал Нептун быстрой скороговоркой, будто какое-то заклинание.
Мыс вытянулся каменной ручищей вперед. В самом его конце набросаны были кривой полосой валуны, — там бушевали высокие волны, огромными свирепыми медведицами скакали на каменья, и море вокруг ходило все в густых сливках пены.
Надо было обежать опасное место с моря — взяли на срез через залив. Лодку опять стало бросать сильней. Рябь шла сбоку черными полосами. Орест Матвеевич подпер ногами ящик и надел полушубок — ветер был здесь резче и холоднее.
И когда вышли на мыс, стало видно, будто идут наперегонки по морю медленные облачные тени, одна за другой, все ближе.
Нептун намотал парусный трос на могучий локоть и твердо уставил ноги в ребра лодки.
— Держись! — усмехнулся он, встретив тревожный взгляд Ореста Матвеевича.
Что он крикнул дальше, не разобрал Орест Матвеевич, — вдруг все потонуло в гулком шуме взбурлившей воды. Лодка взмахнула мачтой до самой воды и, лежа на боку, пошла пенить волны зарывшимся в воду носом.
— Не шали-и! — злобно взмахнул концом веревки Нептун, совсем как на строптивую кобылу. Он отпустил парус, лодка дико заметалась среди волн, размахивая мачтой на все стороны, будто выбирала дорогу. Потом сразу ринулась в короткий кривой разбег и, осаженная вовремя крепкой рукой, пошла напрямки, ровнее и шибче.
Ветреный шквал с силой пробороздил воду, рванул и улетел дальше. А позади шли новые темные полосы, далекий грозный шум надвигался все ближе, будто с грохотом неслись по каменной мостовой огромные обозы.
Над горизонтом низко заклубилось яркое ватное облако.
— Худо дело! Мга идет с голомя! — крикнул Нептун, похлестывая воду концом троса, и слова эти опять прозвучали, как зловещее заклинание.
С глухим внутренним шорохом, как на маленьких тяжелых колесиках, быстро катилась облачная стена вперед, змеино выбегали из-под нее туманные щупальца, простирались над волнами, как бы утишая их пляску. Холодом и сыростью сразу дохнул ветер, быстро и неотвратимо стал гаснуть вечер, бурно помрачнел парус, померкло и замкнулось лицо Усти.
Мглистый, редкий туман быстро затянул все вокруг, солнце стало кровавым и тусклым, загустел, заклубился мокрый, студеный дым.
И стало тихо. Так тихо, что казалось — утонула лодка в глубокой белой воде, опустилась в какие-то мертвые слон и стоит невесомо, и только это зыбкое неясное качание говорит о где-то высоко идущих бурях. Но скрипела по-прежнему с натугой мачта, хлопал невидимо парус, и вода с гулким журчанием бежала под килем.
— Куда же мы идем? — тревожно крикнул Орест Матвеевич.
Иззябшие губы выбрасывали слова в туман, как тяжелые пятаки.
Он опять не получил ответа. Только Нептун вдруг криво навис над ним из белой тьмы огромной бородатой тенью.
— Находит! Надо парус ронить! — сказал он, непонятно качаясь в высоте.
Лодка вдруг дрогнула и легла на бок. Ореста Матвеевича крепко ударило в затылок поперечиной спущенного паруса. Он пригнулся и втянул голову в плечи, ожидая нового удара. Близко прошедшая волна бросила ему за ворот горсть холодных брызг, зевнула в лицо соленым мертвым духом раскрывшейся пучины.
— Что же? — крикнул он, зажмурясь от страха.
И в прорвавшемся тумане на мгновение увидел, как бьется бурным крылом на высоте парус, увидел обнявшего мачту Нептуна и за веслами Устю с искаженным от усилий лицом.
Одичалые людские голоса оборвал резкий треск лопнувшей мачты, и Нептун тяжело рухнул в бездну. В лодку обильно заплеснулась вода.
— Устя-а-а! — закричал в отчаянии Орест Матвеевич, пробираясь ползком по воде куда-то вверх.
Края лодки уходили под его руками, он упал ничком. В белесом мареве закачалась Устя, она махала рукой и кричала ему что-то невнятное — жидкая молочная пустота торопливо глотала бескрылый звук ее голоса.
Потом твердый подводный удар с размаху остановил лодку. Мелкая долгая дрожь прошла по ребрастому ее телу. Она медленно и как бы недоуменно пошла назад в закипевшей воде.
«Конец!» — подумал Орест Матвеевич, крепко вцепившись в борта.
Огромная водяная стена обрушилась ему на голову, и лодку снова резко ударило о невидимые каменные рога.
Быстрым ударом оторвало руки Ореста Матвеевича, и долгий железный грохот заполнил уши, холодная могучая ладонь подхватила и сжала его, сразу обессилевшего, закачала вверх-вниз.
— Помогите! Помо…
Он захлебнулся едкой горечью волны и выдавил сипло едва слышно самому:
— По-мо-ги-те!..
Белая пустая муть не приняла его вопля. Показалось, что-то холодное и быстрое скользнуло под ним, чуть коснувшись его колен. Он дико вытянул шею и забарахтался тугими руками из водяной ямы. Судорога вязко сковала ноги.
— О-ой! О-ой!.. О-о-о-ой!..
Фыркая и сопя, на него выдвигалось из мути какое-то темное чудовище. Все ближе, ближе… Оно пряталось за волной и медлило.
И вдруг совсем близко, родившееся из волны, завидел он суровое и прекрасное лицо — лицо Усти. Она шла ему навстречу по грудь в воде и рукой опиралась на черного коня. Конь играл будто бы в волнах могучим широким телом, высоко подбрасывая круглый лоснящийся зад.
— Иди, не бойся! — строго сказала Устя.
И опять взбухла огромно-водяная гора, закрыв видение. А под ним опять колыхнулось что-то живое, скользкое, убегающее.
— О-о-о-ой!
Густой, набухший холодным паром воздух колыхнулся от его надрывного крика, но не принес ответа. Тугая широкая волна невидимо вздымалась и уходила.
— Спаси…
Вдруг обрушилась опять на голову закипевшая лавина воды, больно сдавила всего и, как окурок в луже, потушила его засипевший, сорванный последним отчаянием голос. Он захлебнулся ее жестокой горечью и, больно отрыгая, уже не сопротивлялся больше. Оглохший, обессиленный, он почувствовал только, как горячими режущими полосами побежали по лицу слезы, заволакивая красным туманом ослепшие глаза. Лютый холод прошел до сердца, перед глазами заходили тяжелые черно-бархатные, в мелких золотых блестках занавеси.
И опять что-то быстрое шевельнулось под ним в глубине. Напрягая последние силы, рванулся он прочь и вдруг уперся коленями обо что-то твердое и неподвижное. Под руками шевелились густые жирные лохмы водорослей.
— Господи, господи! — шептал он непослушными губами, нащупывая в траве подводный каменный косяк. Уперся ослабевшими ногами и распластал руки, чтобы удержаться на ходившей кругами волне.
В плывучем зыбком тумане где-то шумно и ровно накатывала вода: берег!
— Спасите! — закричал он неистово. — Спасите!..
— Не кричи! — сказал из плеснувшейся близко волны спокойный задыхающийся голос.
Он оглянулся — это была Устя. Она стояла рядом с ним и, как лошадь за недоуздок, держала за конец веревки плясавшую на волнах лодку. Орест Матвеевич цепко ухватил Устю за рукав.
Устя подняла голову и закричала птичьим резким криком:
— Та-ту-у!
И оба прислушались. Слева как будто донесло до них неясный, глухой крик.
— Там! — радостно махнул рукой Орест Матвеевич. — Я же слышал, там!
— Нет, не там! — упрямо ответила Устя, будто сердясь. — Держись, да крепче, а то смоет.
И сильным толчком она отпихнулась от корги совсем в другую сторону.
IV
Орест Матвеевич, разминая отяжелевшими сапогами вороха скользких, остро пахнущих йодом водорослей, вышел на берег и с отчаянием огляделся вокруг.
Берег был темен и пуст. На мыс набегали волны и, шурша в выброшенных водорослях, скатывались назад. Серые огромные валуны, разбросанные в беспорядке, мрачнили место, делали его похожим на сказочное кладбище гигантов. Однообразно гудело море, разбивая валы о камни в пену и пыль.
Судорога тошноты схватила горло Ореста Матвеевича — нахлебался горькой морской воды. Жестокая боль рвала теперь внутренности, в глазах плыл туман, тугие усилия пищевода сотрясали все тело. Упершись изо всей силы руками в колени, Орест Матвеевич рычал и стонал.
Подошла Устя. В сумраке он разглядел ее бледное, безжизненное от холода лицо, заметил будто короткую сочувственную улыбку.
Устя взяла его под локоть и сказала:
— Ничего, не реви! Изба есть, пойдем с тобой в избу, обсохнем.
Держась друг за друга, продирались они сквозь цеплючий низкорослый кустарник. И вдруг с тонким гудом опустилось на них невидимое в сумерках комариное облако, и в ту же минуту острый крапивный ожог охватил лицо, шею и руки Ореста Матвеевича. Он вскрикнул и закрыл лицо руками.
— Бежи, бежи, не сто-ой! — крикнула Устя и сильно рванула его за собой.
В хлюпающих сапогах, в грузно облепившей плечи и ноги мокрой одежде бежали они вверх по откосу, натыкались на вросшие в землю мелкие валуны, падали и снова бежали.
Тонко гудящее облако жгуче накрывало их снова, набивалось сухим щекотным дерьмом в рот, ноздри, в глаза. В отчаянии бил тогда Орест Матвеевич себя по лицу, плевался и сыпал исступленными проклятиями.
— Вота изба! — остановилась Устя.
Она нырнула в черную низкую яму и втащила за собой Ореста Матвеевича. В глухой погребной темени нащупал он хлибкие нары и сел.
Тупое безмыслие, безволие охватило его, смертно усталое тело обмякло сразу, стало неощутимым, ничего больше не чувствуя.
Мелькнула дальняя мысль, что это конец, гроб, растворение в материи — так, вероятно, бывает после смерти. Глухо, тихо, легко…
— Благослови Христос! — стукнула дверка. — Тута ли?
— Тута!
И Орест Матвеевич очнулся.
Нептун долго шарил по стенам, и голос его тянул нудно, скрипуче:
— Э-эх, огоньку бы! Нету, нету огонечку!..
Орест Матвеевич полез в дальний кармашек визитки — вспомнил, где-то была зажигалка. Едва отстегнул набухшие петли, с трудом пролез в глубь сырого кармана, нашел. Он нажал на кремень, кремень дал искру. Нажал снова, сильнее — трепетный огонек перескочил на фитиль.
И три пары глаз зажглись восторгом, засияли над слабым огонечком нежнейшей человеческой любовью.
— Держи, держи! — заметался неистово Нептун по углам.
За печкой нашел он пук лучинок и через минуту натыкал в щелястую стенку десяток зажженных лучин. Изба осветилась неровным огнем, разбежались в углы уродливые тени, зашевелился лохматый от копоти потолок.
Нептун сгреб в углу сухие водоросли, набил ими каменку и поджег. Отодрал на нарах несколько досок и подбросил в печку.
Каменка загудела, просвечивая огнем в щелях и выбивая отовсюду дымные кудерьки. Понесло сразу теплом в избе, закачались дымные полосы под потолком.
И тут, веселея, подмигнул Нептун Оресту Матвеевичу:
— Сымал я, сынок, сундучок твой.
— А банки? — спросил равнодушно Орест Матвеевич.
— Потопли банки, спирту сколь ушло, эх, жалко!
И еще подмигнул припухшими глазами Нептун:
— Бидончик-то тоже сымал. Думаю, пускай все пропадает, а это надо сымать.
Орест Матвеевич встрепенулся. Спирт? Сейчас же немедленно вытереться — ноги застыли, вытереть искусанное, опухшее лицо, шею — ах, замечательно!..
Он стал расстегиваться.
— Неси, неси скорей!
Нептун помедлил, потом сказал твердо:
— Только чур, сынок любезный, моя половина. Неохота было другорядь в воду лезть, а полез. Вижу — плывет, думаю, — моя добыча. А ведь у меня и ноги болят, и поясница, боюсь я, старик, простуды.
— Ладно уж!
Орест Матвеевич смутился: Устя подошла к печке и стала спускать юбку. Он отвернулся. Устя сказала спокойно:
— Разоболокайся, нешь мокрый будешь сидеть?
— Я? Сейчас…
— А я думала, — оживилась Устя, — утопнем мы, как ты меня за шею захватил. Уж больно крепко. Хорошо, берег близко, — беспременно утопли бы.
Орест Матвеевич сказал горячо:
— Спасибо тебе, Устя!
— Чего спасибо, ведь не скосило.
— Нет, все-таки…
Он обернулся — Устя сидела перед печкой голая, спокойно поставив сильные руки на колени.
Он не выдержал и поспешно отвернулся в угол. Но Устя, должно быть, не заметила его смущения, — продолжала спокойно, глядя в огонь:
— Се лето утонули на этой корге наши мужик да баба. Пьяные ехали с праздника, не справили.
Вошел Нептун с вещами, растопырил пальцы над печкой:
— А-ха-ха, теплынь-та, теплынь-та!
Поставил посреди пола бидончик.
— Ну, сынок любезный, со спасением поздравляю.
Потом сходил старик за водой на горный ключ, сломал навес, приволок в избу целое карбасное днище — на всю ночь дров хватит.
Снял рубаху, повесил на стену, расстегнул штаны и долго с наслаждением скреб седую косматую грудь. Потом прикрикнул удивленно:
— Так ты что, сынок, думаешь? Сымай одежу! Трясуху, гляди, высидишь в мокром-то — простое дело!
— Ну… я сейчас.
Орест Матвеевич расстегнул рубаху и остановился.
Нептун, кряхтя от наслаждения, стянул сапоги, вылил из раструбов голенищ воду в щель и долго разматывал сырые портянки. Спустил штаны и протянул к огню огромные ступни. Тяжелый человеческий обрубок, весь в массивных складках, заросший седой щетиной, — он сел на пол и сказал, сурово поводя усами:
— Шестой раз со мной эко в жизни было, да море, видно, брать не хочет.
И оглянулся опять:
— Ты сымай, не гляди!
Орест Матвеевич стащил мокрую рубаху и почувствовал сразу, что Устя смотрит на него.
— Ишь какой ты худой, — сказала она ласково, — жиру в тебе нималехонько нет.
— Не в жиру дело, — сказал Нептун, — мускул ему надо. Вот поживи на нашем берегу — наживешь хорошие пузыри.
Оба оглядывали его с сочувственным любопытством, и от этого весь съежился Орест Матвеевич, закрывая худую ребрастую грудь плечами. И водил тугим клинышком бородки по плечу щекотно и ново.
Потом он налил в горсть спирту и с наслаждением растер зудившее лицо, руки, шею, грудь.
— Ах, хорошо! — радостно засмеялся он, пошлепывая себя от холодящих ожогов.
Блестящими от возбуждения глазами оглядел он приютившее их жилище. В стенах чернели везде мокрые от сырости нашлепки корабельных гвоздей. Обломки кораблекрушений, слышавшие жуткий хряск подводных ударов и последние человеческие вопли, — эти стены теперь смотрели на него сотней влажных и умных глаз и точно подмигивали о чем-то важном, чего никто не знает.
— Ну, выпьем за наше спасение! — взволнованно предложил Орест Матвеевич. — Нептун, разливай. О плавающих, путешествующих… Устя, а ты?..
Устя неотступно следила за ним, и глаза ее в щедром свете каменки плавились затаенным жидким блеском. Зубастый ее рот жадно, некрасиво ощерился.
«Ишь, акула!» — подумал Орест Матвеевич, смущаясь ее пристального взгляда.
И подвинул кружку:
— Устя, выпей же!
Орест Матвеевич ожил. Горячий ток пробежал по всему телу, приятно затуманилась голова. Захотелось по-дружески говорить с этими скупыми на тепло людьми, почувствовать с ними вместе великую радость спасения.
Он подошел к пылающей каменке, дохнувшей жаром в его колени.
— Огонь! — сказал он, совсем по-новому ощущая это слово.
И радостно засмеялся:
— Огонь! Как это звучит прекрасно!.. А вы знаете, друзья мои, ведь мы там, в городе, забыли, что такое огонь. Мы уже не видим его, не ощущаем. Мы живем хитрой подделкой. Тепло в мою квартиру гонят по трубам парового отопления, свет дают по проволоке, пищу готовят на синем пламени газа. А вот эта веселая, живая, прекрасная стихия — мы ведь ее совсем не помним!..
Орест Матвеевич присел на корточки перед печью и смотрел в шумные потоки пламени. Он чувствовал на себе упорный взгляд Усти и боялся обернуться — чего ей надо от него, наконец? Он подавил в себе короткое нетерпение и поднялся.
— Да, брат, дорогой Нептун! — заговорил он, помолчав. — Забыли мы о том, как некогда в диких черных ночах пещерной жизни с любовью глядел наш предок в золотые угли очага. Ведь огонь был первым другом и спасителем людей в их тысячелетней борьбе. Только здесь, на холодной земле, где еще не стерты следы шествия ледников, — только здесь у вас и можно любить огонь древней человеческой любовью. Мне хочется… Давай выпьем за огонь!..
Орест Матвеевич зажал нос и торопливо выглотал крепкую, опалившую десны жидкость. На глазах его выступили слезы напряжения. Нептун крякнул, долго тряс головой и кривил губы, потом обильно сплюнул в огонь.
— Ты лучше мне вот что скажи, сынок, — повернулся старик, — где теперь легче жить — в городе али у нас?
Орест Матвеевич охотно кивнул головой.
— Ну, слушай. Вот ты сказал: пожить бы мне на вашем берегу. Так поверь, я завидую вашей простой рыбацкой жизни, я хотел бы…
— А не сладкая, брат, наша жисть! — мрачно уставился в огонь Нептун.
— Знаю! Сладкой жизни не бывает. Я ее и не хочу. Сладкая жизнь нужна тунеядцам. Наша с вами жизнь — труд, окаянная борьба против свирепой и враждебной нам природы. Слышишь, ревет?..
Все прислушались. Бушевало пламя в каменке, свистел на тонких флейтах в щелях ветер, с глухим шорохом ударял в стену дождь.
Ураган с воем и грохотом пролетал в горной щели. Казалось, несутся над избой бесконечные поезда, как при великом отступлении. И океан тяжко наступал на берег, подбираясь меж камней жадными шершавыми щупальцами все ближе.
— Вот! — торжествующе засмеялся Орест Матвеевич. — Сегодня мы спаслись бегством от него. Мы спрятались от него в этих обломках, сколоченных кое-как. Но мы бежали по-разному — я об этом должен честно сказать. Я кричал, как последний трус, я молился богу, которого не знаю. А ты был мужественным и строгим, я тобою любовался, Нептун. И вот Устя, твоя Устя…
Орест Матвеевич восторженно оглянулся на нее, облитую светом, маленькую, крепкую. И показалось радостным, что он может смотреть теперь на нее без прежней стыдной неловкости, вот так — прямо и открыто.
— Мне было как бы видение. Она шла через бездну гордо и спокойно и вела за узду вороного коня. Она сказала мне просто: «Не бойся». И я ей поверил.
Устя громко и довольно засмеялась. Она подошла и села рядом, твердо толкнув плечом Ореста Матвеевича. Тот встал и отошел.
— Да… так о чем я говорил?.. Да, я хотел сказать, что мы по-разному идем на этого зверя. Вы с бесстрашием — мы с трусливой оглядкой, вы честно и открыто, один на один, — мы с хитростью, исподтишка, сзади. Вот почему тебя не берет море, Нептун, — тебя море уважает. Это оно моей выдачи требует — ты слышишь?
Орест Матвеевич послушал глухие голоса бури и поежился.
В голове его шумело, кровь молоточками стучала в висках, уши сдавила легкая приятная глухота, мысли возникали светло — он едва обуздывал их быстрый бег.
— Что же ты нахмурился, Нептун, чего молчишь?
— Раньше у нас было хорошо жить, — угрюмо заговорил старик, — по крайности, все знали: не убей и не украдь. А теперь? И наживать ничего неохота — все одно оберут. Раньше тебя уважали, а теперь и шапки не скинут — вот как жисть пошла!
— Не ворчи, бог бури Нептун. Ты, старик, и ты, Устя, вы жители моря, вас я во-от как уважаю!..
Орест Матвеевич встряхнул головой и поклонился, по-старинному коснувшись перстом пола.
— Потому что вы просты и живете простым законом. Настоящий закон в двух словах: не убей и не украдь — правильно, Нептун. А все остальное от лукавого. Все остальное порча человека. И вы это знаете. Порча человека…
Он захлебнулся в горечи своих слов и продолжал:
— А мы этого не знаем, мы давно утратили простой закон. Мы съели яблоко познания и увидели, что наги, и устыдились. Это ужасно, ведь нагота чиста, и наготы дети не стыдятся.
Он неловко коснулся пальцем круглого бедра Усти, точно выструганного из березового обрубка.
— Нагота! Твоя нагота чиста, потому что здесь плоть белая и крепкая, как ваша треска. Ей одно назначение — родить, это простейший закон, и ты, Устя, его соблюдешь не раздумывая, ибо так велит тебе природа. Ты просто понимаешь любовь, и ты права. А у нас плоть продают и покупают, и если закрывают, то не от стыда, а от уродства. У нас над плотью мучительствуют, и природа мстит за это вырождением красоты. Устя, вот ты красивая, — знаешь ли ты это?
Устя, заслушавшись, перевела глаза на отца и неуверенно усмехнулась. Нептун внимательно перебирал коряжистые пальцы на ступнях и насмешливо двигал усами.
— Но побеждают хитрые, — возвысил голос Орест Матвеевич, — а не сильные. И вы обречены, — это я знаю, Нептун. Еще недавно ушли отсюда ледяные реки, и земля ваша чиста в своей наготе. Но вот… Я ученый, я это знаю, ты не смейся, Нептун! Мы разведчики, мы подосланные соглядатаи, за нами, погоди, придут другие, они нарушат закон простейших. И они принесут вам такую нашу сложность… Слушайте: «И железная лопата в каменную грудь, добывая медь и злато, врежет страшный путь». Так все и будет.
Орест Матвеевич прикусил задрожавшие губы и опустил голову:
— А я тоскую о простом. О том, что навсегда утрачено.
Он смолк. Нептун вскинул кудластую голову и подслеповато прищурился:
— А ты, видно, большевик?
— Если хочешь! — улыбнулся, пересиливая горечь, Орест Матвеевич. — Ну, налей мне, Нептун, выпьем. Эх, Нептун, чудо-юдо ты эдакое, родной ты мой, давай выпьем! Долой, брат, философию! Устя, будем петь!
Ты ли, душеч-ка-а!.. —
неуверенно затянул он первым.
Душа красная девица… —
подхватила Устя, за ней пристал Нептун, и казалось, что песня от этого потеплела, окрепла и затеснилась под низким потолком.
Во дорожке тяжелешенько вздохни…
Орест Матвеевич низко уронил голову. Вчера было все. Был Ленинград, была квартирка с бёклиновскими мрачными островами в рамах, была Немочка. А теперь — эта изба из разбитых рыбацких судов и копоть, нависшая клочьями с потолка, и густой банный жар печи. И эти люди моря, суровые и простые, как дети. И она, голая женщина, — вот опять ее круглое мужское плечо касается его плеча, и рука, играющая всем богатством мускульных перетяжек, настойчиво протягивает ему кружку.
— Устя… ты знаешь… я, кажется, пьян!
Был Ленинград с мрачным «Островом мертвых» в белой раме. А теперь взаправду Сон-остров, пустой край, обломки земли… И за стеной, там, в сумраке гор, гулкие трубы моря. Гу-улкие! У-ууу!..
Орест Матвеевич видел, как в тумане, смеющееся лицо Усти: ближе — дальше, ближе — дальше. Он ловил этот призрак, хватал отстранявшую его руку и припадал губами.
— Устя… ты спасла меня… от этого зверя! Слышишь… ревет! Ревет!..
И в ярком свете печи он разглядывал и гладил эту жесткую руку. Целовал крепкую, иссеченную грубым рисунком ладонь рыбачки, с белым простым колечком, вросшим в палец.
И, сгоняя с глаз навязчивую паутину, заглядывал в загадочное лицо Усти и говорил долго, упрямствуя с собой и издеваясь:
— Ха, Ленинград!
Говорил, что есть Немочка, красивая, милая и прохладная, — отлично, верно. Но разве знает она, зачем, к чему она живет в туманном городе Ленинграде? Вот именно! Ха, не знает! И незачем знать. Амфибия не должна ничего знать о тайне жизни, и ее вредно этому учить, вредно!..
Орест Матвеевич грозил Усте пальцем:
— Ам-фи-би-я! Ам! фи! би! я!..
А потом все пели опять про неразлучную любовь, и Орест Матвеевич суматошно вмешивался в песню, подпрыгивая и хлопая в ладоши.
Я семи дружкам по яблочку дала,
Я восьмого дружка высушила,
Я девятому сводила сухоту,
А десятому развеяла печаль.
Золотой отблеск углей падал из печи на крепкий торс Усти, — она казалась отлитой из бронзы.
Орест Матвеевич стоял напротив Усти и в такт ей выкрикивал:
— Ай-да, ай-да, ай-да…
Он тряс за плечи Нептуна и говорил ему на ухо:
— Устя-то… она прекрасна, как какая-то древняя богиня. И мне уже нисколько не стыдно… Право! Вот нисколечко!..
Нептун хитро ухмылялся, притягивая к себе голову Ореста Матвеевича, и шептал на ухо какое-то гнусное слово. Ха, вот именно! Орест Матвеевич весело повторял это слово и целовал Нептуна в мокрые, вонючие от трубки усы.
— Ах, боже мой, что я говорю! — вдруг закрыл он глаза и смолк сразу.
Прикусил до боли губы. В голове неслись разорванные, запутанные клочья мыслей — трудно совладать. Как это вышло? Как он мог?
— Нет, ничего. «Чего» или «ничего»? А?..
Он открыл глаза и попробовал засмеяться.
Нептун лежал ничком, точно сосал сквозь щели сырой холод подполья. Он пел один глухим непослушным голосом, гнусаво тянул что-то бессмысленное, темное, и голос его сливался с тревожным шумом ветра, дождя и моря.
Устя лежала на краю нар с закрытыми глазами, бессильно раскинув руки. Лицо ее, освещаемое пламенем топки, с черными провалами глаз и рта было тихим и страшным. Не было слышно дыхания.
— Слышите?
Никто не ответил. Нептун не поднял головы, не двинулся, не перестал петь. Только в голосе его почудились какие-то странные переливы, прерывистые всхлипы и стоны. Чудилось, Нептун плакал, пряча в неровный щелястый пол неистовые слезы.
Оресту Матвеевичу вдруг стало страшно: что случилось, отчего?
— Нептун, что ты?
Старик умолк, грозно поднял огромную спутанную голову, долго и бессмысленно мигал невидящими глазами и сказал сдавленным злобой голосом:
— Посмейся ужо!
— Я не смеюсь, — сказал Орест Матвеевич. Нептун послушал что-то ему одному слышимое в музыке бури и яростно трепыхнулся тяжким телом:
— Ну? Убью тя, г-гада!
Орест Матвеевич в страхе отпрянул в темный горячий угол, за печь. Стоял неслышно и ждал.
Нептун опустил голову на руки и грубо выругался:
— Власть наша, мать вашу…
Он ругался еще долго и мерзко, с упрямой свирепостью, грозил неизвестному врагу, изрыгая дикие, бессмысленные хулы.
Потом он, шаря руками по стенам и срывая мокрую одежду, поднялся и стоял так посреди избы — огромная седая горилла.
У Ореста Матвеевича тоскливо забилось сердце. Он нащупал в темноте каменные приступки и забился за трубу каменки.
Нептун шагнул вперед, а глаза его спали. Долго и слепо тыкался он по стенам, потом медленно осел на мягких ногах и вытянулся на полу. Густой заливчатый, с бульканьем и клокотанием храп возвестил о том, что Нептун замертво сражен сном.
Весь измазанный сажей, Орест Матвеевич выбрался из своей засады и тихо сел на краешек нар.
В густом горячем сумраке он долго всматривался в лицо Усти. Казалось, ресницы ее чуть вздрагивали и настороженный зрачок смотрел неотступно в его сторону. Он склонился ближе.
Сонная рука Усти двинулась и поползла по краю нар. Он схватил в руки эту жесткую горсть и сжал. Тронул сильное ее плечо:
— Устя, не спишь?
Она вздрогнула, провела рукой по губам и быстро села.
— Нет, нет, не кричи! — умоляюще зашептал Орест Матвеевич.
Они молча прислушались. Дождь враздробь выплясывал по крыше, ветер рывком налетал на избу, упорно расшатывал какие-то ослабшие скрепы, море глухо ревело.
Нептун стонал во сне протяжно, обессиленно.
Сквозь какую-то щель проплеснулась вода на каменку. Замиравшие угли ярко вспыхнули и померкли, зашипели раскаленные камни. В избе понесло сладким банным угаром.
— Страшно мне! — сказал едва слышно Орест Матвеевич и в отчаянии запрокинул голову.
И вдруг около его уха пробежали теплые быстрые губы:
— Дорогой! Хороший! Чернобровенький!
Железные короткие руки схватили его в тесный капкан. Он задохся сразу и упал на нары лицом в сухие вороха водорослей.
— Устя, что ты делаешь? Устя! — рванулся он.
— Чернобровенький! Дорогой! — страстно отозвался мрак.
— Нет, Устя, нет!
Он изо всех сил уперся руками, но Устя грубо и больно ударила по ним локтем, стиснула снова его плечи и могуче привлекла к себе.
Она держала его долго в молчаливых злых объятиях, пока упрямившееся его тело не сдалось и не упала покорно его голова.
— Прости! — послал он в темную даль.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Среди ночи Орест Матвеевич проснулся. Близко на крыше с неуемным глухим упорством дождь вел свои контрдансы и шумно выплескивался за стеной в лужу. Ветер раздувал в каменке гаснувшие уголья. От этого вздрагивал мрак в избе, и Орест Матвеевич видел близко нависшие лохмотья копоти. В теплом густом воздухе тянули холодные струи, свежо опахивая лицо, и черные лохмотья на потолке приходили в мерное движение, как водоросли в прибое.
Нептун храпел, сотрясая избу, в лад с могучими налетами дождя и ветра, с гулкой раскатистой пальбой прибоя.
Устя спала. Тяжелая ее рука лежала на его шее. Он снял ее и положил рядом.
Потом склонился над Устей и долго смотрел. На сильном и во сне ее лице легли тени покоя и властного удовлетворения. Она была опять смутно красива — эта лопарка.
Орест Матвеевич мягко прильнул к ее губам и ждал. Устя поджала губы и, недовольно промычав во сне, замотала головой. Он неслышно засмеялся и положил голову на ее высокое плечо. В остром запахе ее подмышек вдруг почудился ему с детства любимый запах старых книг, дорогой аромат книжного тления.
Мысленно рисовал Орест Матвеевич карту этих диких, пустынных берегов и мерил в памяти расстояние до Ленинграда. Тоска шевельнулась в сердце — далеко, так далеко, точно это было во сне и навсегда потеряно за этими скалами, дождем и мраком.
Да, и за этой женщиной с матросской шеей, с пьяными, вялыми губами, с руками, пропахшими рыбой, с телом, от которого резко пахнет вянущими водорослями!..
С тоской стиснул он ее плечи и отшатнулся в испуге, когда тело ее дрогнуло и вытянулось в новом приливе страсти.
V
Тихое было утро, прекрасной невиданной голубизны. Густо синело небо. Плыли в нем белые, дополна надутые паруса облаков. Даже мрачные валуны поголубели и зацвели понизу кружевцем лишайников. Море успокоен-но плескалось у берега, и зеленая даль его была чиста до самого края.
Орест Матвеевич широко раскинул руки и вытянулся всем затекшим телом. Едко обожгло опять лицо, серой пеленой облепили комары визитку, и Орест Матвеевич пустился вприпрыжку к морю, на ветреный мыс.
Нептун шел по берегу, выискивая что-то среди выброшенного морем хлама. Лодка спокойно ходила на привязи у берега.
Вернулся Нептун с жердью на плече. Сунул тонкий конец в расщелину скалы и обломал.
— Вот и мачта у нас. Тонка, да выстоит.
Он потянул носом навстречу крепкой ветровой тяге и сказал весело:
— Руськой седни ветер, ходко пойдем.
— А где Устя?
— Вишь, вон — гагарочка на ветру сидит, от комарья куда выбралась.
Устя сидела на высокой скале, резвый ветер трепал ее широкий подол — она смотрела в глубокую даль океана и думала о чем-то своем.
Орест Матвеевич зашел сзади и крикнул:
— Здравствуй, Устя!
Она чуть повела глазом и ответила равнодушно:
— Здравствуй.
— Что же… — осекся Орест Матвеевич, — значит, назад поплыли?
— Поплыли.
— А я простудился после вчерашнего. Насморк и голова болит.
Устя промолчала.
И в лодку они сели молчаливо, даже Нептун заметил:
— Чего на острове забыли — не свойские такие пришли? Портмонеты на роялях оставили, что ли?
— Ничего не оставили! — нахмурилась Устя.
— И я ничего не оставил! — посмотрел на нее Орест Матвеевич.
— Ну, то-то!
Лодка плавно качнулась и тихо пошла вдоль берега.
— Прощай, Сон-остров, — оглядел высокую каменную стену Орест Матвеевич, — прощай, остров пьяных, диких снов.
— Гляди, сынок, где нашу лодку повернуло — вишь, корга.
Низкая каменная гряда чернела совсем близко от берега. Видны были даже растрепанные космы хвоща, густо облепившие ее костистую спину.
— Как когда: вздымет ветер воду, ее и не увидишь — такая прокудливая.
Океан сегодня был ласков. На широких зыбях он незаметно укачивал лодку, и зеленые воды казались сегодня ясней и глубже.
Устя вынула весла и спокойно сложила руки. Чуть прищуренные ее глаза холодно и прозрачно зеленели.
— Устя, что ты молчишь?
— Так.
— Как так?
— А о чем говорить?
Она коротко, принужденно усмехнулась и стала опять серьезной.
— Ты на меня обиделась? — спросил совсем тихо Орест Матвеевич.
— Не за что на тебя обижаться-то! — встряхнулась она сразу, и глаза ее насмешливо сузились.
Орест Матвеевич покраснел и смолчал.
— Усть! А ну, пой!
— Неохота боле.
— Ну, чего?.. Повесели остатный час хорошего пассажира!..
Устя посуровела, задумалась и запела, но песня ее была без одушевления. Голос ее точно перехватывало — Устя откашливалась и досадливо вздергивала плечом. Смотрела она куда-то вбок.
Вспомни, мой милой, веселые часы,
Во которых веселилися с тобой.
Мы по садику похаживали,
Во зеленых лужках сиживали…
Устя пела, а Нептун хитро выглядывал из-под паруса, подмаргивал Оресту Матвеевичу и скалил черные корешки зубов. От этого родилось веселое смущение.
Неохотно оборвалась песня — Устя снова взялась за весла. Орест Матвеевич поднял воротник плаща, сел поудобнее и задумался.
Сам с собой пошучивал Нептун. Никто не слушал его веселые побывальщины. Только один раз насторожился Орест Матвеевич: рассказывал Нептун, как нашел он раз в Ловецкой губе двухсаженные чьи-то рога, — должно, чертовы, черт их по весне роняет, о каменья выходит ломать.
— Куда же ты их дел?
— На кусочки распилил, подпорки к шалашу сделал. Добрые вышли подпорки.
Орест Матвеевич вздохнул и снова погрузился в размышления.
Он обрадовался, когда Нептун провел пальцем по горизонту:
— Бона матерый берег видать. Теперь скоро и дома.
Через полчаса показались тусклые луковицы старого собора, и лодка, обогнув мыс, стала заходить в бухту.
— С приездом вас! — сказал Нептун, упершись веслом в берег.
— Ну, спасибо, друзья дорогие! — крикнул, выскочив на камешник, Орест Матвеевич и подал деньги Нептуну.
— Это что же такое? — посмотрел в руку старик.
— Как что? Деньги!
— Вижу, что деньги. А за какие деньги мы с тобой рядились?
— За десятку рядились. Я десятку и даю.
Нептун сунул деньги в карман и спокойно протянул руку:
— Еще с тебя, сынок, следует сорок рублев.
— Как же это? — изумился Орест Матвеевич.
— Да так же. Сколько мы за тебя страху приняли? Чуть не утопли оба.
— Так и за это платить?
— А как же! Мы ведь не заштрахованные.
— Так ведь и я не застрахованный, — усмехнулся Орест Матвеевич. — Я тоже чуть не утонул с вами.
— Мало что! А ты ночесь что с моей Устькой сделал? А?
Орест Матвеевич густо покраснел и растерялся.
— Напоил пьяную, думаешь, у девки и стыда нету? Ишь ты какой!
— Что ты, Нептун, как тебе…
— Да не что ты! — возвысил голос Нептун. — Не что ты! Может, девка непраздна стала, — куда теперь пойдет, бедна голова?
— Ах, боже мой! — беспомощно оглянулся Орест Матвеевич. — Замолчи, как не стыдно! Это вымогательство!..
Выбрасывавшие неподалеку на берег треску рыбаки любопытно смотрели. Один даже подошел поближе.
— Слушай, — сказал с отвращением Орест Матвеевич, — вот возьми еще десять рублей.
— Не возьму! — спокойно отвел его руку Нептун. — Сорок рублев, последнее сказано слово.
— Нет! — упрямо сказал Орест Матвеевич. — Нет, ни за что! Это мерзость! Устя, ты слышишь?..
Устя равнодушно играла веслом по воде и будто не слышала.
Дрожащими руками отсчитал Орест Матвеевич деньги и ткнул их в руки Нептуну.
— Грабеж! — ненавистно выговорил он. — Грабители, подайте вещи!
Мешок хлопнулся ему под ноги, за ним ящик. Он схватил их и побежал по берегу. Мешок, закинутый за плечи, больно хлопал его меж лопаток, точно кто-то толкал сзади крепким кулаком, и Орест Матвеевич старался бежать еще быстрее.
Под ногами у него попискивали осклизлые головы трески, острый запах гнили пересек дыхание, спирал легкие — скорей, скорей отсюда!..
Сзади разорвался торжествующий, рыкающий хохот, к нему долго и заискивающе будто прилаживался визгливый голос женщины.
VI
На берегу заметил Орест Матвеевич — за горбом мыса черными клубами подымался дым. Он радостно вскрикнул, увидев большой, привалившийся к берегу пароход.
По трапу скатывали матросы круглые тресковые бочки, шипел пар, грохотала цепями лебедка, — далеко в горах отдавались веселые железные голоса. И казался родным, знакомым пропахший каменноугольной копотью воздух.
Орест Матвеевич повернул прямо на пароход.
— Где капитан?
— В рубке чай пьет.
Капитан — белый увалень с веселыми глазами — стоял перед зеркальцем и начесывал на лоб мелкие мокрые кудерьки. Круглое лицо его было распарено и сияло благодушием. Он, видимо, только что пришел из бани.
На столике весело отдувался самоварчик. За ним, едва поворачиваясь в тесноте каюты, хлопотала огромная красивая баба — жена капитана. По необыкновенному румянцу пухлых щек, по взмокшим подмышкам сарафана было видно, что и она вдосталь насладилась банными утехами. И пахло в каюте чистым теплым духом соснового предбанника.
— Дожидают, дожидают! — заокал благодушно капитан. — Давно дожидают, как же, взять наказывали, на Чалой губе они работают — вся партия. Я их возил.
— Правда? — просиял Орест Матвеевич. — Родной мой, скоро выходите?
— Минут через двадцать после полуночи.
— А чего так? — недоуменно спросил Орест Матвеевич.
— Примета такая у моряка есть — в понедельник не выходят.
За чаем Орест Матвеевич рассказал о своих приключениях. Жена капитана сочувственно причмокивала, капитан посмеивался.
— Да, берега наши опасные. А кто возил-то? А, Афоня! Он теперь всех готов возить.
— Почему теперь? А раньше?
— А раньше нет. Раньше он у нас был богатей. В купцы выходил уж, да революция ножки подрезала.
Капитан выглянул за окно. В широкой его раме, как на картине, близко совсем стояли бок о бок шняки. Седые их паруса сушились на солнце, легкий пар бежал по ним вверх. На вантах болтались по ветру полосатые матросские подштанники.
— Где она? Вон, вон, погляди, ишь как прет! Ах, краля!
В бухту, широко раскинув белые крылья, входила большая шхуна. На синей ее груди в ужасе распластался над водой белый резной ангел, прижавший по бортам золотоперые крылья. На кормовой доске золотом по голубому полю было затейливо выписано: «Афанасий Варакин».
Шхуна медленно прошла мимо, роняя один за другим паруса, и застрекотала якорем неподалеку.
— Отобрали у него красотку эту, — притушил капитан восхищенный взгляд, — исполком отобрал, зажимал наших рыбаков Афоня. Вот он и ходит теперь злой. До денег он жаден больно, по-нашему его так и зовут: Афоня Жадина. Не советовал бы я с ним связываться.
Орест Матвеевич спросил, не подымая глаз от чашки:
— А Устю, дочку его, вы знаете?
— Устьку-то? Как не знать, ее у нас тут всякий знает.
Капитан как-то криво, неловко усмехнулся.
— Нет, скажите! — настойчиво попросил Орест Матвеевич.
— Во-первых, она ему не дочь, а во-вторых, сноха. Афоня у нас тут первый снохач, бабы у него не живут. Ну, Устька — та ничего… Тут у нас всё знают, не закроешься.
У Ореста Матвеевича потемнело в глазах. Жуткие, гнусные догадки одна за другой возникали в сознании, прочно сцеплялись в одну цепь — так, так, так!..
Ему показалось, что капитан как-то стеснительно отводит в сторону усмешливые глаза, а во внимательном взгляде дебелой капитанши сквозит что-то сочувственное. Неужели догадываются?..
— Деньги копит, — продолжал капитан, — новое судно хочет заводить. За деньги он все сделает, — теперь извозчиком стал. Он тебе и песню споет, как ямщик хороший…
«Так!» — отдавалось в сознании.
— И побасенки всякие насказывать будет…
«Так, так!» — вспоминал Орест Матвеевич.
— И сынком любезным назовет…
«Та-ак!»
— И Устьку свою, пожалуй, не пожалеет…
— Отда-аст и Устьку! — захохотала жена капитана.
«Та-ак! Та-ак!»
— А потом сам же пойдет хвастать: рябчика, мол, общипали.
Орест Матвеевич зажал уши. Вот как! Значит, все это подстроил Нептун? Ловко! Настоящий театр, в театре так не придумают. Но в каких же дураках он оказался!..
Орест Матвеевич поспешно поблагодарил хозяев и выскочил на воздух. Куда теперь идти? На мгновение он остановился. И ясно расслышал за тонкой стенкой приглушенный голос капитана:
— Побежал, как настеганный.
И опять звонко расхохоталась капитанша.
«Знают! Всё знают! Какой позор!..»
Как слепой, шел он по качающимся сходням, среди бочек, поставленных в штабеля, не чувствуя толчков и сердитых возгласов работающих матросов.
Орест Матвеевич искал уединения.
Он толкнулся в скрипучие воротца соборной ограды и долго бродил меж могильных плит. Сел на лавочку под крышей деревянной звонницы.
Только любовное воркованье голубей нарушало тишину здешнего места. Да ветер бросался веревками, подвязанными к колоколам, — похлестывал по медному краю связками узлов, и колокола отвечали глубоким, тихим стоном.
Оресту Матвеевичу не хотелось видеть людей. Он подозрительно оглядывался и слушал, когда на дороге за оградой раздавались голоса. О чем говорят, не о нем ли? Ему казалось, что все уже знают теперь о происшедшем.
Он просидел здесь долго, пока не привел в порядок мысли. Потом пошел на станцию сказать, чтобы перенесли вещи на пароход.
Орест Матвеевич заперся в своей каюте и сел за письмо. Писал долго, сосредоточенно глядя за окно.
Опять померкли горы. И океан, лживая, затаившая свирепость стихия, покорно облизывал их подножия. Мертвая плескала о берег волна.
А в недрах желтого неба одиноко маялось полночное солнце. Было в нем опять глубокое томление — так томится полная капля, так томится зрелый плод, готовый упасть. Казалось опять, вот-вот бесшумно дрогнет и, отяжелев, золотой каплей канет оно в могильную темь океана. И занавес вечной ночи колыхнется и закрой все черным бархатом в дрожащих блестках далеких звезд.
«…Неверен мир, неверны люди. Все это «играет», обманывая меня ежеминутно дьявольски хитрым представлением.
Здесь особенно ясно видишь, что мир бездушен, что он целиком сам по себе, и это непреложно.
И люди сами по себе, они целиком во власти своих разобщенных и грубых интересов. Это самое страшное!..
…точно во сне. Кругом был туман и вода, вода в тумане. Я чувствовал бездну под ногами, я обессилел и уже без голоса и без надежды вопил о спасении, я даже молился. Меня спасли. Я их любил, этих простых, сильных людей.
…А теперь я их ненавижу и презираю. За что? Когда-нибудь потом я постараюсь рассказать тебе об этом».
Орест Матвеевич вспомнил Устю, и стыд горячо облил прихлынувшей кровью его щеки, уши, шею.
Покачал головой и прошептал скривившимися губами:
— Нет… никогда!
«…Все это был самообман, миф, глупость. И я с какой-то злой радостью думаю сейчас о том, что скоро придет конец этому обманчивому безмолвию, что на эти спящие горы наступит Железная Пята, что я сам прокладываю ей сюда победную дорогу…»
Он долго смотрел за окно. Там, где-то в сонных парусах шняк, уже рождалось утро — зыбкое, неверное в чуть заметной дрожи холстяных морщин. Была великая тишина в бухте. Преувеличенно громко разносился в каюте звон крылышек одинокого комара. Да где-то за бортом тонкой струйкой цедила из машины вода.
На пристани звонко выкрикнул что-то конторщик. Тяжелые шаги застучали на палубе. В машинном отделении глубоко звякнул колокол.
«Верю только в свою работу, — прибавил еще несколько торопливых строк Орест Матвеевич. — Ужасно хочется скорей за нее взяться».
Пароход сонно вздохнул густым клубом пара и шевельнул винтом — натянулись и заскрипели причалы.
Застегивая на ходу ворот рубахи, пробежал в рубку капитан. За ним из каюты вышла жена. В глазах ее и на пухлых губах еще бродил сон.
Капитан смотрел с борта, как неторопливо, разминаясь, прошла она по сходням, и нажал рукоять свистка. Коротко выкрикнул пароход отчальный сигнал, спугнув в берегах спящих чаек, и эхо, утренне чистое, откликнулось ему охотно и много раз.
Капитан сказал в трубку: «Назад тихо», и пристань медленно двинулась. Поплыла назад капитанова баба — капитан махнул ей фуражкой.
— Семке говори: тем рейсом свезу в гости к тетке. Пускай не балует — скажи.
Баба ответила ему ленивым, сытым голосом:
— Придешь когда — баню стоплю.
— Чего?
— Ба-ню!
— Ладно!
Пароход разостлал над бухтой густой полукруг дыма и пошел прямо к морским воротам. На пристани недвижно стояли капитанова баба и конторщик — баба медленно взмахивала платочком.
Орест Матвеевич спустился снова в каюту. На низком потолке играла веселая сетка отраженного блеска воды. Он открыл мутный иллюминатор и выглянул.
Пароход медленно поворачивал. И каменный мыс, вытянувшийся далеко в океан, чуждо и нагло усмехнулся ему вслед огромной челюстью валунов.
1926