Через сердце — страница 6 из 19

I

Не начать ли воспоминания с родословной, как это делалось в старину?..

Издавна у дворян были заведены бархатные книги, куда каждый род вписывал свое родословное древо. Дворянская-то спесь на этих книгах стояла. Конечно, немало было в тех книгах вранья. Каждому хотелось положить в корнях своего древа чужестранное семечко — если не Рюриковича, то хотя бы остзейского пришлеца или захудалого шляхтича, пускай с прозвищем Кобыла. И записывали в тех книгах, когда и чем отличились Кобылины на царской службе, с кем рядом сиживали, при каком столе стояли лакеями, чьи шлейфы носили, какими милостями жалованы.

Не было такого обычая у трудовых людей, потому их часто и писали не помнящими родства, беспрозванными да бесфамильными. Отца еще знали, как величать, а спроси про деда — только и вспомнят, что Митькой или Афонькой звали. Про заслуги и подвиги говорить нечего: все Шипки и Турецкие валы они брали, а где это записано? «Безымянные на штурмах мерли наши», — как сказано поэтом.

Хорошего в этом мало, конечно. Людям свойственно жить не только мыслью о будущем, но и памятью о прошлом. Всяк живущий — носитель мечты, он же и хранитель опыта предшественников. И вся-то мудрость, быть может, в уменье сравнивать прошлое с настоящим, старое с новым. Тут и есть вечный двигатель…

Вот слышно, на некоторых наших старых заводах стали составлять книги рабочей знати. Роются в архивах и старожилов выспрашивают насчет дедов и прадедов, работавших на заводе. Своими «потомственными» стали дорожить. И как не дорожить? Трудовой косточкой не грех и погордиться. Таким рабочим не надо говорить «твой завод» — они это нутром знают. И чем он был и чем стал, помнят. Им на своем заводе каждый камушек знаком, каждая выбоинка видна. Для них честь завода не пустые слова, тут все их касается…

Иннокентий Васильевич раздумывал об этом, бережно перелистывая страницы найденной в одном из сибирских архивов старой тетради. Это была писарская копия судебного дела об отступившемся от православия мастеровом казенного уральского завода Филиппе Буслове.

Так вот — о родословной. Отец Иннокентия Васильевича был судовым механиком на Енисее. Как и многие сибирские жители, он считал себя коренным из коренных русаков. Он был убежден, что первые насельники пришли в Сибирь не с Ермаком, а много раньше. Продвигались они по Поморию — северными землями новгородской вотчины и переваливали через каменный пояс Урала где-то возле Студеного моря-океана. И не разбойничать шли они сюда, на необжитые земли: убегали от царских поборов, от боярской кабалы, от поповских гонений за веру.

По каким-то темным преданиям, отец относил свой сибирский род к вожаку новгородской вольницы, былинному удальцу Ваське Буслаеву. Кажется, это невинное самообольщение основывалось главным образом на близком созвучии Буслаева и Бусловых.

А вот отступившийся от православия мастеровой Филипп Буслов был не только однофамильцем, но и доводился прямой родней. По справкам, отысканным в старых метрических книгах, и свидетельству хранивших семейные предания старушек из обширной бусловской родни, он оказался истинным прапрадедом Иннокентия Васильевича. И человек он был примечательный — такого не грех поставить во главе бусловского древа.

«Упорный в заблужденном своем и законопротивном самомнении» — так записал о нем судейский крючок в архивной тетради.

С чего все началось? Заинтересовалось заводское начальство: почему не ходишь в церковь, не соблюдаешь постов, не бываешь у исповеди, не принимаешь святого причастия?

— Истинная церковь, — смело отвечал мастеровой, — никого к тому не нудит!

И по приводе в главную контору при всех обзывал святую церковь демоно-сидонием, вратами адовыми.

«И даже после многих допросов и увещаний, — говорится в тетради, — не токмо не согласился оставить свою ересь, а паче ожесточился, возлагая хулу на божию церковь, все ее таинства, святые иконы и служителей алтаря господня, обращался с дерзостию к высочайшим императорским миропомазанным главам, начиная блаженной и вечнодостойной памяти с царя и великого князя Алексия Михайловича, произносил оскорбительные слова на всех после его достойно царствовавших и ныне в мире почивающих императоров, коснулся даже благочестивейшего, ныне царствующего государя императора Николая Павловича, равно как и всех чиновников, находящихся в верноподданнической службе».

— Молодец! — сказал Иннокентий Васильевич. — Ай да прапрадедушка! Да ты, оказывается, настоящий был ниспровергатель: ни царя, ни попов, ни чиновников не признавал. Ну, герой!..

— Дядя Кеша, ты дома?

Иннокентий Васильевич откинул занавеску.

За окном, в столпе солнечного света, прорвавшегося сквозь тополя, стояла племянница — красивая, загорелая, к пышном сарафанчике. Прикрывшись от солнца локотком, смотрела на выглянувшего дядю.

— Можно к тебе? Я молоко принесла.

— Заходи, племенница, заходи! — с явным ударением, по-сибирски произнес это именование дядя.

Племянница вошла, огляделась.

— С кем ты разговаривал?

— Разве? Э, бормочу иной раз по-стариковски!.. Разговаривал с тенью твоего прапрапрадеда. Нашел в Сибири его судебное дело. Замечательный в своем роде документ!.. В сафьян его переплести надо.

— Кем же он был, наш пра-пра-пра?

— Ну, не из знатных! Не боярин, не воевода — простой мастеровой. А судили его за то, что не признавал царя, чиновников и попов. Не революционер, конечно, это задолго до Маркса и Ленина было, много требовать не приходится. Но герой, по тогдашним временам, конечно.

— Не понимаю… Чем же герой?

— Видишь ли… Я все ворчу на наших историков, слишком уж они привержены к общим формулам. А жизнь всегда богаче и шире и не укладывается иной раз в отмеренные рамки. Наш пра-пра-пра, видишь ли, был человек верующий, хоть и не признавал церкви. «Старовер издревля», как он себя называет. Это не столь уж важно, если принять во внимание, что тогда все были верующие. Важно то, что он был рабочий, притом крепостной, на казенном заводе. Эксплуатация была страшная! Много ли мы знаем о тогдашних рабочих — почти ничего. Крохи! А вот наш пра-пра-пра с того света голос подал, заговорил о себе в этой тетради. Да как ярко, резко!.. Я все доискивался, должна же в его обличительных речах прорваться классовая правда. И вот нашел!.. Ты послушай-ка, что он говорил: «Назвав нас раскольниками, царь обложил двойной против прочих данию, многих за неплатеж оной предавал казни и сжигал. И на всех наложил тяжкие дани (примечай, примечай!), с живых и мертвых требует дани (язык-то какой!), что и по сей день видите, ибо за умерших после ревизии платят дань до таковой же будущей». Поняла? Заговорило податное сословие!.. Тут уж начинается политика, на этой почве возникали мятежи и восстания. На подати-то и мы, большевики, крепко упирали в своей пропаганде среди крестьян… Нет, не назовешь рабом нашего праотца Филиппа! Как он смело с судьями разговаривал! Как ни рассуждай — бунтарская фигура!..

Иннокентий Васильевич с увлечением взмахнул старой тетрадью. Он рассчитывал заинтересовать племянницу столь восторженно представленной фигурой прапрапрадеда. Но племянница, как было заметно, не особенно внимательно слушала его — в спокойных ее глазах, уставленных за окно, проплывали какие-то сторонние мысли.

— Тебе, видать, неинтересно это? — огорчившись, попрекнул он племянницу. — Может, поинтересуешься, чем кончилось дело? Все-таки родственник!

— Ну скажи, — благодушно улыбнулась племянница.

— Такие, видишь ли, не каялись и пощады не просили. Такие плохо кончали.

Иннокентий Васильевич открыл последнюю страницу тетради и, оглядев племянницу проверяющим взглядом поверх очков, прочел приговор:

«За столь заматерелое упорство и злокозненное пронырство, противное тишине государства, горный военный суд мнением своим положил: наказать шпицрутеном через тысячу человек один раз и, поставя штемпельные знаки, отослать в Нерчинске заводы в каторжные работы».

Некоторое время оба они помолчали, как бы взвешивая меру преступления своего предка с мерой назначенного наказания. И, сделавшись несколько торжественным, Иннокентий Васильевич подвел итог:

— Он оказался жиловатым, наш пра-пра-пра! Пройдя сквозь тысячу палок, остался жив. Отбыл каторгу в Нерчинске и вышел на вечное поселение. Наша ветвь пошла от сына его, Семена Филипповича, я об этом точно дознался. Так-то вот, девуленька! Ты в нашем роду самая молодая отрасль. Никогда не забывай, что род наш пошел от простого рабочего, сосланного царем в Сибирь. У нас хорошая родословная, ты можешь гордиться.

Хорошенькая племянница поднялась и бережно расправила пышный свой сарафанчик-раздуванчик. С улыбкой посмотрела на дядю:

— Перед кем же гордиться? Теперь пролетарского происхождения нигде не спрашивают.

— А ты перед собой гордись! Будущим сыновьям и внукам передавай. Вот что!..

— Для чего это? — полюбопытствовала племянница.

— Для того хотя бы, чтоб не зазнавались, не отрывались от народа, помнили, чья они плоть и кость. Ну, и чтобы семейные традиции хранили. Ты вот как это объяснишь, что в нашей большой семье пятеро стали большевиками? Не думаешь ты, что свойства характера передаются из рода в род? Не сказался ли тут древний дух бунтарства, скрыто и незаметно унаследованный нами от далекого пра-пра-пра Филиппа? Что ты на это скажешь? В себе ты этого духа не чувствуешь?..

Племянница звонко расхохоталась. И тут же посерьезнела, призадумалась, заговорила, как бы проверяя себя:

— Да… может быть… возможно, ты прав, дядя Кеша…

Она церемонно присела, подставляя дяде щечку для поцелуя.

— Я пошла, дядечка. Так как звали нашего пра-пра-пра?

— Уже забыла! Филиппом звали.

— Да, Филиппом! Пойду расскажу тете Ларе.

В распахнутое окно Иннокентий Васильевич смотрел, как она переходила улицу. Как бы чувствуя, что ею любуются, она шла медленно, слегка покачивая модной зонтообразной юбкой. Солнечные зайчики, пробегая по стройной ее фигуре, золотой вспышкой на мгновение осветили высокий тюрбан прически. Да, вот и выросла племяшка!..

II

Начать с того, что ее звали Светланой.

Имя не народное, не коренное — литературная придумка поэта Жуковского. Вроде державинской Плениры.

Впрочем, дома все звали ее Светкой. Это было проще и даже как-то подходило тоненькой, золотоволосой девчурке с фарфоровым личиком.

Нежное растение, городской цветок — что-то из нее выйдет, не раз задумывался, бывало, Иннокентий Васильевич.

Светка росла без матери. В кабинете отца висел портрет молодой женщины с решительными строгими глазами — это была мама. О ней почему-то редко вспоминали в доме. Светка ее совсем не помнила; только когда подросла, ей рассказали, что мама работала врачом в каком-то институте и умерла от заражения крови.

Отец Светки был крупным работником министерства — в приятельском кругу он шутливо называл себя действительным тайным советником. Про него давно говорили: без пяти минут министр. Дома он бывал мало, и дочерью ему заниматься было некогда. Сразу после смерти жены он выписал из Сибири сестру Ларису воспитывать Светку и приглядывать за хозяйством.

Тетя Лара жила на пенсии. Но нельзя было отказать высокопоставленному брату, тем более она была старшей в семье и по неписаным наследственным правилам считалась замещающей давно умершую мать. Получив письмо брата, она тут же собралась ехать.

Это была толстая, благодушная, еще очень подвижная старуха, все время дымившая папиросой, — в сибирской партийной организации она ходила под шутливой кличкой Паровоз. Когда-то она была рьяной педологичкой и даже писала статьи о детском воспитании. Но потом педологию объявили лженаукой и упразднили, а тетя Лара переключилась на хозяйственную работу, пока не подошел пенсионный возраст.

Светке за ее широкой спиной жилось неплохо. Тетя Лара смотрела на дело просто:

— Нас в большом бусловском гнезде семеро было. И никто не воспитывал, а все вышли в люди.

Племянница росла, переходила из класса в класс, казалась послушной и доброй. Тетя Лара даже обиделась, когда однажды классная руководительница отметила в Светке черты скрытности и упрямства. Подумаешь! Все мы были детьми и все были упрямыми. А Светка единственная у отца дочка, почему бы ей иной раз и не покапризничать? Выровняется со временем!..

Никто не мешал Светке выбирать друзей во дворе громадного дома, где они жили. Никто не следил, какие книги она читает, что смотрит в кино, чем развлекается. Постепенно тетя Лара перестала замечать, что идет на поводу у своей любимицы.

Из всей родни Светка очень любила сибирского дядю Кешу.

Иннокентий Васильевич, приезжая на пленумы и конференции, каждый раз навещал тетю Лару и преуспевающего по службе брата, Светкиного отца. К огорчению юной племянницы, дядя Кеша всегда останавливался в гостинице. Говорил, что там ему удобнее, — придут побалакать старые друзья, ресторан рядом и никого беспокоить не надо.

По субботам у отца иногда собирались приятели-преферансисты. Когда Светка была совсем маленькой, ей разрешалось посидеть у каждого на коленях. Они приносили ей дорогие игрушки и сласти. Щелкали, чтобы позабавить Светку, заграничными зажигалками. А один каждый раз повторял незамысловатую сказку: «Пиф-паф, ойе-ой, умирает зайчик мой!» Потом гости садились за зеленый столик и забывали о Светке. Светку уводили спать.

Совсем не такой был дядя Кеша. Все в нем было непохожее. Даже шуба у дяди Кеши называлась по-особенному, как казалось Светке, вкусным словом — борчатка. И большие меховые рукавицы — лохматками.

Однажды Светка надела эти громадные, мягкие, теплые рукавицы. Уткнулась в них носиком:

— Чем от них пахнет?

— Медведем! — серьезно сказал дядя Кеша.

Он уверял, что лохматки сшиты из медвежьих лап. С тех пор медведь все ходит по ночам в деревню и требует отдать ему лапы: «Скирлы да скирлы, я на липовой ноге, на березовой клюке…» Впервые замерло Светкино сердечко от страшной сказки, сказка казалась правдой — рукавицы пахли медведем, и в ушах явственно звучал скрип медвежьей деревяшки: «Скирлы да скирлы»…

— Значит, у вас в Сибири, — спросила Светка, — живут настоящие медведи? По правде скажи!

— Сколько угодно! — подтвердил дядя Кеша.

И нос, и длинные брови, и толстые закрутки усов ласково уставлялись на Светку, когда он ей что-либо объяснял.

С первого знакомства он поручил Светке ответственное дело — набивать трубку. Очень интересно доставать из кожаного мешочка вкусно пахнущие желтые волокна и укладывать их в черное нутро трубки. Потом чиркнуть спичкой и поджечь табак, пока дядя Кеша не начнет пускать дым. В этот момент он смешно таращил глаза на Светку и шевелил усами. Да еще дядя Кеша умел пускать дым колечками — одно за другим пять колечек, а Светка пыталась надеть их на пальчик. Колечки ломались, расплывались.

Светка любила слушать дядины рассказы про Сибирь. Это была сказочная богатырская страна. Все в Сибири было самым большим, самым лучшим, самым красивым. Реки так реки — пошире Волги. Тайга так тайга — на тысячи верст. Морозы так морозы — галки замерзают на лету. Зимой там даже молоко мороженое продают, на базаре большими кругами катают, как колеса.

А летом цветы какие растут — в вашем ботаническом саду таких не увидишь. От жарко́в все поляны горят — глазам больно. А саранки! Летом выкинут раскудрявый цвет, а в земле сладкий корешок наливается, ребячья радость. А желтые дурманные лилии! Да там такая гуща цветов, что и не переберешь все!..

Вы тут клубнику на грядках выхаживаете, а у нас она на косогорах, да и в степной траве сама по себе поспевает. В ином месте от нее красным-красно, ногу поставить негде. И душистость у нее получше вашей.

А черемуха! Давай-ка сварим наш сибирский шоколад!.. В каждый приезд дядя Кеша привозил Светке гостинец — мешочек молотой черемухи. Он научил племянницу нехитрому способу изготовления этого сибирского лакомства — насыпать в тарелку черемуховой муки, бросить два-три куска сахару, залить кипятком и поставить на холодок. Вот и вся фабрика! А какой вкусный получается шоколад! Избалованная Светка предпочитала его самым дорогим подарочным наборам из лучших магазинов. Как славно он похрустывал на зубах, какой особый, ни на что не похожий вкус у него был! Да еще, как уверял дядя Кеша, черемуховый шоколад хорошо излечивал многие детские болезни.

Так и завязалась дружба у Светки с дядей Кешей. Потом он надолго уезжал в свою далекую Сибирь — где-то она за синими горами. «За большим камнем», — как говаривал дядя Кеша. И каждый раз с горе-горькими слезами отпускала его племянница.

Дядя Кеша был одинокий человек и тоже привязался к Светке. В письмах тете Ларе всегда оказывались записочки для племянницы — это были самодельные стихоплетения, вроде:

«Милая Светлана, больше ешь сметаны, а еще, дружок, кушай творожок…»

Или вкладывал дядя Кеша открытки с сибирскими видами:

«Вот тебе портрет нашего знаменитого Деда, такого другого деда во всей России не сыщешь. Один нос у Деда с ваш трамвай. Когда я был молодой, взбирался на Деда и на шапке у него сиживал. Спроси об этом тетю Лару — она тебе расскажет…»

Светка усердно вглядывалась в нагромождение камней на снимке и не могла отыскать описанный дядей нос. А тетя Лара сразу все находила — и нос, и бороду, и шапку Деда. Еще бы! Сколько раз они с Кешкой пробирались к этому Деду на тайные сходки. Какие сходки? Рабочие и студенты сходились тайком потолковать о своих делах. Почему тайком? Чтобы полиция не узнала, за это в тюрьму сажали. За что в тюрьму? А ведь мы же были революционеры, против царя шли и против буржуев.

— Отчаянные мы с Кешкой были! — с улыбкой вспоминала тетя Лара.

С увлечением дымя папиросой, рассказывала она Светке про старые годы. Кешка тогда работал в типографии, а она училась на акушерских курсах. Бедовые были там девчонки, немало хлопот доставили жандармам и шпикам. Да вообще среди молодежи много было бесстрашных смельчаков. Подумать только, какие дела делали! На отвесной скале над пропастью висели целую ночь на веревках, написали аршинными буквами слово «Свобода» — за версту видать. Сам полицмейстер приезжал, большие деньги сулил тому, кто взялся бы стереть крамольное слово. Не нашлось такого храбреца. И виноватых не нашли, сколько ни искали, ни спрашивали, никто не проговорился. А слово «Свобода» и посейчас видно на скале — не могли его стереть ни дожди, ни вьюги, ни всесильное время…

Светка, любила послушать эти рассказы тети Лары. Дядя Кеша о себе никогда ей не рассказывал. А сколько интересного она узнала о нем теперь, — в воображении Светки он становился добрым, умным, смелым великаном из сказки, вышедшим на великую борьбу за бедных людей.

Злые тюремщики шли за ним по пятам, они хотели убить его, устраивали обыски и засады, прятали в какую-то башню с решетками, заковывали ему руки и ноги цепями. Но у дяди Кеши были верные друзья, они распиливали решетки, сбивали цепи, и дядя Кеша уходил в густую тайгу, становился бродягой… «Шумит, бушует непогода, далек, далек бродяги путь…» — пела тетя Лара протяжную сибирскую песню. Бродяга — дядя Кеша неизменно приходил к своим товарищам, чтобы, как прежде, бороться за бедных людей. Все это происходило в сказочной «сибирской дальней стороне».

Когда маленькую Светку однажды спросили, кого она больше всех любит, получили неожиданный ответ: дядю Кешу! Не папу, не тетю Лару, а сибирского дядю Кешу — она на этом твердо стояла.

Потом произошло что-то странное, непонятное. О дяде Кеше перестали вспоминать. Из альбома неизвестно как пропали все его портреты. И когда Светка просила тетю Лару рассказать что-либо о нем, та сердито говорила: «Замолчи!..» На вопрос Светки, почему от дяди Кеши нет писем, тетя Лара сказала, что дядю Кешу командировали далеко на север строить новый город. Письма оттуда привозят на собаках раз в году. Вполне возможно, письма теряются.

Светка уже ходила в школу. Дома над ее столиком повесили ученическую карту Родины. Однажды Светка попросила тетю Лару показать на ней, где дядя Кеша строит новый город. Тетя Лара вгляделась и ткнула пальцем в берег Ледовитого океана. Светка взяла маленький красный флажок на булавочной ножке и с гордостью поставила в указанном месте. Она не заметила, как глаза тети Лары наполнились слезами, и не обратила внимания на ее поспешный уход из комнаты…

Но все забывается, стала забывать и Светка про сибирского дядю.

Неожиданно открылась правда. Из Сибири пришла телеграмма: вернулся дядя Кеша! Тетя Лара расплакалась, обняла Светку и рассказала все… Случай был не единственный, о неправильных арестах в ту пору много говорили и писали в газетах. У нескольких подруг Светки вернулись из Сибири родственники. И Светка восприняла спокойно тяжелую правду. Только попрекнула тетку — зачем ее обманывали, ведь она уже не маленькая!..

Вскоре пришло письмо от дяди Кеши. В нем не было ни жалоб, ни упреков, ни жестоких подробностей… «Коротко о себе: встретили хорошо, включился в работу, помаленьку подлечиваюсь, когда буду в хорошей форме, приеду повидаться…» Вот и все!..

Но насчет «хорошей формы» дело, по-видимому, затягивалось — приезд все откладывался. В одном из писем промелькнула фраза: «Товарищи советуют показаться столичным профессорам…»

И тетя Лара прицепилась к этой фразе — в Сибирь полетели письма и телеграммы с приглашением приехать на дачу.

Дачу сняли в Заручевье на берегу озера. Большое это озеро на Среднерусской возвышенности со множеством островов и проток славилось охотой и рыбной ловлей. Место было немодное и не людное, тянулись сюда любители тишины и одиночества. Тетя Лара считала, что лучшего места для отдыха не найти.

Кстати, дядя Кеша был заядлым рыболовом, Светка писала ему:

«А в озере ловятся щуки, окуни, лещи и какие-то шелесперы, — приезжай, дядя Кеша. Даже говорят, чуть ли не пудового сома однажды вытащили…»

И дядя Кеша приехал в Заручевье.

— Племянница уговорила, — шутил он, — уж очень соблазнительно пудового сома вытащить…

Он был все такой же, дядя Кеша, только поседел, подсох и как бы согнулся в плечах. И трубку больше не курил — врачи запретили. На него все смотрели, как на выходца с того света, а он даже не вспоминал о пережитом и старался отшутиться, когда его об этом спрашивали. Казалось, ему было куда интереснее послушать, как тут без него люди жили и чем стали.

Вот племянница Светка… ведь заново приходится с ней знакомиться. Вчерашний разговор насчет пра-пра-пра и бусловской родословной явно не удался. Видно, не с этого конца надо было начинать. Перед ним была городская девушка, балованная и насмешливая, «барышня», говоря по-старому. А он ей о чести рабочего происхождения начал толковать. Олух царя небесного! Ты бы еще по политэкономии проэкзаменовал!..

Да, но позвольте! Барышня-то она барышня, но ведь родилась и выросла в советское время, училась по советским программам? Можно с нее за это спрашивать или нет? Насчет идеалов узнать разрешается? Какая у тебя в жизни мечта, можешь нам сказать?..

Иннокентий Васильевич распахнул окно, поставил на подоконник стакан чаю и придвинул к окну кресло.

Утро было тихое, солнце пригревало горячо, и набухшие от дождя коробочки тополей лопались, выставляя на просушку пуховую начинку.

Ночью прогрохотала гроза с шумным ливнем, с белесыми вспышками молний на полнеба. Под налетами ветра тревожно шелестела листва.

А теперь поседели старые тополя. Стояли притихшие, как бы не понимая, что с ними приключилось за ночь.

Неизвестно, откуда взялись в этом березовом краю тополя. Очевидно, кто-то привез из города. Жадные водососы, они отлично прижились на жирной приозерной почве, накрыв шатром заручевские избы, — раскидистые великаны с необыкновенной гущиной листвы.

Ночью Иннокентий Васильевич спал плохо. Гроза хоть прокатилась, но по всему горизонту долго мерцали молнии и вдали погромыхивало. Казалось, гроза не освежила воздух, дышалось трудно.

К полудню в разомлевшем от зноя воздухе поплыли первые пушинки.

Расстегнув ворот рубахи, Иннокентий Васильевич сидел у окна, поджидая, когда появится племянница и звонкий голосок пропоет: «Молоко принесла, дядя Кеша!..» Тогда он опять пригласит ее к себе, и у них произойдет второй серьезный разговор о жизни. С чего только начать?.. Надо найти какой-то новый подход, совсем простой, чтобы не оттолкнуть от себя племянницу, чтобы не ушла она в свою раковинку, не замкнулась.

Ну да, начнем с музыки! Ведь тетка Лариса прочила когда-то ее в великие музыкантши. Почему не вышло? В чем тут закавыка, надо спросить.

Заметив на другой стороне улицы идущую с бидончиком Светку, Иннокентий Васильевич откачнулся в простенок и застегнул ворот.

III

Тетя Лара обнаружила у племянницы еще в детском возрасте музыкальные задатки. Она тут же пригласила приятельницу, старую консерваторку, давать уроки Светке. На стул подкладывали стопку толстых книг, и маленькая Светка часами просиживала у рояля, упражняя пальчики.

Старая консерваторка признала Светку способной ученицей. Вместе с тетей Ларой они решили определить ее в какую-то школу молодых дарований. Все родные были оповещены, что Светка станет музыкантшей.

Отец в эти дела не вмешивался. Нельзя сказать, чтобы он не любил Светку. Но это была особенная, странная любовь.

Возвращаясь ночью с каких-то приемов, он брал сонную Светку из кроватки и, прижимая к себе, пробирался на цыпочках в свой кабинет мимо спящей тетки. От отцовских щек приятно попахивало табаком и вином. Он завертывал Светку в свой просторный пиджак и усаживал в кресло перед столом. Говорил запинающимся голосом:

— Сейчас мы сварганим с тобой кофейку. Сварганим?

— Сва… граним, — соглашалась Светка, ей не удавалось правильно выговорить это слово.

Все так же неслышно ступая, отец приносил из буфета кофейник, бутылку ликеру, коробку конфет.

Хлюпал электрический кофейник, душистый запах кофе разливался по кабинету. Отец наливал две рюмочки и усаживал Светку на колени. С трудом превозмогая сон, Светка напряженно хлопала отяжелевшими веками. А он поглаживал ее ладонью по теплой спинке и шепотом выспрашивал, не бранит ли ее тетя Лара, не обижает ли нянька на кухне. Еще спрашивал он, каких ей купить игрушек или конфет. Он внимательно перебирал пальчики на ее ручонках, а она, сделав язык трубочкой, вылизывала рюмку и сладко причмокивала. Тепло отцовских рук разнеживало, ресницы слипались. Отцовский шепот странно обрывался.

— Заснула?.. Отнесу тебя.

И когда он укладывал ее в постель, она, проснувшись на мгновение, обвивала руками его шею и шептала на ухо:

— Когда у тебя опять будет «прием», ты обязательно разбуди меня!

— Обязательно, доченька! А теперь спи!..

Светка мгновенно засыпала. А утром долго не могла решить, привиделось все это во сне или было взаправду. Но она никому об этом не рассказывала — это было первой тайной в ее жизни.

И был еще один вечер — Светка его никогда не забудет, — с этого началось ее охлаждение к музыке.

Отец получил приглашение послушать приехавший из-за границы модный джаз. Он взял с собой Светку. Светка часто бывала с отцом на гастролях приезжих знаменитостей, но необычайное зрелище этого вечера поразило ее. Отец был почетным гостем, они сидели в первом ряду, и Светка хорошо видела все, что происходило на сцене.

Оркестранты казались Светке сборищем странных уродов. Громадный толстяк, надувая щеки, дудел в медную трубу, в горле ее торчала консервная банка. Она душила звук, отзываясь издевательским дребезжанием. Горбун в клетчатом пиджаке подергивал ярко размалеванные мехи аккордеона, длинные паучьи пальцы ловко бегали по клавишам. Безбровая, с меловым лицом девочка механически лязгала медными тарелками. Тройка горбоносых усачей гнусавила на саксофонах. Два негра с гитарами подергивали плечами и гримасничали публике. И еще неприятный, с рыжими вихрами мальчишка сидел на высоком табурете — перед ним стояли барабаны, бубны, жестяные щетки, висели треугольники, обломки рельсов, ржавые пружины. Мальчишка ловко управлял своим хозяйством, он раскачивался, подпрыгивал, извивался, все вокруг него ухало, гремело, бренчало, тарахтело.

Изумленными глазами смотрела Светка на музыкантов невиданного оркестра. И странно, в этой квакающей музыке уродов музыкальное ухо Светки начало различать ломающиеся ритмы и даже подобие слаженности.

Особенно почувствовала она это, когда на сцену танцующей походкой вышел человек в черном фраке с белой грудью. Казалось, он тонко улавливал все оттенки в этом хаосе звуков, гибкие ноги его делали едва заметные шажки, не сбиваясь с такта. Невидимые токи заставляли вздрагивать и раскачиваться, музыка не отпускала его, он сам казался танцующим инструментом в этом странном оркестре. И лицо его было бледным и неподвижным, как у куклы, со стеклянными пустыми глазами, упорно смотревшими на Светку. Она невольно прижалась плечиком к сильной руке отца, спокойно лежавшей на подлокотнике кресла.

И вдруг оборвалась музыка. Только маленький барабан продолжал отстукивать счет, точно чьи-то робкие шаги. Все музыканты выжидательно смотрели — кто с тревогой, кто с любопытством, кто с ехидными улыбками: из-за кулис вышла женщина. Она была в черном развевающемся платье с красной розой на груди. Казалось, она хотела пройти по сцене обыкновенным быстрым шагом, но вдруг запнулась, и узкие бедра ее стали раскачиваться — она тоже попала в плен этой музыки.

Как издевательски заверещал сразу оркестр! А женщина, протянув руки, как слепая, шла навстречу человеку в черном фраке. Она положила руки ему на плечи. Покорно смотрела в его холодное лицо. Но он снял ее руки и стал удаляться на механических ногах от женщины.

Уроды оркестранты вытягивали шеи, перемигивались и скалили зубы. Казалось, все они были заинтересованы происходящим на сцене. Квакали саксофоны, тренькали гитары, подмяукивала какая-то дудка.

Женщина снова протягивала вслед ему руки, о чем-то просила, в отчаянии закрывала лицо, а он ломал ее тонкие пальцы, отталкивал от себя и с торжествующим лицом удалялся. Тогда она сорвала розу с груди и, взяв ее губами, понесла к нему. Рот ее темнел, как открытая рана. Женщина остановилась, вскинув голову. Глаза ее были закрыты.

На мгновение смолк оркестр, только барабанчик все вел свой счет. Черные шнурочки усиков человека во фраке шевельнулись, мертвое его лицо осветила улыбка. Под легкий стук барабана он пошел навстречу. Жертва была принята. Человек во фраке склонился к женщине, потом повернулся к зрителям. В зубах он держал красную розу. А стеклянные глаза упорно смотрели на Светку.

Был ли он победителем или побежденным — об этом нужно было догадываться. Мистерия любви на этом заканчивалась.

Горбун, втянув голову в плечи, подергивал аккордеон. Толстяк размахивал трубой. Безбровая девочка звякала тарелками. И бешено крутился рыжий мальчишка, стуча колотушкой по инструментам. Слитная черная пара закружилась в танце.

Музыка внезапно оборвалась на высокой ноте, задушенной консервной банкой. Точно разбили стеклянный бокал. Потом женщина несколько раз выходила на сцену и устало кланялась, прижимая руку к сердцу.

Отец поднялся и, держа Светку под локоток, прошел за кулисы. Он заговорил по-немецки с человеком во фраке, и оба громко хохотали. Женщина сидела у столика, отпивая из маленькой чашечки кофе. Она поманила к себе Светку и протянула коробку шоколада. Отец что-то сказал по-немецки, и женщина прижала Светку к груди, повторяя исковерканное русское слово «миля, миля!..». От нее сильно пахло незнакомыми духами.

Светка робко подняла глаза. Женщина показалась ей чем-то похожей на портрет матери, висевший в кабинете отца. Такие же строгие глаза, такая же простая прическа. И тепло ее рук, украшенных перстнями, казалось родным и близким.

Дома Светка накрылась одеялом с головой и под тихое посапывание спавшей рядом тети Лары долго и сладко плакала, вспоминая женщину с красной розой, похожую на маму. Почему-то ей было очень жаль ее, она не сумела бы объяснить почему.

После этого вечера и начались ее капризы — Светка вдруг охладела к музыке. Старая консерваторка приходила в отчаяние, точно подменили ученицу: на занятиях сидит рассеянно, объяснений не слушает, уроков не готовит, на замечания отмалчивается… Что случилось?

— Что случилось? — спрашивала тетя Лара.

Светка боялась сознаться, что случилось. Только черный ящик со сверкающим рядом бело-черных клавишей после этого вечера стал казаться бедным звуками инструментом. И скучной, и невыразительной казалась музыка, написанная классиками для этого инструмента. Бренчат и бренчат внутри него стальные проволоки — и это все. Не притворяются ли взрослые, когда говорят: «Как это прекрасно!..»

А тут отцу привезли заграничный подарок — красивый чемоданчик-проигрыватель с набором пластинок. Изредка по ночам за дверью его кабинета звучали надрывные голоса эстрадных певиц и гитарные переборы музыки. Но подоспел день рождения Светки, и отец принес эту заграничную штуковину в комнату дочери. Светка была в восторге от подарка. Началось новое увлечение — беготня по магазинам, вылавливание модных пластинок.

Правда, взрослые не одобряли новой музыки, и пластинки приходилось доставать тайком, из-под полы, у спекулянтов — так было даже интереснее. Светка не могла понять двойственного отношения взрослых к «легкой» музыке: ее считали предосудительной, бранили в газетах, а в то же время она разливалась всюду — на танцевальных площадках, в парках, на катках и стадионах, над зеленой водой плавательных бассейнов, в ожидальнях кино, даже в парикмахерских. Не притворяются ли взрослые?..

Дома Светка заводила какую-нибудь «долгоиграющую» и под ленивую мяукающую музыку садилась учить уроки. Старая консерваторка, посмотрев однажды на это зрелище, махнула рукой и ушла совсем. Это был конец, никто в доме не говорил больше о музыкальной карьере Светки. Даже забыли об этом.

И для самой Светки было странным и неожиданным, когда дядя Кеша спросил теперь:

— Ты ведь, помнится, музыкантшей хотела стать? Тетка писала, что у тебя дарование открылось, в консерваторию прочила. Мы еще рассуждали, что в нашем роду музыкантов не бывало, может, прославишь фамилию Бусловых. Что же, не оправдалось дело с дарованием-то? Или сама зарыла талант? Что помешало, скажи-ка ты мне?..

— Просто надоело, дядя Кеша! Перестала нравиться музыка, я и бросила. Рассудила так: стоит ли тратить силы, когда теперь появились отличные проигрыватели, магнитофоны, радио? Они сыграют любую музыку лучше меня, я это поняла.

— Ну хорошо, ежели так. Не всем быть музыкантами, есть и другие занятия. Без дела, однако, жить нельзя. В какой институт собираешься? В инженеры пойти не думаешь?

— Ох, нет! — Светка беспомощно развела руками. — С математикой у меня нелады, еле вытянула.

— Тогда что же? Врачом? Педагогом?

Светка отрицательно покачала высокой прической:

— Не нравится, дядя Кеша.

— Что же остается? Замуж?..

Длинные брови и поседелые закрутки усов, когда-то ласково уставлявшиеся на Светку, теперь смотрели с недоумением и даже с осуждением. Как же так? В семье Бусловых все мечтали выучиться чему-нибудь, горбом брали науку. Он сам, будучи изгнан из городского училища за строптивость, пошел в наборщики. Весь день стоял у кассы с черным от свинцовой пыли носом, а по вечерам садился за учебники. Самостоятельно подготовился к сдаче экзаменов — «экстерном», как говорили тогда. И сдал-таки, как ни трудно было, не залезал в тощий отцовский кошелек. Об инженерах тогда не мечтали, выучиться бы хоть на фельдшера, или землемера, или учителишкой в сельскую отдаленную местность.

А тут полная возможность выбрать любую профессию — так не нравится, видите ли!.. Вот так Лариса, педологичка отставная, вырастила девку — ни то ни се!..

— Так что же будем делать, а? Есть что-нибудь в перспективе? — продолжал допытываться дядя Кеша.

В перспективе у Светки было кое-что, но на этот раз она решила отмолчаться. Неизвестно, как к этому отнесется дядя, вряд ли одобрительно. Человек он старомодный, провинциал вдобавок… Ведь он, наверно, убежден, что в кино у нас «черт те что» творится, — сколько всяких сплетен ходит, особенно про актрис. Недаром, говорят, одна актриса пыталась отравиться…

А на деле было вот что: перед самым отъездом сюда на дачу отец познакомил Светку с известным кинорежиссером и тот пообещал занять ее в будущей картине. Известный кинорежиссер обедал у отца, разговаривали они по-приятельски. У известного кинорежиссера были круглые, блестящие, под смоляными бровями глаза — казалось, вместо глаз у него вставлен маленький черный бинокль. Он повел этим биноклем в сторону Светки и обронил: «Есть небольшая ролька, можно попробовать». Отец вытер салфеткой губы и сказал коротко: «Весьма обяжешь». И оба перешли на другой разговор, позабыв о Светке. Светка покраснела, все это казалось очень обидным, но она тут же решила про себя, что самолюбие до поры до времени придется спрятать, что же поделаешь — искусство требует жертв!.. Только после обеда, когда известный кинорежиссер уехал, Светка с тревогой спросила отца, записал ли он ее адрес, где-то она слышала, что все эти знаменитости легко дают обещания и тут же забывают. На что отец с легкой усмешкой ответил: «Не забудет!»

Теперь Светка ждала вызова. Говорят, должна быть какая-то проба, но вряд ли это может что-либо изменить, раз известный режиссер дал обещание отцу… Правда, ролька может оказаться совсем пустой, но ведь дорого начать. Все говорят, что у Светки фотогеничное лицо. Если будет хоть маленькая удача, дальше все пойдет легче, фамилию Бусловой заметят, запомнят. Отца в этих кругах хорошо знают.

Разве все это скажешь дяде Кеше, разве ему объяснишь?.. А вдруг он рассердится еще больше?..

Нет, уж лучше помолчать. Вот когда будет на руках повестка от известного кинорежиссера, тогда можно все сказать дяде Кеше. А пока…

— Есть кое-что в перспективе, дядечка! — улыбнулась она с таинственным видом. — Когда все выяснится, я тебе скажу. Только не зачисляй меня в презренную категорию тунеядцев. Хорошо?..

Кажется, это успокоило дядю Кешу, он засмеялся и прекратил свои расспросы.

IV

Прямо от ворот деревенской околицы полевая тропка вела к сосновой роще.

Непонятно, как уцелели от топора лесозаготовителей эти высоченные сосны у озера. Когда-то здесь стеной стоял старый грибной бор — на вырубках, заросших поднявшейся малиной и шиповником, остались от него сотни пней. То ли упросили жители Заручевья оставить для них этот лесной клинышек, то ли план лесоповала был завершен — только сосновая роща на берегу устояла.

По вечерам сюда тянулись на гулянку заручевские парии и девушки. Хорошо было здесь, на притоптанном пятачке между пнями, попеть и поплясать под гармошку, когда закатное солнце багрово красило стволы сосен и курчавые их шапки. До самого рассвета просиживали на теплых пнях обнявшиеся парочки.

А по утрам сосновая роща пустовала. В эти часы шли сюда заручевские дачники поваляться на чистом белом песочке мыса, набираться здорового загара. Песчаная отмель длинным языком вытянулась в излучине протоки, пляж был просторный, никто здесь друг другу не мешал. И купанье тут было привольным — озерное дно ровно, без ям и уступов, уходило на глубину.

Первыми приходили на пляж супруги — артисты Мося и Муся. Они рано ложились спать и раньше всех вставали. Жизнь их шла по строгому расписанию, за этим наблюдала Муся. Ему нельзя ничего острого и горячего, ей — сладкого и мучного. В разное время дня обоим разные витамины, таблетки, микстуры. Много солнца — вредно, сырые вечера — опасны. Придя на пляж, Муся прежде всего ставила в воду термометр. От его показаний зависело, можно ли сегодня искупаться или только побродить по отмели.

— Мы, артисты, несчастные люди, — жаловалась тете Ларе Муся, маленькая балеринка с мечтательными глазами, — у нас нет отдыха, мы ежедневно должны работать над собой.

И действительно, в этот ранний час, когда на пляже никого не было, супруги работали. Оперный певец Мося в полосатой пижаме и широкополой шляпе-поганке выходил на самый край мыса и кричал на все озеро:

— Ба-ри-то-ны мель-ча-а-а-ют!

При этом он постепенно лесенкой подымал голос до самой невозможной ноты, подбираясь к верхнему «си». Время от времени он проверял себя по камертону и начинал снова, показывая кулаки баритонам всего мира: «Баритоны мельчают!..»

А неподалеку от него усиленно вскидывала ноги, крутилась волчком и приникала к песку умирающим лебедем его супруга.

Никто не мешал им в этих занятиях.

Когда появлялись на пляже тетя Лара со Светкой, артисты обычно уже собирались уходить. Муся поправляла поганку на голове мужа, опасливо поглядывая на солнце.

— Нет, нет, довольно! Мы уже напляжились.

И чета удалялась под сень кущ — в сосновую рощу.

Тетя Лара сбрасывала халат, с помощью Светки укрепляла большой парусиновый зонт и уползала под него, выставив под горячие лучи солнца больные ноги. Легкий ветерок перелистывал страницы романа, уносил из-под зонта голубоватые ленты табачного дыма. Изредка тетя Лара отрывалась от чтения, чтобы полюбоваться на беспечно резвившуюся племянницу.

От нагретого песка тянулись вверх прозрачные струйки. В зыбком их мареве длинноногая Светка прыгала но затвердевшей песчаной полоске у самой воды, мерно взмахивая тонкими руками.

— Ах ты моя нимфа! — умиленно следила взглядом тетя Лара за статной ее фигуркой в плотно облегавшем красном купальнике.

Вот и Светка большая стала. Старое старится, молодое растет… Пускай резвится, пусть будет счастлива. Не напрасно мы, старшее поколение, несли жертвы, терпели холод и голод, затягивали потуже пояски. Все для них! Пусть пользуются всеми благами жизни: для кого мы делали революцию, как не для них? Нам с собой в могилу ничего не уносить, все им останется…

Тетя Лара была довольна, что Светка теперь не скучает — нашлись и здесь интересные молодые люди. Вон ведь как старательно занимается Светка. Прижалась щекой к песку и по-лягушачьи стрижет ногами. Все по заданной Юрием программе.

— Светка, поди сюда!

Светка подходит. Грудь ее часто вздымается от возбужденного дыхания. Белый песок припудрил коленки. Синие глаза смотрят упоенно, счастливо.

— Тетя Лара, Юрий уже начал учить меня баттерфляю.

— Это что же такое — баттерфляй?

— Спортивный способ. Понимаешь, ноги работают как при брассе, а руками вот так…

И Светка делает длинный гребок руками.

— Сядь, отдохни! Хочешь бутерброд?

Тетя Лара подвигает в сторону толстые, со вздутыми узлами вен ноги. Светка садится рядом и, подняв губы, осторожно обкусывает кусочек хлеба с маслом, чтобы не съесть губную помаду.

— Видишь, как сердчишко бьется! — замечает тетка. — Не вреден ли тебе этот баттерфляй?

— Что ты, тетя Лара! Юра сказал…

— Только от тебя и слышу, что «Юра сказал», — засмеялась тетка. — Ну, рассказывай, что он такое сказал?..

Она положила камушек на развернутую книгу и приготовилась послушать племянницу. Начинается, видимо, пора сердечных увлечений, надо быть в курсе дел, не проглядеть бы чего…

Пусто сегодня на пляже.

Низко над водой снуют ласточки-каменушки. Спокойная волна беззвучно вскипает и гаснет на песчаной отмели.

— Скажи-ка ты мне, кто тебе больше нравится — Юрий или Илья? — любопытствует тетя Лара.

Впервые задумывается над этим Светка; в самом деле, кто же ей больше нравится?

— Оба одинаково нравятся, — улыбается она.

— А все-таки? — щурится тетка.

И по-женски решает помочь племяннице:

— Юрочка, конечно, красавчик, прекрасная фигура, отличный танцор. Бывало, мы, девчонки, от таких с ума сходили. К тому же далеко не глуп, все это отмечают. Умеет поддержать разговор, бывает остроумен, без пошлостей, без дешевки. Ты согласна?.. Однако, по-моему, слишком избалован вниманием и много думает о себе. Иногда бывает заносчив и даже груб. Ты не находишь?..

Да, Светка согласна с оценкой тетки, поначалу ей самой казалось, что Юра часто задается, — в школе таких звали воображалами. И в разговорах бывает нетерпим, задирает Илью, не церемонится даже с артистами. Но зато со Светкой он всегда предупредителен и даже ласков.

— Спортсмены, — вступается за Юру Светка, — они все бывают несдержанные — это от профессии. Но со мной Юра очень мил и даже во всем меня слушается. Нисколько он не воображает, по-моему.

— Ухаживает! — умозаключает тетка. — Думаешь, я не вижу? Мужчины, они все делаются ручными, когда хотят понравиться. Ну хорошо, он работает инструктором по водному спорту? Ты не спрашивала, что он собирается делать дальше, кем будет? Учится или нет?..

Светка этого не знала, она не задавала таких вопросов Юре.

— Напрасно! Ты узнай, осторожненько, конечно!.. Ну, а Илья? Вот уж прямая противоположность Юре! Не понимаю, что в нем находит дядя Кеша. Неловок, невоспитан, держится угловато. И притом техник, сапоги в известке… Кем он будет?

— Инженером, наверно, — предположила Светка.

— Ну, инженером… пошлют куда-нибудь в глушь…

Тетя Лара явно примеряла возможных женихов к племяннице и не находила достойного. Светка, не догадываясь об этом, решила взять под защиту и Илью.

— Не такой уж он вахлак, как кажется. Дядя Кеша не зря с ним дружит. Ну, простой хороший парень. Работяга, как говорит дядя Кеша. Юра посмеивается, что он на стройке санузлы ставит. Так что же — ничего плохого в санузлах нет, они тоже нужны. А Илья на этой стройке установил пост от краевого музея, собирает на раскопках старину, ему даже из какой-то газеты статью заказали написать. Два ящика находок собрал. Я смотрела: кусок кольчуги, топорик, бляшки какие-то…

Светка замечает, что глаза тетки уже рассеянно бегают по строчкам романа, и поднимается.

— Я поплаваю, тетя Лара?

— Хорошо, иди!

Светка, высоко выбрасывая коленки, с разбега бросается в воду. Прохлада охватывает тело. Это только с берега вода кажется синей, на самом деле она желтая, золотая, пронизанная солнцем до самого дна.

— Раз-два-три! — ведет счет движениям Светка. — Раз-два-три!..

Вдох-выдох, мерно и глубоко, как учил Юра. «Ножками, ножками надо работать!» — вспоминает она про генеральш.

Это Юра рассказывал, как он обучал зимой в закрытом бассейне каких-то генеральш баттерфляю. Светка представляла себе красивого Юру в одних плавках — он ходит по краю бассейна, где в зеленой воде под ярким светом ламп барахтаются круглобокие генеральши. «Ножками, ножками!» — покрикивает на них Юра. А генеральши смотрят из воды влюбленными глазами и шлют ему улыбки. «Мои генеральши», — снисходительно говорит Юра.

Ревнивые чувства шевелятся в юном сердечке Светки.

— Раз-два-три! — ведет она счет. Кругом ослепительное сверкание воды. Все дальше остается тетин зонтик на берегу.

Светка опрокидывается на спину и лежит недвижно в воде. Она видит, как всполошилась вдруг тетя Лара, тревожно машет ей рукой: назад, назад! Кажется, что-то кричит. Должно быть, бранится.

И Светка поворачивает к берегу. Вольным стилем — баттерфляем все-таки очень трудно.

Спотыкаясь от усталости, она выходит из воды. На ходу оглаживает купальник и валится на горячий песок.

— Безобразница! Как не стыдно! — отчитывает ее тетка. — Кто тебе позволил заплывать так далеко?..

— Тут мелко, тетя Лара…

Светка смотрит на нее сквозь опущенные ресницы. Огромная стоит над ней тетя Лара, расставив толстые ноги, как колонны. Густо синеет за ее спиной и кажется черным небо.

Светке даже не хочется оправдываться, хочется остаться совсем-совсем одной. Лежать вот так, раскинув усталые руки на теплом песке…

Поворчав еще, тетя Лара уползла под свой зонтик. Клубочки дыма начинают выпархивать оттуда.

А Светка думает о Юре. Что она знает о нем? Вот спросила тетя Лара, а ей нечего сказать. Кое-что Светка знает, конечно, но это только для себя.

Вчера ей удалось заглянуть в его комнату — она ждала Юру под окном, чтобы вместе пойти к озеру. На столе она заметила букетик ландышей (кто подарил?), на спинке стула висели тщательно выглаженные белые брюки (неужели гладит сам?). А над кроватью приколота (небрежно, одной булавкой) большая фотография с купальщицей (она!..).

Юра, должно быть, перехватил взгляд Светки, он снял со стены снимок и подал в окно.

— Это шведка. Иначе Рыжая. Классная пловчиха, — пояснил он.

Сказал, что снимок сделан во время фестиваля молодежи. Предполагался для обложки журнала, но редактор испугался, нашел слишком соблазнительным. На снимке стоял Юра, снятый снизу, с сильными волосатыми ногами, в одних плавках. У самых его ног на краю каменного бассейна сидела она — «шведка», в резиновой шапочке и мокром купальнике. Совсем девчонка. Зажала в ладони пальцы ноги (вероятно, мозоли от узких туфель) и, прикусив губу, лукаво поглядывает на Юру. А Юра смотрит на нее сверху, пожалуй слишком уж победоносно («Рыжая» — что это означает?..).

— Красоточка, правда? Все судьи от нее были без ума. Взяла первый приз в заплыве на сто метров баттерфляй-дельфином.

Светка не знала, что такое баттерфляй-дельфин. Она молча смотрела на «шведку». Да, красивая. Только не нашенской, чужой красотой — у нас такие не считаются красивыми.

Что ж, Светка тоже согласна учиться баттерфляю и выполнять послушно все заданные Юрой упражнении. Она тоже может стать «классной пловчихой».

Завтра у Юры свободное утро, они вместе отправятся на пляж сразу после завтрака. И до самого обеда будут купаться и загорать — одни на пустынном пляже. Держась за руки, они войдут в золотистую глубокую воду, и Светка ляжет на вытянутые ладони Юры. С наслаждением она начнет работать пружинящими ногами под баюкающий голос Юры:

— Вдо-ох! Вы-дох!

Небо сегодня синее, глубокое, чистое в самом куполе. Только невидимый с земли самолет тянет в высоте пушистую шерстяную нить.

Летчик, летчик, видишь ли ты меня? Летчик, летчик, у тебя там холодно, а у нас тепло. Песок теплый, солнце теплое, вода теплая.

Над лесом плывут облака. Они похожи на верблюдов. И еще на корабли с надутыми парусами. Верблюды уходят, корабли уплывают…

Греет солнце, сверкает вода…

Летчик, летчик, хорошо на свете жить!..

V

В полном безветрии, на горячем солнце тополя разнеженно протянули поседелые от пуха ветви. Качнет погнавшийся за воробьихой воробей ветку, и поплывет от нее легкая дымка. В нагретом воздухе медленно покачиваются пушинки, как бы не решаясь приземлиться. Залетают в темные окна, оседают на скатертях, на половиках, сбиваются в углах ватными шариками.

А когда с озера начинает поддувать ветерок, в деревне поднимается настоящая метель. Тогда хозяйки закрывают окна, а пешеходы на улице досадливо отмахиваются, щурятся и протирают глаза.

Иннокентий Васильевич все эти дни усердно сидел над своими записками. Хозяйка повесила на окна марлевые занавески, чтобы в комнату не залетали раздражавшие дачника тополевые пушинки. Неведомыми путями они все-таки проникали в дом, садились на рукописи, плавали перед глазами, оседали в стакан с чаем. Это мешало заниматься.

В такие дни Иннокентий Васильевич перебирался работать на веранду к Илье. Веранда была наглухо застеклена, в косом переплете рам перемежались желтые, красные и синие стекла. От этого даже в пасмурную погоду здесь было ярко и празднично.

Хозяин веранды уезжал с утренним катером на работу и возвращался только вечером. Студент строительного факультета, он проходил практику на строительстве большого санатория в Сулицах в двух километрах от Заручевья. Довольно часто ему приходилось работать дома. В конторе было тесно, и начальство разрешало Илье посидеть над расчетами строительных узлов у себя на веранде.

Ничего здесь, кроме заваленного книгами стола и кровати-раскладушки, не было. Илья жил по-бивуачному.

Но когда к дяде Кеше приходила Светка, услужливый Илья приносил на веранду плетеные кресла от хозяйки и заказывал самоварчик. Чай пили по-деревенски — с баранками.

И какие интересные поднимались разговоры. Правда, Светка в них не вмешивалась, а только слушала, удивляясь, откуда Илья все знает. Когда дядя Кеша заговорит о Сибири, Илья не похмыкивает из вежливости, чтобы поддержать разговор, нет, он скажет от себя или вопрос задаст такой, точно сам из сибиряков. Наверно, потому он и нравится дяде Кеше.

Да, Сибирь теперь не забыта, удовлетворенно говорит дядя Кеша. Сибирь теперь выходит на первый план. Еще недавно она во всем мире считалась тюрьмой, страшилищем, страной мрака и холода, обиталищем плосколиких гиперборейцев. А теперь поди-ка возьми!..

Сама история определила Сибири стать гигантской кладовой строящегося социализма. В Сибири где ни копни — клады лежат. Ни в какой другой стране нет таких запасов. Точно кто-то нарочно прикрыл их вечной мерзлотой да еще сверху таежной шубой. Пускай полежат до лучших времен, пока не придет настоящий строитель. И он пришел, этот строитель.

Весело теперь жить в Сибири! Молодежи туда сколько нахлынуло! В любом городе увидишь молодые открытые лица. Молодцы ребята, они возродили дух старых землепроходцев. Им и строить новую Сибирь, открывать ее богатые клады. Старым сибирякам любо смотреть на все это.

Да и довольно Сибири быть тюрьмой и пугалом. Сколько в ее землю положено мучеников и страстотерпцев — борцов за свободу! Недаром говорится в народе: Сибирь — земля святая. Должна теперь процвести эта священная земля. Не этапным эшелонам идти в Сибирь, а поездам молодых веселых строителей. Не мрачные сторожевые вышки определяют теперь сибирский пейзаж, а высокие краны да уходящие вдаль столбы электрических передач.

Хороша ты, матушка Сибирь, а будешь еще лучше!..

— Поезжайте-ка вы в наши сибирские края! — неожиданно говорит дядя Кеша, поглядывая на Светку и Илью из-за самоварчика.

— Что касается меня, то это не исключено, — откликается Илья всерьез.

И, передавая ему пустой стакан, дядя Кеша воодушевляется:

— В таком случае получишь от меня наследство. В молодости, видишь ли, был я «столбистом», так называют у нас скалолазов. Этот вид спорта в Сибири не новость, сто лет назад были любители. О наших Столбах еще художник Суриков писал: «Куда там Швейцарии!..» Да ведь не где-нибудь в горах, у самого города под боком. Давно я мечтаю: вот бы где построить хорошие гостиницы и здравницы — мировой будет курорт. Конечно, так построить, чтобы вид не испортить, тут нужен тонкий архитектор. Рано или поздно за это возьмутся. А пока в порядке мечты почему не начать обдумывание такой темы? Взялся бы, Илья? Я тебе отдам все свои альбомы…

— Почему не взяться? Вот кончу институт — буду проситься в Сибирь, — Илья сказал это деловито и просто, без тени похвальбы, даже не поднял глаз на Светку.

Светка с любопытством приглядывалась к Илье. В нем в самом деле было что-то сибирское, медвежье. Илья ходил вокруг стола степенно, вразвалку, маленькие глаза смотрели из-под упрямого лба зорко, смекалисто, весело.

— Это что, по-вашему? — спросил он Светку, достав из ведра в углу круглый шишковатый предмет.

Светка подержала в руках тяжелую, заросшую землей и ржавчиной гирьку и сказала:

— Не знаю!

— Не знаю, — признался и дядя Кеша, спустив на кончик носа очки и оглядев со всех сторон неведомый предмет.

— Эх вы! — благодушно усмехнулся Илья. — Это деталь шелепуги, которой русские мужики кроили шлемы ливонских рыцарей.

И, с уважением ощупывая шипы на гирьке, объяснил, что это одна из последних находок в котловане строящегося санатория. Экскаватор черпает ковшом землю, а Илья время от времени ходит по отвалу, выискивая остатки давно ушедшей старины. Недавно опять целый ящик отправили в музей.

— Приезжал бывший майор — он воевал в здешних местах с фашистами. Говорит, что тут проходил защитный вал в старину, показывал карту. Оказывается, наши предки были далеко не дураки, они отлично умели строить оборону…

Светка смутно вспоминала, что говорилось на уроках в школе про Ливонские войны. Какие-то «псы-рыцари» застряли, в памяти. Кто их так назвал? Кажется, Маркс. Так разве это в здешних местах было?.. Она не решилась спросить об этом Илью.

А когда Илья сказал, что пойдет осматривать вспаханную колхозниками залежь, где, судя по множеству находок, было древнее поле битвы, Светка просительно протянула:

— Возьмите меня!

— По косогорам лазить придется, — покосился на ее босоножки Илья.

— Ничего, я могу и босиком! — согласилась Светка.

После чая они вышли за околицу в поле. Тропка уводила в густую рожь, сизой стенкой стояли по обе стороны колосья. Рожь уже зацветала, на колосках выкинулись желтоватые тычинки, теплый запах пыльцы нес ветерок.

Илья пропустил Светку вперед. Раздвигая руками колосья, она медленно шла по плотной глинистой тропе. Он невольно следил за ее длинными в розовых точечках икрами, вздрагивавшими при каждом шаге. И за круглыми пятками, делавшими как бы легкие танцевальные движения.

Тропа вела на высокий пригорок. Здесь они остановились, чтобы полюбоваться открывшейся ширью. Далеко внизу, окруженная со всех сторон водой, белела старинная церковка. Плакучие ивы повесили над ее крышей тонкие ветви. За излучиной протоки на травянистой глади острова кое-где разбросанными пятнами синели кусты. И над всем этим простором плыли воздушные сверкающие построения облаков.

— Этот мыс с церковью, — показал Илья, — как объяснял мне майор, был опорным пунктом на линии древней обороны. И в войне с фашистами он сыграл ту же роль. Окопавшийся здесь отряд пулеметчиков долго держал оборону всего участка и не давал фашистам переправиться. Давайте пойдем к церкви. Об этой церкви было много споров. Ехал я на катере со стариком учителем, и он мне рассказал…

Оказывается, в свое время местные краеведы хлопотали о включении церковки в список охраняемых государством памятников старины, но кто-то с этим не согласился, и дело заглохло. Церковь отдали колхозу. Одно время в ней был семенной склад, а после укрупнения колхоза склад стал не нужен, и председатель собирается разобрать развалившуюся церковь на кирпич.

— Затея зряшная, — по-деловому объяснял Илья, — старая кладка крепка, получат больше щебенки, чем кирпича, куда выгодней купить новый кирпич.

На церкви висел тяжелый старинный замок. На каменных ступенях крыльца чернела россыпь овечьего помета. В щелях меж плитами пробились кустики ромашки. Острокрылые стрижи с резким свистом облетали церковь и уносились к озеру.

— Не иначе как псковичи строили, — сказал Илья, — шестнадцатый век. Смотрите, какая толща стен. Окрестные жители, вероятно, не раз спасались здесь от огня и меча иноплеменников.

Они обошли вокруг церкви. Толстостенный куб церкви с узкими щелями окон действительно напоминал крепостную башню.

— Говорят, здесь сохранились интересные фрески. Жаль, в этом деле я ничего не понимаю. Давайте посмотрим.

Илья подкатил к стенке толстый чурбак и помог взобраться на него Светке. Холодной сыростью тянуло из церкви. Со сводчатого потолка смотрели на нее крылатые воины с мечами; громадные темные глаза их грозно уставились на Светку сквозь толстые прутья решетки. На стенах один за другим шествовали в ряд святые со смиренно склоненными головами. Сквозь серый налет пыли чувствовались узорчато расписанные их одеяния.

— А! О! У! — выкрикивала Светка, и церковные закоулки звучно повторяли ее голосок.

В противоположном окне поднялась лохматая голова Ильи, он улыбался Светке:

— Слышите, ладаном пахнет?

— Ой, испугали! Чуть не упала со страху: показалось, кто-то из святых на стене зашевелился…

— Э, вы суеверная! Как не стыдно!

— А! О! У!.. По-вашему, бога нет?..

— По-нашему, бога нет. Это эхо.

Голова Ильи скрылась. Он тут же подошел сзади.

— Пошевелите ноздрями, чувствуете этот столетний запах? Как бы гарью пожаров пахнет… Стены-то насквозь дымом пропитались.

Светка втянула воздух. В сквознячке, шедшем из церкви, ей тоже почудился смолистый, чуточку торжественный запах старины.

Илья огляделся.

— Жалко, нет тут лестницы, надо бы слазить на крышу…

— Зачем вам?

Он показал вверх, там над широкими скатами крыши устоял барабан с поясками затейливой кладки. Но луковица обвалилась, на ее месте густо разрослась молодая ивняковая поросль.

— Красиво! — залюбовалась Светка. — Будто ваза с цветами.

— Красиво, а худо. Эта ивушка зеленая настоящая вредительница, надо ее с корнями выдрать. У вас дома марганцовки нет? — Илья объяснил, что раствором марганцовки выжигают корешки растений в расщелинах старинных зданий.

Светка пообещала достать ему этого снадобья в домашней аптечке тетки.

— Придется попросить у моего начальника старого железа. Сделаю на барабан простую конусную крышку — от дождей хотя бы прикрыть.

Илья как бы примеривался глазом к свесившимся с барабана ветвям, нос его блестел от пота, большие кулаки деловито раскачивались. Светка опять подумала, что он больше похож на смекалистого мастерового, чем на студента, и это ей нравилось.

— Вы все делать умеете?

— Дело нехитрое!..

Снова поднялись они на высокий косогор и оглянулись, чтобы полюбоваться на оставшуюся внизу церковку. Смотрели долго, молча.

— В прошлом году, — сказал Илья, — колхозники поднимали вон ту залежь, так рассказывают, ведрами собирали старые картечины на полях. Великие тут были битвы, много пролито русской крови…

Далеко на вытянувшемся мысу стояла древняя церковь со старым заброшенным кладбищем — молчаливый свидетель ушедших времен. Сколько приходилось Светке корпеть над учебниками истории и слушать учителей, никогда она не испытывала того живого интереса и волнения, какое вызвали простые объяснения Ильи. Впервые возникло в ней чувство родственности с этой землей, с полями ржи, со всем этим простором, с плывущими в высоте сверкающими облаками.

— Вам ничего эта картина не напоминает? — спросил Илья. — В Третьяковке бывали?

— «Над вечным покоем»! — узнала она. — Ну да! Левитан!..

Светка даже захлопала в ладоши. Широко открытыми потемневшими глазами всматривалась она в даль. Никогда раньше она не задумывалась над этим. Все это порознь существующее — накрытая старыми ивами скромная церквушка, травяные дали островов за протокой, воздушные громады облаков, — все вдруг наполнилось важным и мудрым смыслом. Над вечным покоем!.. Что-то похожее на холодящее чувство восторга возникло в ее душе — это было чувство родины.

Она даже не сразу поняла, когда Илья спросил:

— Так что вы скажете, стоит побороться?

— Как побороться?

— То есть убедить председателя колхоза, чтобы не ломали церковь?

— О, конечно!

— Вот я и думаю, что стоит. Представьте себе, выстроим мы тут большой санаторий, будут приезжать люди, станут спрашивать: а что у вас хорошенького? Какие достопримечательности? Им скажут: как же, у нас шестнадцатый век, у нас фрески, у нас «Над вечным покоем»… В церкви-то можно музейчик развернуть. Как будут люди довольны! Верно ведь?

— Еще бы!..

— А теперь спустимся здесь, поищем старину, — предложил Илья. — Тут было еще более старое кладбище, оно давно заросло лесом. Смотрите под ноги, предки наши верили в загробную жизнь и снабжали покойников кое-каким инвентарем: клали денежку, чтобы Петр-апостол открыл ворота в рай, клали медные иконки — помолиться, гребешок — причесать бороду; все это находили здесь деревенские ребятишки. Может, и нам посчастливится.

Оба разулись и пошли под песчаной осыпью. От нагретого солнцем пригорка несло жаром, было душно, слепило глаза. Горячий песок обжигал ступни. Кое-где из песка торчали трухлявые куски дерева — остатки древних захоронений, попадались пожелтелые человечьи кости. Находок не было.

Светку скоро утомили бесплодные поиски, и, увидев большой плоский камень, она решительно заявила:

— Давайте отдохнем, садитесь!

— Сел. Дальше что?

— Поговорим о чем-нибудь другом.

— Например?

— Например, как вы относитесь к Юре?

— Ничего парень, кажется.

— Поподробнее нельзя?

— Во-первых, красивый, во-вторых, красивый, в-третьих, красивый…

— И все? И только? — прижмурила ресницы Светка.

— Для его профессии достаточно.

— У вас злой язык. Впрочем, и Юра не лучше вас. Я спросила его: как вы относитесь к Илье? Он ответил: Илья идет, правду-матку несет. Это верно?

— В общем, верно, — усмехнулся Илья. — Они про нас так говорят… — Подумав еще, он добавил без всякой обиды и запальчивости: — Про кого — про нас? Про обыкновенных ребят, вроде меня, каких много. Можно сказать, большинство. С такими, наверно, вам тоже скучно?

— Мне? Нет, с вами не скучно…

Светка сидела задумавшись. Радужно отливала ее пышная прическа, насквозь пронизанная солнцем.

Зеленая ящерка выползла из-под камня и стала карабкаться вверх по откосу. Ящерица была травяная; вероятно, она скатилась сюда сверху, с луговых угодий, и искала теперь пути назад. Лапки ее мелькали в быстрой работе, а сыпучий песок стекал вниз, и казалось, ящерка стоит на месте. Илья протянул руку и накрыл ее ладонью. Живое, юркое тельце забилось в его горсти. Совсем не думая, что может из этого произойти, он бережно опустил ящерку в самую гущу Светкиной прически. Шевельнулось чувство нежности к задумчиво сидевшей девушке…

Запутавшись в волосах, ящерица мелькнула желтым брюшком и ушла в глубь волос. Светка вскочила, округлившиеся ее глаза вопросительно смотрели на Илью.

— Не бойтесь, это ящерица! — улыбнулся Илья.

Красивое личико Светки перекосилось. С отчаянными криками она бросилась бежать. Скрюченными пальцами рвала на себе волосы, спутанные пряди разметались по ее плечам.

— Что с вами? Не бойтесь! — кричал Илья.

Он кинулся вдогонку. Светка бежала как слепая, по-женски выбрасывая в стороны ступни. Наконец Илье удалось схватить ее за руку.

— Испугались? — растерянно спрашивал он, заглядывая в ополоумевшие глаза Светки.

Он крепко притиснул ее к груди. Светка вырывалась из его рук, отталкивала от себя, ее трясло как в ознобе, голос хрипло срывался.

— Извините, я не знал… не хотел… успокойтесь!..

Светка с силой уперлась ему в грудь, пытаясь высвободиться, но Илья не отпускал рук. Вдруг обессилев, она опустила голову ему на плечо и жалобно, по-детски за-всхлипывала. От нежности и прихлынувших покаянных чувств Илья принялся целовать ее в растрепанные волосы, в глаза, в щеки.

— Успокойтесь же! — похлопывал он ее по спине. — Конечно, я идиот, я бревно! Надерите мне за это шевелюру, хорошенько дерите!..

Он с готовностью подставлял ей под руку свою лохматую голову. И неожиданно почувствовал, как дрогнули плечи Светки от подступившего смеха.

— Слава богу! — облегченно вздохнул Илья. — Пришли в себя?

Светка вытерла мокрые ресницы и засмеялась. Что-то продолжало смешить ее — она хохотала все звонче и заливчатее.

— Что опять с вами? — недоумевал Илья.

— Смешной вы! — все еще задыхаясь от смеха, проговорила Светка. — Да отпустите же меня, что вы обнимаетесь! Еще целовать вздумал!.. Кто-нибудь видел — что подумают?..

Она подозрительно огляделась. Илья поспешно разомкнул руки.

— Простите меня! Если бы знал я, что вы такая…

— Должны знать, что все женщины боятся мышей и ящериц. Нельзя так шутить!

— Ящерица-то безобидная! И это вовсе не было шуткой…

— А что же это было?

— Мне хотелось вас украсить… Ящерица изумрудного цвета на золотых волосах… Очень красиво!

— Ну и глупо! В наказание вам — идите и соберите мои шпильки. Что ж вы стоите?..

Она стала приводить в порядок запутанные волосы, а Илья покорно пошел выполнять приказ. Идя по разбросанным следам, он приседал и внимательно оглядывался, ползал на карачках, подбирая проволочные едва заметные шпильки. Увидел на песке несчастную ящерицу — она была мертвой. Илья вырыл ямку и засыпал ящерицу песком.

Молча подал Светке собранные шпильки. Она заплела косы и уложила венчиком вокруг головы, закрепила шпильками. Поглядывала на Илью.

— Назло вам возьму и обрежу волосы.

— Зачем? Почему назло?

— Чтобы не вздумали украсить… мышью, например, или жабой.

— Извините еще раз. Что ж, будете ходить степкой-растрепкой?

— И буду, теперь это модно. Вот и Юра мне советует…

— Ну-у, — протянул Илья, — не все же делать по моде!

— Вы так считаете? Тогда я подумаю. А теперь пошли домой. Нас ждут обедать.

Светка по-дружески сунула руку под локоть Ильи, и они стали взбираться в гору.

— Не стыдно ли? — шутливо укоряла она. — Меня еще никто не обнимал и не целовал. Воспользовались невменяемым состоянием! Вот пожалуюсь тете Ларе, она вам задаст.

— Ой, чур, только не ябедничать! Пускай никто не знает о моем преступлении — ведь засмеют. И уж конечно тетя Лара на порог не пустит. Мне во веки веков не оправдаться.

— Хотите, чтобы между нами была тайна? — оглянулась на него Светка. — Хорошо, я согласна. Но вы будете помнить историю о зеленой ящерице? И что с женщинами надо быть осторожнее?..

— Да, запомню… Обязательно!..

Илья посмотрел на Светку и слегка прижал локтем ее руку.

VI

Светка просыпалась рано, услышав сквозь сон знакомые звуки джаза. Кровать ее стояла у самого окна. Отодвинув краешек занавески, Светка наблюдала.

Грядки стрельчатого лука и широколистой капусты еще лежали в густой тени. За ними около освещенной солнцем бревенчатой стены делал утреннюю зарядку Юра. С заспанным лицом, он лениво прохаживался под рябинами, начиная разминку, и светлые прорезные тени пробегали по его голым плечам.

Чемоданчик проигрывателя стоял на подоконнике, тягучая мелодия танго разливалась над грядками, и казалось, что плывущие в воздухе тополевые пушинки начинают приседать и раскачиваться, повинуясь этой медленной музыке.

Точно почувствовав, что за ним наблюдают, Юра широко раскидывал сильные руки, и на лице его расцветала счастливая улыбка. Казалось, он готов обнять весь этот солнечный утренний мир. Он опускал руки на бедра и начинал делать плавные повороты. Вздрагивали и переливались под загорелой кожей мускулы. Юра то приседал, то, сделав разбег, высоко подпрыгивал. По-балетному стриг на лету ногами. Ветерок трепал на его бедрах синие шелковые трусики.

На щеках Юры играл румянец, грудь вздымалась. Отдыхая, он медленно прохаживался под рябинами.

Потом, заложив руки на затылок, он пригибал голову книзу и колесом изгибал спину. И, как бы вырвавшись из объятий невидимого противника, встряхивал головой и прыгал, посылая на все стороны тяжелые быстрые удары.

Светка не раз подмечала его взгляд, как бы нечаянно задерживавшийся на ее окне.

Потом музыка обрывалась. Юра останавливал проигрыватель, опоясывался розовым полотенцем и шел к колодцу умываться.

А через некоторое время за домом начинал трещать мотоцикл. Звук этот быстро удалялся и глох в тиши утренних полей. Юра уезжал к себе на туристскую базу.

Прощаясь вчера, он сказал Светке быстрой скороговоркой: «Наш радист поймал на шестиметровке четыре рока на русском языке, записал на ленту — хотите, свезу послушать?..» Светка наклонила голову. Конечно, она с удовольствием послушает новые рок-н-роллы. Кроме того, ей так нравилось сидеть за спиной Юры и чувствовать, как упругий ветер бьет в лицо и надувает пузырем его рубашку и кусты по обочинам шоссе убегают назад, сливаясь в одну серую линию… Сердце жутко замирало от быстрой езды. И было так приятно чувствовать примешивающийся к запахам полевого ветра запах одеколона от волос Юры…

Теперь до вечера она не увидит Юру. Светка прикрывала занавеску и, отвернувшись к стенке, засыпала снова, пока тетя Лара не разбудит к завтраку.

Тетя Лара вставала рано. Облачившись в затрапезный халат, она выходила на кухню отдать распоряжения старушке, готовившей обеды для дачников. На крылечке уже ожидали деревенские женщины с корзинами. Сквозь сон Светка слышала, как торгуется с ними тетя Лара.

В Сибири тетю Лару считали крепкой общественницей и посылали на самые отсталые участки — в промартели к кустарям или к домашним хозяйкам в домкомы — наводить порядки. Приехав в Заручевье, она быстро нашла к чему приложить деятельные руки.

Дачники, эти закоснелые горожане, жили врозь, каждый в своем закутке. Интеллигенты несчастные! Мучаются с поездками на базар, на всем переплачивают, коптятся около своих керосинок — нет чтобы объединиться!

Сидела тетя Лара в расписном, с резными наличниками, окошке и все поглядывала на перегруженных сумками да авоськами дачных жителей. Потом стала подзывать их к своему окну для переговоров.

Дачники смущенно выслушивали ее отчитывания и соглашались. Конечно, было бы неплохо объединиться, но кто возьмет на себя это хлопотливое дело? И все обрадовались, узнав, что организационные заботы тетя Лара великодушно берет на себя. И даже готова отвести большую комнату на своей даче под общественную столовую.

Общительная, грубоватая, по-мужски дымившая в окне папиросой толстуха внушала к себе доверие. Тем более чуть ли не министра сестра, воспитательница прелестной его дочки.

Все потянулись к дому тети Лары, все перезнакомились. Составилось небольшое, но вполне приличное, по мнению тети Лары, общество: супружеская чета артистов, молодые люди — Юра и Илья, а на днях примкнул и художник Федор Иванович с женой. Художника привел Юра, представив его «леваком», чуть ли не абстракционистом. Это был простодушный веселый толстяк в морской фуражке и синем комбинезоне, с черной обгорелой трубкой в зубах. Целые дни он скрывался в хозяйском сарае — шаркал там фуганком и стучал молотком. При посредничестве Юры он купил на водной станции выбывшую из строя лодку и сам ее ремонтировал. Обещал в ближайшие дни спустить на воду. Тетя Лара окрестила его Капитаном — художник работал оформителем в водницком клубе и сам увлекался парусным спортом, — кличка за ним закрепилась.

Все-таки, по общему мнению, самой интересной фигурой в столовой тети Лары был Юра. Маленькая зальца ее дачи по вечерам превращалась в клуб. Юра каждый день привозил множество новостей. На туристской базе все время менялся народ, приезжали люди со всех концов — было от кого набраться свежих известий. В столовой тети Лары обычно ждали появления Юры. Так перекидывались сюда отголоски столичных споров, слухов и сплетен. Дачники часто говорили: «Слышали последнюю новость Юры?» или «Хотите свежий Юрин анекдот?» Шумные голоса и веселый смех слышались по вечерам из окон столовой.

А то Юра приносил свой проигрыватель, и открывалась «мельница-вертельница», как выражались проходившие под окнами местные жители. Часами крутились по шатким половицам Светка с Юрой. Они покачивались и согласно перебирали ногами, ловя не только слухом, но и каждым суставчиком капризные ритмы джаза. По углам стояли горшки с цветами, в зальце было тесно, Светка чувствовала над самым ухом неровное дыхание Юры и не могла отклониться. В сумерках руки Юры все смелее притягивали Светку, горячий румянец пылал на ее щеках, смущенная, она выходила на кухню зажечь лампу.

Тетя Лара с четой артистов и Капитаном в это время увлеченно разбирали карты и ничего не замечали.

Только дядя Кеша не любил бывать в столовой — ему носили обед на дом. Светке даже казалось, что он с предубеждением относится к «кооперативчику» сестры. Каждый раз, когда Светка приносила ему обед, он начинал насмешливые расспросы:

— Ну, что там у вас в высших сферах? Какие новости? Говорят, вчера скандал разразился?

— Илья тебе уже рассказывал?

— На ходу, в общих чертах. О чем был спор?

— Помнишь, мы с Ильей ходили на старое кладбище? Я рассказывала тете Ларе о наших впечатлениях, о том, что надо сохранить древнюю церковь. А Юра нас поднял на смех. «Чудак Илюха, говорит, носится с глупыми проектами, пускай ломают старье на кирпич, силосные ямы нам нужнее». Я говорю: «Там же фрески!» А он говорит: «Ерунда, видел я в одном монастыре знаменитые, как считают, фрески, все это давно умерло и никому не нужно. Змея выползла из своей шкурки — какой смысл восхищаться мертвым мешочком?.. Развелись, говорит, у нас снобы: ах, старина, ах, красота! Утверждают, что в старину все было красиво. А что могло быть хорошо и красиво, когда общий уровень культуры был крайне низким?..» Это правильно, дядя Кеша, как ты считаешь?

— Неправильно, я считаю. Рассказывай дальше.

— И я говорю Юре: «Там вид замечательный — над вечным покоем. Как у Левитана в Третьяковке. Если церковь сломать, того вида уже не будет, сразу опустеет пейзаж». А Юра говорит: «Вот и хорошо, не равняться же нам на Третьяковку. В вашей Третьяковке смотреть не на что — все черно. А уж проповедью разит, как в церкви. Давно пора объявить ее музеем». Прав он, по-твоему?

— Отнюдь нет! Ну дальше?

— Вот и мы с тетей Ларой не согласились. Тетя Лара ему говорит: «Нельзя так, Юра, в нашей Третьяковке всю Россию своими глазами видишь!..» Он засмеялся: «Согласитесь, что это довольно трудно выдержать! Тысячи картин, и каждая тебя в чем-то наставляет, разве это искусство? Ни красок настоящих, ни мастерства — голая тенденция! Да и тенденциозность-то не наша — народническая…» Тетя Лара на него даже рассердилась: «Так, черт побери, за какое же вы искусство, спрашивает, за абстракционизм?»

— Интересно! Ну, ну?..

— «Нет, — говорит Юра, — я не за абстракционизм. По моему убеждению, это все-таки шарлатанство. А вообще я считаю, что все искусства пришли к своему концу, исчерпали свою функцию. Как детские игрушки бывают нужны в раннем возрасте. При коммунизме все искусства будут казаться делом пустяковым и ненужным. Их вполне заменят занятия науками и, конечно, спортом. У спорта великая будущность — все будут им заниматься», — сказал Юра.

— Что же, никто ему не возражал?

— Как же! Федор Иванович, художник наш, сначала было рассердился на Юру. Но они потом помирились. Юра сказал, что оформительское искусство по украшению быта останется, его переведут в разряд наук. «Это другое дело!» — сказал Федор Иванович и успокоился.

— Немного же ему надо! — усмехнулся Иннокентий Васильевич. — Ну, а что артисты?

— «А с нами как?» — спросил Мося. «Совсем тухлое ваше дело! — сказал Юра. — Молодежь в оперу уже не ходит, а следующее поколение повесит на нее замок. Как закрывают в деревнях церкви — за отсутствием посетителей. Красивые голоса теперь выходят из моды, наступает эра безголосых — они больше подходят к новой музыке. Шаляпин и джазовая музыка несовместимы. Оно и демократичнее: все будут петь, а не избранники судьбы. В совершенно простых голосах современный слушатель находит много своеобразной прелести, послушайте заграничные пластинки…» Тут Мося закричал: «Это ужасно, что вы говорите. Да вы нигилист, Юра!»

— Эге! Так, так…

— А тут еще Илья подлил масла в огонь. До этого сидел с газетой в углу, помалкивал и вдруг вскочил: «От чьего имени ты сейчас выступаешь, от стиляг?» Юра ему: «Вот ты уж сразу ярлыки навешивать! Не от стиляг, многие прекрасные парни и чудные девахи так думают — ты сам это знаешь! Затвердили: «стиляги»!.. А ты от кого выступаешь? От «работяг»? По-твоему, в коммунизм мы должны являться в рабочих ватниках и кирзовых сапогах — иначе не пропустят? Наш Илья будет на контроле стоять!..» Я, дядя Кеша, даже испугалась: гляжу, Илья вдруг побледнел, вскочил, глаза засверкали… И тетя Лара тоже испугалась, даже — потом мы над этим много смеялись — неизвестно для чего погасила лампу и предложила расходиться по домам. Мы пошли проводить артистов. И знаешь, что мне Юра сказал: «Здорово я всех их разыграл!..»

— Хитер! В нору пошел! А ты поверила?

— Не знаю…

— Так-так-та-ак! — задумчиво оглядывал племянницу Иннокентий Васильевич. — Значит, и в нашей дачной местности завелись нигилисты! Ну что же, надо нам с тобой в этом разобраться. Лампу погасить, как это сделала тетка Лариса, можно только с перепугу. Известно ли тебе, что и нас, когда мы были молодыми, тоже считали нигилистами?

— В самом деле? — удивилась Светка. — А вас за что?

— Ну, нас совсем за другое…

Весело подкрутив встопорщенные усы и подмигивая Светке, дядя Кеша запел:

Эй вы, синие мундиры,

Обыщите все квартиры!

Все квартиры обошли,

Нигилиста не нашли.

— А что нашли? «У студента под конторкой нашли баночку с касторкой и представили в синклит — там решили: динамит! Динамит не динамит, а при случае палит». Ха-ха!..

Собрался совет нелепых,

Между ними Боголепов…

Боголепов-то знаешь кто такой был? Сам министр просвещения, профессор римского права. Вот на кого мы замахивались и кого ниспровергали. Царя, министров и жандармов — душителей свободы. Да, тут мы были нигилистами, мы за народ шли. А этот Юра ваш, он за кого идет? Что у него за душой, хотел бы я знать? Один спорт — не маловато ли?.. Ведь чистого нигилизма не бывает. Всегда отрицают во имя чего-нибудь. Мы отвергали старый мир, так у нас была программа построения нового мира, вот в чем дело!.. Не мальчишеское ли пускание пыли в глаза весь этот нигилизм вашего Юры? Не модничание ли? Не с чужих ли слов он поет?.. Ой, племяшка, смотри, пора тебе в эти вопросы вникать. Скажи, он тебе нравится?..

Дядя Кеша уставил на Светку колючий взгляд. Племянница растерянно опустила ресницы и покраснела.

VII

За окном восходящие потоки воздуха несут и несут тополевый пух. В затишке около крыльца все время крутятся дымные вихорьки. Из-под ступенек следит за ними черный котенок, он бросается в пушистую воронку, пытаясь ухватить ее за хвост. И, вдруг ощетинившись, опять убегает в свое укрытие.

Трава на улице как бы поросла плесенью, побелели грядки на огородах. С бессмысленной щедростью природа сеет свои семена.

Сегодня Иннокентий Васильевич заглянул под кровать и даже вздрогнул от неожиданности — показалось, что там шевельнулась большая белая кошка, столько набилось в углу пуха.

А за окнами все плывет сверкающая пушинками воздушная река. Целую неделю продолжается тополиное бедствие. Все это стало раздражать, дачники изнывали, уходили с утра на пляж, прятались в сосновой роще.

Наконец-то Капитан отремонтировал и спустил на воду свою лодку, названную по имени его молчаливой жены «Ксенией». Оснащенная косым парусом, лодка целые дни сновала в извилистых протоках и заливах озера. Когда она пробиралась между низкими луговыми островами, казалось, «Ксения» ходит меж кустов по траве, как безмолвный призрак.

Светка совсем пропала из дому — Капитан доверил ей ответственную должность впередсмотрящей, предупреждать его о коварных мелях и корягах. Сам он сидел на руле и правил парусом. Обещал сделать из Светки заправскую яхтсменку.

Иннокентий Васильевич вспоминал свой последний разговор с племянницей. С каким увлечением рассказывал он ей о годах юности.

— Да, собирались, бывало, и мы, только не пластинки заграничные слушать, а рефераты по политической экономии. И все угощение было — чай да бутерброды с дешевой извозчичьей колбасой. И чаек-то не внакладку, а вприкуску. А как все славно было — вспоминать приятно!..

Ты только не подумай, что мы были черствыми сухарями и синими чулками. Тогдашние стиляги — мы их белоподкладочниками называли — нас пренебрежительно именовали так. А мы были парни как парни и девушки как девушки, жизнерадостнее нас, пожалуй, никого в стране не было. А почему? Мы ясно видели свою цель — жить и работать для народа, вот почему мы были такими. И мы готовились к большому делу — к революции. Для этого строились в особую партию, где очень высоко ценили честность, скромность, дух товарищества и дисциплину. Тут мы отнюдь не были нигилистами! Без этих качеств, посуди сама, разве мы смогли бы сплотить боевую партию и победить?

Племянница поначалу слушала внимательно. И вдруг Иннокентий Васильевич заметил, как поскучнело ее лицо и стали пустыми глаза. В чем тут дело, почему она сразу замкнулась? — спрашивал он себя…

Всю ночь сегодня мучили эти мысли. Громадной хребтиной легла последняя война, и многое стало невидным за ее холмами. Как вот расскажешь им, к примеру, хотя бы о наших долгих и страстных спорах с меньшевиками?

Даже более близкие явления взять: твой дядя был «упродкомиссаром», или каким-то там «двадцатипятитысячником», — все это где-то далеко за горами лежит, не сообразишь сразу, когда это было.

Как трудно рассказать об этом, чтобы увлекательно звучало, чтобы заслушивались люди, чтобы навсегда запомнили! «Ты на примерах давай!» — говорил Иннокентию Васильевичу старый приятель, сибирский секретарь, сосватавший его с издательством. Практик-секретарь привык иметь дело с фактами, подлинная жизнь в его глазах была лучшим учителем. «Ах, как мало одного этого!» — думал иногда Иннокентий Васильевич, перечитывая свои записи.

«Пиши, как говоришь!» — советовал издатель. Тоже, кажись, верный совет. Но оба этих верных и простых совета мало помогали в трудном и неверном деле писательства. «Какой из меня писака!» — часто с досадой повторял Иннокентий Васильевич, бросая перо.

Вот было несколько разговоров с племянницей. Кажется, все «на примерах» и запросто, по-свойски, а не доходят. В чем тут дело?

А притом еще жизнь неуемно жужжит тебе в уши, каждый день несет новые заботы и треволнения.

Как бы в ответ на эти его мысли Иннокентий Васильевич услышал за окном возбужденный, задыхающийся голос тетки Ларисы:

— Кеша, а Кеша! Где ты, Кеша?..

— Что с тобой? — выглянул в окно Иннокентий Васильевич.

— Не со мной!.. Ты только не волнуйся! Со Светкой плохо…

— Как плохо? Что случилось?

— Чуть не утонула!..

— Чего же ты смотришь! — закричал на сестру Иннокентий Васильевич. — Спрашивается, а ты где была? Зачем пускала? Черт знает что такое!..

— Прошу тебя, не волнуйся! Все обошлось, слава богу! Дома Светка, я ее уложила в постель. Конечно, нервное потрясение у девчонки, пускай отлежится, я дала лекарства. Но Юра, Юра молодец! — неожиданно перебила себя Лариса.

— Что за молодец? Чем молодец?

— Хорошую молодежь мы вырастили, Кеша. Смелую! Ведь это Юра спас нашу Светку! Если бы не Юра…

— Зайди и расскажи толком, как было дело.

Из путаного рассказа сестры Иннокентий Васильевич понял, что молодежь с утра отправилась сегодня на «Ксении» под руководством самого Капитана. Отчаянная девчонка выпросилась, чтобы ее взяли на буксир, за ремень привязали. Трос был стальной, и Капитан считал, что ничего плохого произойти не может. Тем более погода стояла тихая. Но когда «Ксения» вышла на главное русло, неожиданно налетел ветер, а трос вдруг возьми и отвяжись. Светка говорит, что она страшно испугалась, что трос стал путать ей ноги. То да се, пока повернули лодку, она обессилела и начала захлебываться. И вот в один момент наш Юра оказался в воде. Он же отличный пловец, инструктор по плаванию. Как раз вовремя подоспел — Светка уже теряла сознание. Говорят, глубина там страшная, когда-то мужики пятнадцать вожжей связывали, дна не могли достать. И если бы не Юра…

— Позволь! — остановил сестру Иннокентий Васильевич. — Если там действительно такая глубина, как ты говоришь, кто мог разрешить Светке столь рискованное развлечение? Ты об этом знала?

— Никто этого не знал, а насчет глубины мне женщины только сейчас сказали. Светку ты сам знаешь… И Капитан считал дело совсем безопасным, пойми!

— Не понимаю! — покачал головой Иннокентий Васильевич. — Легкость в мыслях у вас у всех необыкновенная! Можно мне навестить Светку?..

Тетя Лара посмотрела на его сердитое лицо.

— Не стоит сегодня, Кеша! Девчонка наволновалась, пускай отдыхает. Не надо ее расстраивать. Видел бы ты, как она радуется своему спасению! Что ж, получила серьезный урок, она учтет… Не надо ей выговаривать, Кеша!.. Все у нас ужасно рады, все поздравляют. Завтра мы со Светкой решили отметить этот день, у нас соберутся гости, я испеку пирог. Надеюсь, ты придешь завтра? Светка наказывала, чтобы ты обязательно был. И, как в детстве, сочинил ей какой-нибудь стишок. На выздоровление!..

— Ну вот еще! — проворчал Иннокентий Васильевич насчет стишка.

Но прийти обещал.

Вскоре после ухода Ларисы вернулся Илья. Он был хмур и задумчив.

— Слышали? До сих пор не могу прийти в себя… Чуть не утопили вашу племянницу. По счастью, все кончилось благополучно. Даже в милицию таскали нас с Капитаном, протокол составили. Заметили с берега или услышали крики Светки, наперерез нам вышел катер. Пригрозили оштрафовать за нарушение каких-то правил.

— Как же так, — упрекнул Иннокентий Васильевич, — трое вас было мужчин и допустили на такой риск девчонку?

Илья пожал плечами:

— Кто мог предвидеть? Не первый раз брали на буксир Светку — все обходилось без приключений. А тут… черт знает что… отвязался трос! Положение идиотское! Большая глубина, берег не близко, нас стало относить ветром. Капитан держит парус, я стою как дурак… плаваю я «по-собачьи», как говорит Юра. Притом я был одет. Один Юра был наготове, он сразу бросился в воду… вовремя подоспел: еще бы немного, и… была бы беда!..

Илья замолчал и отвернулся в угол.

— Беда была бы! — угрюмо повторил он.

— Н-да, не герои! — сказал Иннокентий Васильевич. — Хорошо, хоть Юра нашелся. Молодец!

— В общем, дураки мы все!..

Сделав такое неожиданное заключение, Илья повернул к двери.

— Что это ты? Не надо казниться, — успокаивал его Иннокентий Васильевич, — ведь сам говоришь — беда прошла мимо. Ну я понимаю, не всем быть героями…

— Не в том дело, Иннокентий Васильевич!..

— А в чем же?

Илья махнул рукой и ушел на свою веранду.

VIII

Большое торжество было на другой день у тети Лары. Собралась вся дачная колония. Не пришел только Илья — он рано улегся спать.

Иннокентий Васильевич заглянул на веранду и, увидев его, накрывшегося с головой одеялом, пошел один.

На утренней зорьке в тот день ему посчастливилось поймать две щучки, он решил преподнести их племяннице с шутливым посвящением: «Когда-то я писал от скуки, теперь уж не пишу стихи, а подношу тебе две щуки для заливного и ухи». Согрешил-таки, выполняя наказ племяшки!..

Появление дяди Кеши с двумя щуками на весу было встречено шумными аплодисментами. Все поднялись с мест, чтобы почтительно пропустить его на председательское место. «Встречают, как свадебного генерала», — с неудовольствием подумал он. А тут еще Лариса наклонилась к его уху:

— За тобой вступительное слово, скажи о нашей молодежи…

— Что за глупости, кому это нужно? — пробурчал на ходу Иннокентий Васильевич.

Светка сидела на диване рядом с Юрой. Она выглядела осунувшейся и побледневшей. Встретившись с ней глазами, дядя Кеша издали погрозил пальцем. Светка виновато улыбнулась.

Торжественно внесли пирог. На пухлой его крышке был выложен затейливый вензель героя дня — Юры. Артисты Мося и Муся принесли на праздник бутылку шампанского. Тут же пробку с шиком пустили в потолок, шипучку разлили в чашки, и все поднялись чокнуться с виновником торжества. И все переглянулись в ожидании речи.

В наступившей заминке послышалось легкое откашливание, и тетя Лара выступила вперед:

— Разрешите, товарищи, сказать два слова. Нередко приходится нам слышать разговоры, что вот, мол, современная молодежь недостойна своих отцов и матерей, совершивших великую революцию. Приходится слышать обращенные к молодежи попреки в отсутствии идеалов. Так ли это?..

Тетя Лара обвела глазами сидящих за столом, как бы спрашивая ответа. Все молчали. Она остановила взгляд на брате, как бы желая заручиться его согласием. Тот сидел с непроницаемым лицом, опустив глаза на скатерть.

И тетя Лара ответила за всех:

— Это клевета! Мы вырастили прекрасную молодежь и можем гордиться этим. Жизнь ежедневно дает тому доказательства.

— Ну, и что же дальше? — спросил ее брат.

— Дальше… дальше…

Из кухни принесли самовар. Он уютно шумел и пускал клубочки пара. Тетя Лара разрезала пирог и стала разливать чай.

Теперь, когда торжественная часть вечера, по-видимому, закончилась, всем захотелось послушать обстоятельный рассказ о том, как была спасена Светка.

— Просим, Юрочка, про-осим! — захлопали артисты.

— Извините, — поднялся Юра, — было бы нескромно с моей стороны… Я передаю слово нашему Капитану. Он очевидец и, кроме того, рассказчик более талантливый, чем я. Федор Иваныч, твое слово.

— С удовольствием! — откликнулся Капитан.

Все весело переглянулись в предвкушении занимательного рассказа — здесь любили послушать Капитана.

Он неторопливо набил трубку и закурил. Пустил над столом душистую волну и усиленно замахал рукой, отгоняя ее к потолку. Прижмурил глаза:

— Ну что ж!.. Представьте себе такую картину: яркое утро, зеркальная тишина воды, почти полное безветрие, штиль… Такова была обстановка, когда мы вышли в рейс на главный канал. До этого я успел проверить ходовые качества моей «Ксении» — что же, лодчонка немножко рысклива, но вполне остойчива. И я был твердо уверен в безопасности нашего путешествия.

Капитан сделал несколько затяжек, разогревая трубку, и опять помахал ладонью, чтобы разогнать дым.

— Ища ветерок, мы шли под самым берегом. Парус полощет и почти не дает тяги. Наша юная русалочка беспечно плещется за кормой… Даже слышим, как она поет песенки. Проволочный тросик у меня новый, вполне надежный — привязывал его к мачте я сам буксирным узлом, а вот поди ж ты!.. Впрочем, давайте по порядку. Так вот, пока мы шли протокой, все было спокойно. Вижу, в небе наплывают кучевые, ватные облака, думаю, перемены погоды не предвидится. Да черт его знает, наше озеро, тут всякие завихрения бывают!.. Как вышли мы на акваторию канала, ветерок вдруг начал свежеть и даже стал шквалистым. Заиграла волна, стала бить нам в скулу. Я подумал: «Эге, надо назад, приготовиться к повороту!» Скомандовал Юрочке: «Клади руль под ветер!» — и давай притравливать шкоты, чтобы лечь на другой галс. Вдруг резкий рывок, лодчонка рыскнула в сторону… Что случилось? Обрыв? Не может того быть!.. И тут же слышу жалостный голосок нашей русалочки, вижу, взмахнула она над водой ручками, просит помощи… Ах ты горюшко мое! Соображаю, что же делать?.. А ветром нас все относит и относит… Мне бы сразу парус перебросить, а тут Илюшенька вскочил. Я ему кричу и руками показываю, чтобы сел да голову пригнул, вижу, не слышит, не понимает… Вот ведь какая ерундистика у нас получилась, тьфу!.. Я даже ругнулся тут по-водницки, извините, не удержался. Ну, пока мы с Илюшенькой пык да мык, в это время герой-то наш, Юрочка-то, бух вперед головой за борт! И пошел, и пошел, и па-ашел!.. За ним, гляжу, и Илюшенька — бултых в воду! Как был — в штанах и рубахе…

Капитан приостановил рассказ. По лицам слушателей пробежала улыбка, все переглянулись. С веселым лицом Юра вытянул руку:

— Может, это ты, Федор Иваныч, смахнул Илюху в воду перекладиной паруса — как она там у вас называется? Штука тяжелая, может здорово оглоушить!..

Опять все посмеялись над незадачливым Ильей. Но всем хотелось дослушать рассказ. Капитан сделал паузу на самом интересном месте, его поторопили:

— Давайте дальше!

Пыхтя трубкой, Капитан смешливо сощурил глаза:

— Гляжу: челяп-челяп, приправляет наш Илюшенька в кильватер за Юрочкой. Только где! — далеко ушел Юрочка. По правде сказать, мне уж было некогда следить за соревнованием наших пловцов, я остался один. Зажал румпель в коленах, отрегулировал парусок, подобрал шкоты, и повернула моя «Ксения» на петлю. Слава богу, поспел вовремя, подошел подветренной скулой, и приняли мы русалочку на корму… Всем тут хватило работы. Даже Илюшенька пригодился — висел на борту, чтобы не закрепилась «Ксения». Слава богу!..

Капитан очень воодушевленно рассказал эту историю. Он то вскакивал, то садился, азартно размахивая руками, хватался за голову, оглядывал слушателей светлыми выпученными глазами.

Под конец остановил взгляд на Светке.

— Русалочка наша держалась молодцом! Что греха таить, напоило ее озеро своей водичкой более чем досыта. Плохо ей было, сами понимаете… Н-но! С характером оказалась девушка! Плачет, дрожит вся, а сама пяточкой-то бьет по палубе, требует, чтобы мы не смотрели на нее. Вот она какая, наша Светочка. Самолюбие, у-у-у!.. Так мы и смотрели всю дорогу — кто на небо, кто на берег, кто в воду, ха-ха!

Светка смущенно прятала лицо за спиной Юры. Капитан развернул закатанный в трубку лист ватманской бумаги.

— Вот я соорудил для Светочки плакатик. На память о событии, так сказать… девятого числа было дело.

Разбросанные, с кляксовидными потеками буквы складывались в строку: «Помни — 9!»

Девятка была сделана из спасательного круга — из круглой его рамки выглядывала голова пловца с ослепительной улыбкой Юры. Вокруг в зеленых волнах резвились хвостатые существа. Рыбьи их головы почему-то были наделены однообразными улыбками.

Художнику благодушно похлопали, а плакат повесили над кроватью Светки.

И тут попросил слова Иннокентий Васильевич. Все притихли.

— Прошу прощения, — сказал он, — я признаю себя человеком сухопутным и не знаю, что такое галсы и шкоты. Но догадываюсь, что дело это нешуточное и небезопасное. В связи с чем напрашиваются у меня недоуменные вопросы. Вот вы все оказались на большой глубине и далеко от берега. Почему вы, как старший, не запретили… ну, не отговорили, не отсоветовали сей неопытной в навигациях делах отроковице (он снова погрозил пальцем Светке) идти на столь опасный риск? Далее: вы сказали, что сами привязывали трос, да еще буксирным узлом. Давало ли это полную гарантию того, что трос не отвяжется? Как же так получилось?..

Иннокентий Васильевич говорил об этом не строго, даже как бы шутливо, но все виновато замолчали.

Растерянно заморгав глазами, Капитан поднялся.

— Каюсь, — сказал он, — надо было штыком со шлагами вязать — этот не развязался бы. Каюсь!

Капитан приложил руку к сердцу и слегка наклонил голову в сторону Светки.

Закрасневшись, вскочила Светка:

— Дядя Кеша, во всем, что случилось, виновата я сама. Ни старших, ни младших там у нас не было, я сама за себя отвечаю.

Ишь ты какая! — даже бровки нетерпеливо сдвинула племянница.

Тут и тетя Лара решила вмешаться:

— В самом деле, зачем спрашивать объяснений, если все кончилось хорошо? Здесь не трибунал, и мы никого не судим. Напрасно ты, Кеша…

— Ну, а если бы не все кончилось хорошо?.. — медленно и негромко, но очень внятно произнес Иннокентий Васильевич.

Он отошел в угол и стал внимательно разглядывать подаренный капитаном плакат: почему-то рыбьи улыбки казались ему двусмысленными и неприятными.

Он обернулся к сестре и сказал тихо:

— Можно ли поощрять подобное легкомыслие? Ведь речь шла о жизни Светки, пойми ты!

— Ну и что? Жизнь спасена, все радуются. Ты один хочешь испортить всем настроение. Ты становишься брюзгой, Кеша!..

Никто не слышал этого разговора. Но Иннокентий Васильевич вдруг почувствовал себя чужим и лишним здесь. В самом деле, как будет воспринято его критическое выступление? Брюзгой и сочтут, не иначе!..

Чаепитие закончилось, все поднялись с мест и подходили к Юре, чтобы еще раз пожать герою руку.

Воспользовавшись возникшей в тесноте зальцы суетой, Иннокентий Васильевич вышел на крыльцо. Он прислушался, — кажется, никто не заметил его ухода.

В распахнутые окна на улицу доносило веселые голоса. Он вышел за калитку и не торопясь двинулся к дому.

— Дачники гуляют, — услышал он в темноте тихий женский разговор, — видно, невесту сговаривать пришли.

«В самом деле, не взбрела бы такая фантазия тетке Ларисе», — подумал Иннокентий Васильевич.

У ворот дома на скамеечке сидел Илья.

— Не спится? — остановился Иннокентий Васильевич. — Ну, посидим, посумерничаем.

— Вы из гостей? На всю улицу шум, даже здесь слыхать.

— Я от этого и сбежал. Такое славословие развели! Тетка Лариса даже увенчала Юру званием героя. Я пытался несколько охладить восторги. Ведь этакая безответственность: никто и не вспомнит, что чуть не утонула девчонка! Но куда там, даже слушать не стали. Как-то я почувствовал себя не на месте на этом празднике. А ты почему не пошел?

— По правде сказать, боялся…

Иннокентий Васильевич вспомнил рассказ Капитана: «Мы с Илюшенькой пык да мык…» — и пробежавшую по всем лицам насмешливую улыбку.

— Оказывается, ты тоже бросился спасать Светку? И молчишь!

— Глупо получилось! Плаваю я по-деревенски, как в детстве научился. Вышла пустая демонстрация, даже смешно!..

— Ну, это как посмотреть на дело! По-моему, ничего смешного нет. Молодец!.. Чего ж ты боялся?

— Боялся, что не выдержу и наговорю неприятных вещей. Даже очень неприятных!

— А что такое? В чем дело?

— Ох, не знаю, говорить ли? Может, лучше помолчать?.. Скверно у меня на душе, Иннокентий Васильевич!

— Давай, давай, говори!

— Все это ложь! Никакого подвига не было! Я сам видел, как Юрий отвязал трос. А потом бросился спасать Светку. Это подлость, по-моему, а не геройство. Ведь Светка чуть не утонула. А могла и утонуть…

— Ты не выдумываешь? — стиснул его плечо Иннокентий Васильевич. — Точно видел? Может, показалось, Илья?..

— Могу дать честное слово.

— Что же это такое? Мальчишеская, необдуманная выходка или…

— Не знаю. Все равно подлость.

— Ты прав! По-другому не назовешь. Вот так история! Ну, это в корне меняет дело. Так этого оставлять нельзя, надо делать выводы. Давай-ка вместе обдумаем, как нам лучше взяться за этого ловкача.

— Я уже думал об этом. И пришел к выводу, что толку не будет. Нет свидетелей.

— Позволь, а ты?

— Одного свидетеля мало. Кроме того, должно быть, я туг на соображение, понял все с большим опозданием. Не пришло сразу в голову. И поэтому мне вряд ли поверят. Вернее, никто не поверит.

— Положим, я тебе полностью верю. Расскажи-ка все по порядку.

Пришлось Илье восстанавливать подробную картину происшедшего на «Ксении». Теперь он сам удивлялся своей несообразительности. Ведь ясно, совсем ясно стоят в глазах пальцы ноги с белыми чистыми ногтями; они нажимают на тросик, как бы пробуя его прочность, пробираются по нему к мачте, просовываются в петли узла, что-то прощупывают в их глубине… Юра сидел на руле, закрытый белой стеной паруса; вероятно, он не догадывался, что Илья следил за движениями его ноги. Да… и за руками. Рука Юры накрыла узел, пальцы коротко напряглись, Юра отдернул руку. А потом этот неожиданный рывок «Ксении», освободившейся от балласта… Почему в тот момент у Ильи не возникло никаких подозрений? Но он даже не сразу понял, что случилось. Мог оборваться ремешок… Он услышал тревожный крик Светки, резанувший его по сердцу. Глазами он искал ее белую резиновую шапочку, терявшуюся в волнах. Видел вскинувшиеся вдали тонкие руки. Раздумывать было некогда.

Не забыть Илье помертвевшее личико Светки, когда ее подняли в лодку. Не сразу она пришла в себя. Отворачивалась, не хотела ни с кем говорить, плакала…

— Негодяй! — хмуря брови, сказал Иннокентий Васильевич, — Поставить на карту жизнь девчонки да еще выдавать это за подвиг! Не пройдет этот номер!..

IX

Как в старом, изъеденном гнилью доме слышнее бывают по ночам неясные скрипы и шорохи — в углах, в подполье, в надызбице, так и в остаревшем механизме тела возникают во время бессонницы пугающие сигналы: то мгновенная боль, как игла, прошьет мозг, то неотвязно заработает молоточек тика, то одеревенеют пальцы…

Иннокентий Васильевич, не зажигая огня, нащупал на столе приготовленную с вечера таблетку снотворного, запил из чайника и снова укрылся с головой. Но сон не шел.

Разговор с Ильей поднял тревожные мысли, Иннокентий Васильевич видел на своем веку немало грязи — он долгое время работал в контрольных органах. Множество людей прошло перед его глазами, он слыл суровым судьей их дел и поступков. И привык делить людей на две простые категории: одни тянут на себе телегу жизни, другие норовят нырнуть в кузовок, чтобы проехаться на дармовщинку. Как он ненавидел этих ловчил! Он научился разгадывать их под любой личиной. Нет, он не щадил их, не давал спуску.

Красавчика Юру он безоговорочно зачислил в эту категорию и теперь обдумывал, как бы удобнее подступиться к делу. Добровольно этот молодчик вряд ли признается — он знал, на что идет. Тем более все кругом поверили в его подвиг, даже званием героя увенчали. Попробуй теперь сказать: никакого подвига не было. Как не было подвига? Где ваши-доказательства?..

Да, доказательств у Ильи нет, и все может обернуться против него самого. Простак Илья не сообразил схватить за руку негодяя, упустил время. Скажут, из зависти, из ревности. Ведь ни для кого не секрет, что Илья немножко влюблен в Светку. Тетка Лариса первая скажет. И все другие.

За стеной пропел петух, ему откликнулся другой, третий — пошла предутренняя перекличка. Был тот час, когда за окнами начинает сереть и расползаться ночная темень, а в деревне еще все спит крепким сном.

Только в этот час удалось заснуть наконец Иннокентию Васильевичу. Проснулся он, когда на кухне загремела хозяйка, прокатывавшая на ручном катке белье. Солнце зайчиками играло на потолке. Голова была несвежей, в сердце стояла тупая, нудная боль.

Вспомнив ночные мысли, он оделся и пошел к Ларисе.

— Очень хорошо получается! — сказал он еще на пороге, завидев спокойно сидевшую за книгой сестру.

— Что случилось? — подняла та глаза.

— Где Светка?

— Уехала с Юрой на водную станцию.

— Зачем?

— Я ее не спрашиваю, она уже не маленькая. Просто так, прокатиться, должно быть.

— Очень хорошо получается! — повторил Иннокентий Васильевич. — И еще заставила меня принять участие в этой глупой комедии!..

— Ничего не понимаю, объясни! — Лариса отложила книгу в сторону.

— Напрасно ты прославляла новоявленного героя: никакого подвига не было!

— Как не было?

— Оказывается, ваш Юрочка сам отвязал трос, Илья это видел. Поставить под риск жизнь девчонки, сыграть роль спасителя и со спокойным лицом принимать почести — не худший ли это вид растления, как ты считаешь?

Лариса прищурилась. Острый огонек заиграл в ее глазах.

— Подлая душонка твой Илья, вот что! — закричала она. — Сам он оказался неспособен на такой подвиг, трусишка! Бессовестный он!..

— Позволь, — остановил сестру Иннокентий Васильевич, — он тоже бросился в воду…

— Бросился в воду, когда его помощь была никому не нужна, только людей насмешил. А вот чтобы исподтишка очернить своего соперника, на это его достало. Не умеешь ты разбираться в людях, Кеша! Разве ты не замечал, что этот твой тихоня не прочь был поухаживать за Светкой?.. Для меня все яснее ясного. Где у него доказательства?..

Действительно, все вышло так, как и ожидал Иннокентий Васильевич: Лариса сразу стала на защиту Юрия, а во всем виноватым оказывался Илья.

— Есть доказательства? — налегла она тяжелой грудью на стол.

— Доказательств, верно, нет, — согласился Иннокентий Васильевич, — но я Илью знаю. Илья порядочный парень, он не соврет.

— Не верю! Ни одному его слову не верю! Мы с позором разоблачим этого клеветника.

— Кто это «мы»?

— Наш коллектив!

Иннокентий Васильевич нетерпеливо крякнул.

— Какой коллектив? Ты всех тут подмяла под себя, все смотрят тебе в рот. Это поддельный коллектив, я его не уважаю. Все вы обмануты…

— Не торопись делать выводы, — оборвала брата Лариса, — дело гораздо сложнее, чем ты думаешь: Юра сделал Светке предложение.

— Какое предложение? — не понял Иннокентий Васильевич.

— Вчера, когда все разошлись, они пришли ко мне и объявили себя женихом и невестой.

— Ну вот!..

Иннокентий Васильевич запнулся. Сообщение Ларисы действительно осложняло положение.

— Вот так славно! — сказал он. — И ты что же, дала согласие?

— При чем тут я? У Светки есть отец. Во-вторых, ты отстал от жизни: нынешняя молодежь не очень-то нуждается в нашем согласии. Я послала Василию телеграмму.

— Сколько слов было в телеграмме? — задал неожиданный вопрос Иннокентий Васильевич.

— Какое это имеет значение?

— Ну все-таки.

— Сорок семь.

— Так, понятно. Расписала, значит, красоту подвига и со своей стороны испрашиваешь благословения? Вот я напишу ему письмо, Васька не дурак, он разберется…

— Пожалел бы ты Светку, она так счастлива, Кеша!..

Голос Ларисы оборвался, большие глаза наполнились слезами.

— Так ведь подлость, пойми! Экая подлость! Советую и тебе пожалеть Светку. Теперь ведь не старое время, когда спешили девок поскорее сбыть с рук. Рано ей замуж, сперва надо чему-нибудь выучиться. Что она будет делать? На что годится? На папенькиных хлебах думает жить? Так ведь это до поры до времени, потом спохватится, да будет поздно. Неизвестно еще, что за женишка она подхватила, в хорошие ли руки ты ее отдаешь. После того, что я узнал, мне этот молодой человек крайне подозрителен. Не карьерист ли? Не погнался ли он за «дочкой министра»? Ты об этом подумала?.. Надо ей открыть глаза. И если ты этого не сделаешь, сделаю я.

— Бедная девочка! Подумай, какую драму это вызовет в ее душе. Может быть, на всю жизнь… Ведь это первая ее такая красивая, чистая любовь!.. Как это жестоко — втоптать в грязь светлую детскую веру в человека! Нет, Кеша…

— Чего же ты хочешь? Чтобы я промолчал?

— Ах, Кеша, ведь нет же никаких доказательств! — Лариса с жаром ухватилась за руку брата. — У меня даже язык не повернется сказать об этом Сверке. Нет, не верю я твоему Илье, наверняка он сочинил эту кляузу. Но допустим на минуту, что все было так, как говоришь ты или говорит твой Илья. Какое тяжелое впечатление произведет на нее это разоблачение! Я понимаю, были бы хоть какие-нибудь улики, а то ведь вовсе ничего, одни домыслы.

— Ну, знаешь ли!..

Иннокентий Васильевич поспешно высвободил руку из мягких пальцев сестры и поднялся.

— Не говори мне ничего больше, не объясняй, не уговаривай! Ладно, со Светкой можешь не говорить, я потолкую с ней сам. Когда вернется, скажи, что я ушел на рыбалку, что мне нужно с ней повидаться. Пусть придет ко мне на «шагальню» — она знает куда. Скажи, для серьезного разговора, пусть не откладывает!..

Лариса проводила его долгим взглядом.

— Умоляю тебя, будь с ней помягче! Поосторожней, обещай мне!..

— Постараюсь!..

Иннокентий Васильевич ушел. Разговор с сестрой наводил на сердитые мысли.

Вернувшись домой, он взял лопатку и пошел на задворки накопать червей. Когда-то у хозяйки был здесь погреб, он давно провалился. Яму засыпали щепой и перепревшим навозом. Кругом все заросло глухой крапивой и лопухами — место было уединенное, даже добычливые соседские куры не добирались сюда.

Присев на корточки, Иннокентий Васильевич отвалил лопаткой слой трухлявой соломы и стал торопливо выбирать в банку розовых упруго извивавшихся червей. Свежо и густо запахло перегноем.

В последние годы он все чаще ловил себя на стариковском обыкновении — разговаривать с собой вслух. Здесь, в крапивном царстве, по крайней мере его никто не мог услышать. И он заговорил:

— Как тебе не стыдно, тетка Лара!.. Маленький твой геройчик Юра лезет на пьедестал и собирает почести, которых отнюдь не заслужил, — в духе какого времени это делается? Какие дальние цели ставит он при этом, ты не догадываешься? «Первая чистая любовь!..» А если рядом с ней приживается наглый обман и расчет, как можешь ты закрывать на это глаза, старая ты дура, тетка Лара!.. Дух времени!..

X

Тихая застойная протока незаметно расширялась здесь, округляясь многочисленными заливчиками.

Луговой окольной тропкой приходил сюда Иннокентий Васильевич посидеть с удочками на вечерней зорьке.

Было у него тут свое излюбленное место, где глинистый откос круто спускался к воде. Отсюда в зарослях ивняка тянулся песчаный мыс, открытый солнцу и на закате и на восходе.

Это и была «шагальня» дяди Кеши. Едва приметное течение тянуло поплавок, и следом за ним похаживал по протоптанной дорожке дядя Кеша. Отлично ловились тут живцы, а подчас брался и крупный окунь.

Неподалеку от «шагальни» был заливчик, куда дядя Кеша ходил рыбачить с ночевкой. Дно залива было завалено рогатыми корягами, рыбаки здесь не забрасывали сеток, рыба ходила непуганая, в гуще белых лилий и золотистых кувшинок плескались матерые щуки.

Придя сюда, Иннокентий Васильевич натянул на козлы палатку и стал собирать дрова для костра. Принес несколько охапок сушняку и для растопки — намотанной водопольем прошлогодней травы. На старом огневище завел костерок. В спокойном вечернем воздухе потянулся столбик дыма, растекаясь туманными полосами в кустах.

Закат сегодня был ясным, без единой тучки. Пылающий шар солнца медленно оседал к горизонту, оглядывая прощальным взглядом затихшие тополя деревеньки и зелень капустных гряд на пригорке.

В кустах над водой пощелкивал соловей. Казалось, он неуверенно перебирает свои рулады и прислушивается, не слишком ли громко звучит его голос в этот тихий час, когда все готовится отойти ко сну.

Поглядев из-под руки на низившееся солнце, Иннокентий Васильевич спустился к «шагальне». Насадил червяка и закинул удочку. Поплавок то и дело уходил на глубину — бойко хватал окунь-одномерок с ладонь величиной. Наловив на уху, Иннокентий Васильевич повернул к палатке.

Солнце уже спряталось, под берегом рябью потянул холодок, запели комары. Он опустил с шляпы сетку накомарника и прошел в кустах к воде — поставить донницы. Место было глубокое, темная вода не просматривалась даже в полдень.

Укрепив короткие удочки на рогатках, он с размаху выбросил грузила на глубину. Лески недвижно натянулись. Постояв над ними, Иннокентий Васильевич зачерпнул воды в чайник и вернулся к костру. Повесил чайник над огнем, подкинул сучьев и, низко нагнувшись, на четвереньках пролез в палатку. Теперь можно снять душный накомарник и почитать; он зажег маленькую керосиновую лампочку, непривычные к свету комары выжидательно уселись на холстине палатки. Пахло сыростью и густым настоем прогревшегося на солнце разнотравья. Шипели и потрескивали на огне сучья. За кустами на лугу заскрипел деркач.

Хорошо коротать здесь ночные часы, прислушиваясь к этим мирным звукам, — душа отдыхает. Иннокентий Васильевич развернул книгу и углубился в чтение.

— Дя-дя Ке-ша-а! — зазвенел над заливом голос Светки.

Он выбрался из палатки, подбросил в костер сушняку и, ярко озаренный огнем, замахал рукой:

— На мысок держи, на мысо-ок!..

Светка его заметила и осторожными гребками, чтобы не распугать рыбу, повернула нос лодки на переливчатую дорожку отраженного в воде костра. Тяжелые весла уходили глубоко, путаясь в подводных стеблях кувшинок. Над озером сгустились сумерки, закатный край неба подернулся пепельным налетом. Наконец зашелестела стенка камышей и лодка упруго ткнулась носом в берег.

— Дядя Кеша, где ты? — негромко окликнула Светка.

— Не шуми, тут я.

Он подтянул лодку и помог Светке спрыгнуть на берег.

— Ну молодец, что приехала! — Он взял в ладонь ее острый локоток. — А у меня как раз чайник поспел, гостьей будешь.

— Клюет рыба?

— Рыба сейчас спит. Но есть и у рыб свои воры и разбойники, они выходят на промысел по ночам. Стой, слышишь?..

В темных островках камышей тяжело всплеснулось что-то, — казалось, невидимые круги пошли по всему заливу, зашуршала под берегом вода.

— Ишь ты, разбойница! — прислушался дядя Кеша. — Крупная тут ходит щука.

Они прошли к палатке, светившейся в травяной гуще.

— Полезай, а то комарье заест. Я тут приготовлю чаек.

Светка на локтях поползла под укрытие.

— Все классиков читаешь? — спросила она, зашелестев страницами.

В это время в кустах тихо зазвонил колокольчик, и дядя Кеша, не ответив, спрыгнул под пригорок. В темноте он видел, как гнулось закрепленное на рогатке удилище. Он вовремя подоспел и сделал подсечку — на глубине ходила крупная рыба. Слегка подтягивая удилище, он стал нащупывать свободной рукой сачок. Сачка в траве не было.

— Светка, поди сюда! — крикнул он. — Сачок неси!

Цепляясь за кусты, шумно скатилась вниз Светка.

— Какой сачок?

— Эх! На, держи! Обеими руками! Не упусти смотри!..

Он сунул ей в руки измазанный липкой глиной конец удилища и убежал к палатке. Светка чувствовала, как тяжелая упрямая сила тянет ее на себя из черной глуби, — ей стало страшно, руки начали слабеть, ноги задрожали.

— Дядя Кеша, скорей! — закричала она отчаянным голосом.

— Держи крепче!..

Светка услышала сиплое дыхание дяди, он выхватил у нее удилище.

— Там какая-то громадина, — прошептала она.

— А вот посмотрим!..

Дядя Кеша присел над водой и начал выбирать леску. Покряхтывая, широким движением отводил он руку назад. Поднятая на поверхность рыба заметалась, она быстро кружила на коротком поводке и несколько раз всплеснула хвостом. Дядя Кеша подхватил сачок и запустил его под воду.

Азарт передался и Светке; затаив дыхание, она следила за судорожными движениями дяди. Борьба была короткой. Взбурлила вода, и дядя Кеша резко выпрямился. В сетке извивалось что-то темное, свертываясь по-змеиному в кольца.

— Ого, сом! Редко попадается! — довольно сказал дядя Кеша. — На твое счастье, племянница, поздравляю!

Они прошли к костру. Дядя Кеша взял сома под жабры и высоко поднял его раскачивающееся тело.

— Полюбуйся на красавчика! Солидный дядя!..

Тупая рыбья голова мерно разевала и смыкала крепкие, как дуги капкана, челюсти. Исподлобья смотрели на Светку маленькие злобные глаза. Светка невольно попятилась, пряча за спиной руки.

Дядя Кеша бросил сома в корзину и вытер о траву руки.

Оба были довольны удачей и не торопились начинать разговор.

— Ты, того… похозяйничай тут, — сказал дядя Кеша, — а я пойду закину еще на удачливую гостью.

Светка осталась одна. Она достала из сумки дядины припасы и заварила чай. Выложила на развернутую газету бутерброды, распечатала пачку печенья. Подбросила сучьев в огонь. В сыром недвижном воздухе лениво подымался дым, шапка его ломалась и полосатыми струями расползалась в кустах. Время от времени в корзине тяжело трепыхался сом. В белесой мгле, затянувшей все кругом, слышались непонятные шорохи. Мерещилось, кто-то ходит в кустах, осторожно подминая сучья, высматривает, подстерегает…

— Дядя Кеша! Где ты?

— Иду-у! — появился из кустов дядя Кеша.

С удовольствием прихлебывая душистый чай, они сидели у костра и выжидательно поглядывали друг на Друга.

— Ты не сердишься, — спросил наконец дядя Кеша, — что я позвал тебя сюда?

— Нет, мне очень интересно. Я ведь никогда не ловила рыбу.

— Рыба рыбой, но… я ведь хотел с тобой поговорить. Главное, тут нам никто не помешает. Хоть кричи, никто не услышит.

Он глянул на племянницу из-под напущенных бровей и прямо приступил к делу:

— Тетка Лариса сказала, замуж собираешься. Выражаясь по-старомодному, Юрий будто бы сделал тебе предложение? Это верно?

— Верно! — Светка опустила ресницы.

— С отцом согласовала?

— Говорила с ним сегодня по телефону со станции — он не возражает.

— Значит, твердо решила?

— Да, твердо.

Светка упрямо глянула на дядю. Стреляли сучья в костре. Через ровные промежутки в луговине скрипел деркач.

— Будь добра, нацеди еще кружечку. Да ешь бутерброды, не стесняйся. Все же хотелось бы знать: хорошо ли ты подумала?

— А что мне думать!

— Уж очень скоропостижно решила. В таких случаях взвешивают все «за» и «против». Не боишься сделать ошибку? Ведь бывает, потом горько каются. Ты молода, жизни не видела, ремесла никакого за плечами нет. Не рано ли тебе замуж?

— Я уже все решила, дядя Кеша!

— Подумаешь — решила! Недолго и перерешить…

— Нет-нет-нет!..

В голосе Светки прозвенели слезы. Она отставила кружку и отвернулась.

— Эх, племяшка, племяшка! Ты думаешь, почему я к тебе пристаю? Все-таки не чужая ты мне, как говорится, своя кровинка. Не обижайся на старого дядьку Кешку. Обиделась? Ну-у?..

Он придвинулся к Светке и даже слегка подтолкнул ее локтем.

— Мой совет, как говорится, бесплатный. Что скажу не так, ты пропускай мимо ушей. Может быть, ты поторопилась дать согласие и тебе неловко пойти на попятный? В таком случае поручи мне — я все улажу. Ничего плохого в этом нет, никто тебя не осудит. В крайнем случае плюнь на все и давай-ка махнем ко мне в Сибирь, будешь там учиться. У нас пять институтов, выбирай какой хочешь. Мужняя жена — ведь это не профессия, будь у мужа твоего хоть сторублевая голова. Надо, чтобы своя голова ценилась. А у нас рабо-оты-ы!.. Вот Илья собирается в Сибирь. И правильно делает. У вас тут в канцеляриях затеряться недолго, а у нас каждый человек на виду. Давай-ка благословясь поедем в наши сибирские край?..

Светка отрицательно покачала головой.

— Не хочешь? А в чем дело?

— Я дала клятву…

— Кому?

Светка молчала. Лицо ее стало хмурым и замкнутым.

— Отмалчиваешься, — упрекнул ее дядя Кеша, — а я вот нутром чую, что у тебя не все ладно. Понимаю, тетке Ларисе ты не все можешь доверить, потому как она вздорная баба, но мне-то почему не сказать? Такой великий секрет? Я секреты умею хранить, ты не беспокойся. Так кому же ты дала клятву, а?..

— Ты не будешь бранить меня?

— За правду не бранят, говори.

— Я дала самую большую в жизни клятву… — Светка в нерешительности остановилась, помялась и скорей выдохнула, чем произнесла это слово: — Спасителю!

— Ко-ому-у?..

Дядя Кеша с изумлением оглядывал племянницу. Нет, она сказала это всерьез. В свете костра глаза ее широко и открыто смотрели на дядю.

— Вот так новость! Ты разве верующая? Ой ты, бедная головушка!

— Нет, я не верующая. Но когда стала тонуть, чувствую, что сейчас захлебнусь… Мне даже почудилось, что кто-то дергает за трос и тянет меня на дно… Ой, как страшно мне было, дядя Кеша! Я кричала: «Спасите, спасите!» И мне казалось, что меня никто не слышит. Вот тогда я подумала о чуде. Если бы свершилось чудо!.. Я бы все отдала этому человеку, стала бы служить ему всю жизнь!.. И вдруг увидела, что плывет Юра… Я сказала про себя: все, что захочет от меня Юра, все ему отдам, все для него сделаю, все, все!.. Ведь он мой Спаситель!..

— Так ты вот про какого спасителя, а я уж подумал…

— Только ты никому об этом не говори, ты обещал.

— Ну разумеется!..

Дядя Кеша подошел к костру. Сломал на колене связку сучьев и бросил в огонь. Подгреб сапогом откатившиеся головешки. Костер густо задымил. Как позолоченные, осветились далеко в траве сухие метелки.

Дядя Кеша шагнул к племяннице и, упершись ладонями в колена, заговорил прерывистым жестким шепотом:

— Чудачка ты! При чем тут чудо? Никакого чуда не было! Представь себе: все это было подстроено твоим Юрой. Хитрый трюк, не более того! Он сам отвязал трос, а потом бросился спасать тебя. Илья все это видел. Слепая ты, опомнись! Ни чуда, ни подвига — ничего, никакого черта не было!..

Светка покачала головой.

— Я этому не верю. Неправда это!

— Илья врать не станет, ты его знаешь.

— Он мог ошибиться…

Светка долго молчала. И подняла глаза на дядю.

— Даже если бы было и так, все равно, я уже решила. Я дала клятву себе и Юре, он меня спас. И кроме того… он меня любит.

— Откуда тебе это известно?

— Он сказал. И доказал, бросившись в воду…

— Ну, знаешь… так ведь Илья тоже бросился в воду! И еще неизвестно, кто из них мог стать истинным героем. Твой Юрочка старается выставить его в смешном виде, хотя ничего смешного тут нет… Советую тебе поговорить с Ильей, узнаешь от него всю правду.

Светка задумчиво смотрела на осыпающиеся угольки в костре. И, как бы вспомнив что-то, улыбнулась:

— Милый Илья!..

— Он даже не хотел никому говорить об этом. Знал, что его сочтут клеветником, будут позорить. Только жалеючи тебя, он пошел на это.

Снова мягкая улыбка осветила личико Светки. Дядя Кеша пристально следил за племянницей, ему показалось, что произошла перемена в ее настроении.

— Так что же? — возвысив голос, спросил он. — Как же будем решать?

— Что решать? — Светка робко посмотрела на дядю.

— Как что решать? Рано тебе думать о замужестве. Так и скажи своему Юре. В случае чего ссылайся прямо на меня. Скажи, что я считаю твою клятву несостоятельной. И больше того: что не желаю иметь в родне этого свистодыра, извини за такое выражение. Не нравится он мне, твой женишок!..

Как бы спохватившись, Светка поднялась, отряхнула платье и выпрямилась. Лицо ее опять стало решительным и хмурым.

— Дядечка, не сердись на меня! Уже ничего изменить нельзя, раз я дала слово. И ты напрасно считаешь меня глупенькой девчонкой. Посмотри, я уже взрослая…

Раскинув руки, племянница стояла — красивая, плечистая, длинноногая — в ярком свете костра. А за ней темнела громадность ночного неба с переливчатым свечением звезд.

Что-то просительное прозвучало в ее голосе, заставившее смягчиться Иннокентия Васильевича:

— Помнишь, ты говорил о бунтарском духе в нашей бусловской породе? Может быть, какие-то остаточки этого бунтарства заговорили и во мне: пускай я упрямая, пускай дура, пускай мне будет плохо — ни о чем теперь не хочу думать. Раз я дала такую клятву, ничего нельзя сделать. И ты не отговаривай меня…

Светка подошла к дяде и прикоснулась недвижными губами к его щеке. Он заметил сверкнувшие на ее глазах слезинки.

— Эге, а слезы-то о чем? — охватил он рукой ее плечи. — Ну знаешь, бусловское упорство и слезы — вещи несовместимые. О слезах будет объявлено особо, как говаривал один знакомый комендант.

Светка как-то по-детски всхлипнула на его шутку и вытерла глаза.

— Ладно, я не отговариваю, — сказал Иннокентий Васильевич, — только советую не торопиться и хорошенько подумать. С горячей головы такие вопросы не решают. И с отцом прежде посоветуйся. Ты у него одна, не забывай. Обещаешь мне не спешить с этим делом? Ведь не на пожар ехать, как ты считаешь? И не сердись на своего дядьку Кешку, ладно?..

— Я не сержусь… — Светка тяжело вздохнула. — Я поеду, тетя Лара будет беспокоиться…

— Езжай. Передашь ей корзинку, попробуем завтра жареной сомятины.

Иннокентий Васильевич пошел проводить племянницу к лодке.

— Прощай! Не вышел у нас хороший разговор, что поделаешь. Эх, племяшка!..

Он оттолкнул лодку. Постоял, прислушиваясь к отдалявшимся всплескам весел, и медленно пошел вдоль «шагальни» к костру.

XI

Под утро Иннокентий Васильевич перечитал готовые главки воспоминаний и остался доволен. Кажется, дело пошло на лад.

А все Илья! Накануне Иннокентий Васильевич решился прочесть ему несколько отрывков из написанного. Тот слушал внимательно и не раз поднимал большой палец, это было у него знаком высшего одобрения.

— Есть порох в пороховницах! — сказал он под конец.

Очень это приободрило Иннокентия Васильевича.

Медленно и туго давались ему секреты ремесла. На первых порах гладь бумажного листа завораживала, с пера ползли привычные книжные слова. Он перечитывал написанное и, раздосадовавшись иной раз, рвал все в клочья. А ведь друзья считали его хорошим рассказчиком и любили послушать его «байки». Бывало, в Заполярье, когда свирепая пурга загонит всех в бараки, ему отбоя не было от заказчиков: иным подавай «ро́маны», а иные, собравшись в тесный кружок, с интересом слушали воспоминания Иннокентия Васильевича о партии, ее делах и людях. Так в устной форме складывались его рассказы, бодрившие усталых, укреплявшие зашатавшихся.

«Пиши, как говоришь», — советовали ему теперь редакторы. И он упорно приноравливался к живому строю народной речи, вспоминал своих сибирских бабок и теток, стараясь понять, что заставляло его заслушиваться их в детстве.

И вот, кажется, подобрался ключик. Больше всего понравились Илье те отрывки, где Иннокентий Васильевич как бы отошел в сторонку, перепоручив вести разговор любимой своей тетушке — мастерице сказывать и сказки и были. Откуда ни возьмись потекли с пера свежие, незахватанные словечки, бойчее пошла речь, ожили и задвигались люди — он едва успевал записывать.

А ночью из глубинных провалов памяти, как туманы из горного ущелья, стали подниматься забытые воспоминания. Одно тянуло за собой другое, и цепь их казалась нескончаемой. Начинала пугать безмерность поставленной задачи.

Да, надо торопиться с записками. Уходят люди первой шеренги, уходит поколение, вынесшее на своих плечах всю тяжесть борьбы за революцию. Крепкие духом были люди! Он близко знал многих из них, живые их голоса до сих пор звучат в ушах. Они ушли, не успев рассказать о себе. Какие несметные богатства душ и сердец они унесли с собой. В бессонные ночи он слышит их укоризненные голоса: неужели ты не расскажешь о нас?

Последние соратники уходят. Развернешь газетный лист, а глаз невольно скользит в нижний угол, где печатают объявления в черной рамке. Кто такой?..

И невольно задаешь себе вопрос: кто следующий — не ты ли?.. Мысль о смерти не страшила, но возмущала. С какой стати! Добро бы, в отмирании всех органов была какая-то согласованность, что ли! Так нет, мозг еще работает в полную силу, он обременен громадным опытом жизни и готов отдавать накопленные знания людям. А сердце устало, оно неровно и болезненно трепыхается в последних усилиях.

Не дается людям в руки сказочное молодильное яблочко. Так хоть научились бы смерть регулировать товарищи медики, заказали бы безносой косарке являться в неурочный час. Пожить бы еще годков десяток…

Бывают такие старые будильники: кажется, окончательно отжил свой век, а повернешь на бочок — опять ходит, потикивает.

Да, знать бы только, на какой бочок повернуться!..

Иннокентий Васильевич потянулся, развел руки, попружинил ногами. Ничего не болело. После бессонной ночи он не чувствовал утомления. Голова была ясной, спать не хотелось. Надо было прогуляться, перемочь вызванное удачно двинувшейся работой возбуждение. Может быть, потом удастся соснуть часок-другой.

Иннокентий Васильевич откинул занавеску и распахнул окно. Деревня еще спала. На улице стояла сизая дымка тумана. Небо на востоке порозовело.

Посередине улицы, вытянувшись цепочкой, вперевалку направились к озеру гуси. Большой черный петушина (Иннокентий Васильевич прозвал его «урядником») слетел с забора и прогорланил несколько раз, оглядывая улицу — не появятся ли из-под чьих-либо ворот куры. Старый гусак, пригнув шею, побежал ему навстречу. Сразу потеряв победоносный вид, «урядник» пустился наутек. А гусак, обернувшись к своим дамам, самодовольно забормотал: «То-то вот, то-то вот!»

Полюбовавшись на эту сценку, Иннокентий Васильевич стал одеваться. Он натянул резиновые сапоги, достал из угла палку и, стараясь не разбудить на кухне хозяйку, на цыпочках вышел на крыльцо. Тяжелая роса лежала на капустных листьях. Задней калиткой он выбрался в поле.

Отсюда начиналась его излюбленная дорожка, ровно и без подъемов уводившая далеко в ржаные поля. По своей болезни он назвал ее «гипертонической».

В недвижных гривах отяжелевшей за ночь ржи уже началось еле приметное движение. Под утренним ветерком колосья как бы распрямляли спину, раскачивая метелками на светлевшем небе. Влажный тонкий дух ржаного поля веял в лицо Иннокентия Васильевича.

Сколько раз прошел он по этой дорожке! Каждая ямка тут помнится, каждый кустик в стороне примечен. Как всегда, он сел отдохнуть на придорожном березовом пне.

На востоке над черно-зубчатой полосой леса уже широко разливалась заря. И тихая рожь, и травянистый луг с синевшей в отдалении озерной протокой, и молодые березки у дороги — все замерло в ожидании первого луча. А жаворонки уже взмывали на высоту, и лилась оттуда их торжествующая песня «вижу-вижу-вижу»…

И вот просверкнула над лесом огненная искорка и как бы дрогнуло все вокруг. Миллионами огоньков вспыхнуло поле, мокрое от ночной обильной росы. И потянул с заозерных луговин полный медоносных запахов ветерок. Качнулись травы и цветы, встрепенулись и зашелестели после ночного забытья придорожные березки. Петухи на деревне завели звонкоголосую перекличку.

И удалось подсмотреть Иннокентию Васильевичу, как у самых его ног развернулся и выпустил перышки бутончик полевой ромашки. Затаив дыхание, он смотрел, как высвобождались и потягивались занемевшие белоснежные лепестки и навстречу солнечным лучам выглянул золотистый глазок цветка.

— Ах ты милая моя! — наклонился над ромашкой Иннокентий Васильевич и подышал на нее, согревая возникшее из влаги и света, из земных таинственных соков маленькое чудо.

Он оглянулся: никого в поле не было, никто не посмеется над стариковской сентиментальностью.

Огненным колесом выкатилось над лесом солнце. Слышно, как на ферме зазвонили в кусок рельса, оповещая о начале работы.

Иннокентий Васильевич поднялся с пенька и зашагал по тропке, спустился к протоке и пошел берегом, спугивая затаившихся в хвощах щучек. Свежий ветерок рябил воду, загибая в заливе краешки плавучих листьев, — казалось, какие-то юркие зверьки там и сям высовывают из воды черные мордочки и тут же прячутся. Сладко пахло ивняком и болотной гнильцой.

«Гипертоническая» дорожка заканчивалась у шоссейки. Кто-то удосужился поставить здесь скамью — очевидно, для ожидающих попутных машин пешеходов.

Как обычно, Иннокентий Васильевич присел отдохнуть на скамье. Шоссейка в этот ранний час была пустой. На обвисшем телеграфном проводе, как бусинки, грелись на солнце белогрудые ласточки, они ссорились и менялись местами.

Хорошо было сидеть здесь в одиночестве, прислушиваясь к звукам просыпающейся жизни, — Иннокентий Васильевич прикрывал глаза и полной грудью впивал целебный утренний воздух.

И вдруг к беспечному щебету ласточек стал прилаживаться сторонний механический звук — далеко где-то приглушенно застрекотал моторчик. Иннокентий Васильевич оглядел шоссе — из-за поворота от деревни появилась черная точка мотоциклиста. По прямой посадке и красному берету он узнал Юру. Ага, вот и отлично, вполне удобный случай поговорить с ним с глазу на глаз.

Иннокентий Васильевич вышел на середину дороги и вытянул палку, загородив мотоциклисту путь. Подъехав поближе, Юра остановил машину и, спустив ногу на землю, остался сидеть в седле. Выжидательно глянул на Иннокентия Васильевича. Сизоватый румянец стоял на щеках Юры, встречный ветер еще не успел сдуть с лица следы заспанности.

— На работу? — спросил Иннокентий Васильевич.

— Да, у нас байдарочный поход сегодня. Чудесное утро, не правда ли? А вы уже с прогулки? Рановато!..

Юра натянуто улыбнулся.

— Да, я уже с прогулки. Остановите вы вашу хлопушку! — крикнул Иннокентий Васильевич.

Юра выключил работавший мотор, стало тихо. Иннокентий Васильевич подошел поближе. Прищурившись, он смотрел на Юру.

— Хочется мне узнать, что вы за человек такой.

Юра усмехнулся и нетерпеливо вздернул плечом.

— Не понимаю! Чем я вызвал такой интерес?

— Сейчас объясню. Сказывала мне сестра, что вы объявили себя вроде бы нареченным женихом Светки. А Светка доводится мне племянницей. Следовательно, в некотором роде я тоже являюсь заинтересованным лицом. Ведь для меня небезразлично, кого принимать в родню. Вот и решил я порасспросить вас кое о чем. Не возражаете?..

— Пожалуйста! — вздернул опять плечом Юра.

— Отлично! Слава прошла в нашей дачной местности — объявился, дескать, и у нас модный нигилист. Слышу со всех сторон: «Юра сказал, Юра доказал»… А что вы, собственно, там доказали? Невежество и самомнение свое доказали. Сказать к примеру: у каждого народа есть свои ценности, созданные трудом поколений, ими надо дорожить. Оказывается, вы их не признаете. Но ведь это самое простое дело — ничего не признавать. Этак заодно и совесть и честь можно объявить старомодным предрассудком. Этак вас, молодой человек, в такое безбереговье может занести, что только и останется идти ко дну. Интересует меня: за душой-то у вас что-нибудь припасено? Вот лезут некоторые в герои, а геройство-то на поверку фальшивым оказывается.

— Не удастся вам этого мне примазать! — понял намек Юра.

— Никто ничего примазывать вам не собирается, — спокойно, по-деловому возразил Иннокентий Васильевич, — меня интересует фактическая сторона дела. Ваш подвиг взят под сомнение, понимаете? Предположим, прямых улик у нас нет. Но сами-то вы, про себя-то, знаете, конечно, отвязывали вы трос или нет? И если отвязывали, то должны знать, зачем отвязывали, — ведь так?.. Предположим, что это было молодечеством, необдуманной выходкой. В таком случае вам ничего не стоит выйти и сказать: виноват, простите, бес попутал (спортивный ваш бес). Вас поняли бы. Ну, может, маленько пожурили бы… Но теперь дело приняло совсем другой оборот: вы не только возложили на себя лавры героя, но не замедлили сделать и следующий ход — стали женихом Светки. И все стало ясным как на ладони. Игра ваша разгадана, молодой человек!..

— Какая игра? — дернулся в седле Юра. — Вольно вам верить всякой клевете…

— А ну-ка посмотрите мне в глаза!

Иннокентий Васильевич устремил на Юру долгий, прицельный, просвечивающий до дна взгляд суровых глаз.

Насмешливые глаза Юры нагло глянули на него, чистые зрачки сузились, как бы сопротивляясь пронизывающей силе его взгляда, но вдруг дрогнули и уклонились. Обиженно часто заморгали ресницы.

— Так! — усмехнулся Иннокентий Васильевич; он уже не сомневался в виновности Юры. — Значит, был грех, а?..

И тут прихлынуло сразу раздражение; не сдерживая себя более, он закричал:

— Так что же, подлец вы этакий, и дальше будете изображать героя? Доказательств у нас будете требовать?

Растерянная улыбка мелькнула на лице Юры.

— Мало ли что могло померещиться Илюхе! А вы поверили…

— Илюха не соврет, он не такой парень. А вот вы кто такой? Поставить жизнь девчонки в качестве спортивного приза — разве это не преступление?.. На что вы рассчитывали? Что все будет шито-крыто?.. А совесть у вас есть? Может, вы и совесть считаете пережитком?.. Предлагаю вам открыто признать свою вину, будет лучше для вас!..

Юра откинулся в своем седле, как от удара в грудь. Упорно сдвинув брови, он смотрел вдаль, на пустынную дорогу.

— При чем тут совесть? Вы пользуетесь тем, что я не могу ответить на ваши оскорбительные обвинения. А вот Илюхе я этого так не оставлю! Он еще пожалеет, так и передайте ему. Мне пора…

— Угрозы? В таком случае вы будете иметь дело со мной, — сказал Иннокентий Васильевич. — Имейте в виду: если я взялся, то доведу дело до конца. Понятно?

Юра поставил ногу на педаль и оглянулся. Он заметил вдруг обесцветившиеся губы и бессильно обмякшие плечи Иннокентия Васильевича. Тяжелой, грузной походкой тот направился к скамейке.

Казалось, он прислушивался теперь не к словам Юры, а к чему-то происходившему в нем самом. И только бессильно взмахнул палкой, как бы показывая, что дорога свободна.

Юра подтолкнул машину, мотор заработал, выбросив на дорогу голубую чадную струю.

— Девчонку-то, — через силу напрягая голос, сказал Иннокентий Васильевич, — племянницу мою покорнейше прошу оставить в покое. Слышите?..

Взявшись за рукоятки руля, Юра обернулся:

— Да, слышу! Не беспокойтесь, навязываться вам в родню я не собираюсь. Надоело мне все это, хватит! Во, по самую завязку!..

Юра раздраженно чиркнул пальцем по горлу.

Иннокентий Васильевич сидел недвижно, опершись обеими руками на палку. Кажется, он не слышал последних слов Юры. Медленно он сунул руку в карман, нащупал жестяную баночку и положил под язык холодящую лепешку.

Мотоцикл сдвинулся и с яростным треском, словно отстреливаясь, скрылся за дальним поворотом шоссе.

XII

Весь этот день Иннокентий Васильевич пролежал, отвернувшись к стене. Даже хозяйка встревожилась и несколько раз спрашивала за дверью, не надо ли чего.

Вернувшись с работы, Илья постучал к нему:

— Что с вами?

— Слегка прихватило меня…

— Не вызвать ли врача?

Он вглядывался в сумрачное лицо Иннокентия Васильевича; в разметанных на подушке сединах оно казалось бледным и заострившимся. Но шевельнулась вытянутая на одеяле рука и показала на стул:

— Садись, Илья. Что врач! Я не хуже врачей знаю свои болезни… Не в том дело…

Иннокентий Васильевич помолчал, как бы собирая мысли. Выжидательно молчал и Илья.

— Да, зря я затеял эту историю, — помолчав, с виноватым видом сказал Илья, — и вас втянул зря, забыл, что вам нельзя волноваться. Донкихотская, черт побери, вышла история!

Иннокентий Васильевич откинул одеяло. Наклонился, нащупывая ногами туфли под кроватью, и заглянул снизу в глаза Ильи:

— Донкихотская, ты считаешь?

— Никому это не поможет и ничего не изменит. Настроили мы против себя всю дачную колонию. Все шипят, надулись. И, конечно, презирают меня, считают завистником. Вчера встретил артистов, даже руки не подали. «Да», «нет» — вот и весь разговор. А сегодня прикатил к нам на стройку Юрий, вызвал меня из конторы, поименовал «гражданином», вполне официально. Предложил, пока не поздно, отказаться в письменной форме от своих слов. Иначе в комитет комсомола нашего института будет послано коллективное письмо, разоблачающее меня как клеветника и интригана. Я сказал, что ни в чем каяться не собираюсь. «Хорошо», — говорит. С тем и уехал. Но вид был весьма многозначительный.

— И правильно сделал! — одобрил Илью Иннокентий Васильевич. — Тебе каяться не в чем. И, значит, держи хвост трубой!.. Насчет письма ничего у них не получится. Не беспокойся, ты тоже не один, я от тебя не отступлюсь. Светку не встречал?

— Видел в окошке. Улыбнулась так жалко и спряталась за занавеской.

Иннокентий Васильевич стал одеваться.

— Да, жалко девку! Уверовала она в своего спасителя, в чудо поверила — слышать ничего не хочет. Говорит: «Он меня любит…» — «Откуда знаешь?» — спрашиваю. «Он сказал…» — «Ну хорошо, а ты его?» Подумала: «Мне он тоже нравится…» Конечно, в этих делах быть инструктором я не берусь, но одного «нравится» мне кажется маловато. Как ты считаешь?..

Илья неопределенно хмыкнул. Иннокентий Васильевич долго путался, завязывая петлю галстука перед стоявшим на комоде зеркалом. В зеркале ему был виден Илья: он понуро сидел в кресле, прикрыв глаза ладонью.

— Возраст, видно, такой подоспел, бывает, теряют голову. Помню, родитель мой говаривал: «Не страшно девке, когда змей шипит, страшно девке, когда кровь кипит». Что же, в таком случае и нам не грех вступиться в дело. Лариска во всем виновата — вырастила дуреху… «Не торопись, — сказал я племяннице, — с отцом посоветуйся, дай и себе времечко подумать…» И с женишком у меня был деловой разговор: «Пускай нет у нас юридических доказательств, а совесть-то у тебя есть ли?» — спрашиваю. Не любят нигилистические черти этого слова, воротит их от него. Так и взвился жених-то! А хорошее слово, народное, верное слово. Ну, что так невесело глядишь? — толкнул под бок Илью Иннокентий Васильевич. — Давай-ка пойдем, прогуляемся. Надоело сидеть тут, надо раздышаться. А насчет донкихотства ты это зря, дело еще не кончено. Еще неизвестно, что скажет последняя инстанция.

— Какая инстанция? — поднял голову Илья.

— Ну, отец Светки. А что в самом деле? Всю жизнь был потатчиком дочери, пускай теперь расхлебывает кашу. Девчонка глупая, сослепу может в пустого ферта втюриться. Кто должен остеречь, как не отец? Я ему написал об всем…

— Послушает он вас? — спросил Илья.

— Кто? Васька-то? А как же не послушать, разве я не дело говорю? Ничего, что он залетел высоко, я постарше его, должен послушать.

Он подошел к окну, увидев переходившего улицу Капитана. Федор Иванович казался принарядившимся — в широкой бархатной блузе и сбитом набекрень берете. Широко шагая, он взмахивал закатанным в трубку ватманским листом.

— Куда так спешите? — поинтересовался Иннокентий Васильевич.

— Как, разве не слышали? Уезжают наши юные друзья, иду проводить на пристань. От папаши-министра телеграмма пришла — потребовал молодых к себе. Говорят, восхищен геройским подвигом Юры. Обещаны будто молодым путевки на Кавказ. Все хорошо, что хорошо кончается. Хэппи энд, как говорят англичане. Вот я плакатик напутственный соорудил…

Капитан помахал трубкой, — видимо, он не прочь был показать свой плакатик, но Иннокентий Васильевич перебил его вопросом:

— Насчет Кавказа-то от кого слышали?

— Артисты передавали. Будто бы Юра сказал…

— «Юра сказал»!.. Юра скажет!

— Разве не так?..

— Подождем — увидим! — загадочно сказал Иннокентий Васильевич. И тут же перевел разговор: — А что, Федор Иванович, не возникало у вас никаких сомнений насчет этого геройского подвига? Ведь вы были рядом…

— Как вам сказать? — широко развел руками художник. — Это вы насчет Илюшиной версии? Если бы он захватил на месте преступления или сам был твердо уверен… А то ведь догадка-то когда пришла ему в голову? На другой день! Нельзя же так! И даже довольно странно получается…

Илья дернулся было, но Иннокентий Васильевич придержал его за плечо.

— Значит, вы Илюшину версию начисто отвергаете? — спросил он.

— Не отвергаю. Но и не поддерживаю. Вначале мне показалось, что тут не все ладно: узел я завязывал сам, а у меня привычка все делать на совесть… Н-но! Есть такая художническая заповедь: ищи в злом доброго. Доброму я всегда готов отдать предпочтение. Тем более нет никаких доказательств!..

Видимо довольный таким выводом, Капитан гулко расхохотался.

— За сим имею честь, — приложил он к берету два пальца. — Извините, тороплюсь.

— Что ты скажешь? — проводил его глазами Иннокентий Васильевич. — Разве не обыватель? Ох, ненавижу эту породу!.. Представим себе самое худое: утонула бы наша «дочка министра» да потянули бы его к ответу. Как бы он стал изворачиваться и доказывать, что его узел никак не мог развязаться. Небось ухватился бы за твою «версию»! А что, Илья, не пройтись ли и нам на пристань?

— Не хочется мне ни с кем встречаться, — вздохнул Илья.

— Вот еще! Нам с тобой стыдиться нечего. Но уж ежели не хочешь никого видеть, постоим на горке, там нас никто не заметит.

Выйдя из калитки, они повернули к озеру. Из-за горы катера было не видать, но он угадывался по спокойному столбику дыма в желтом вечернем небе.

По дороге их догнала колхозная Буланка с бидонами вечернего надоя. На задке телеги Иннокентий Васильевич узнал заграничный чемодан Светки.

— Не опоздаем? — спросил он расторопную Марьюшку, колхозную сторожиху, сидевшую за кучера.

— Без меня не уйдет! — хвастливо ответила та.

Так они и шли вровень до самой пристани. Марьюшка, придерживая Буланку под уздцы, стала спускаться к помосту, а Иннокентий Васильевич с Ильей поднялись на пригорок и сели на лавочку. Отсюда отлично обозревались все пристанские закоулки.

Видно было, как сновала по сходням бойкая Марьюшка. Даже было слышно ее беззлобную перебранку с матросом, выносившим с катера пустые бидоны. Продавец из ларька пересчитывал на берегу ящики; что-то у него не сходилось в накладных, он суматошно размахивал бумагами и пискливым голосом требовал вызвать капитана.

Иннокентий Васильевич, отгоняя ладонью комаров, поглядывал с горки на эту суету. Из-за его плеча настороженным глазом проверял окна катера Илья. Пассажиров не было видно.

Катер подал свисток. Эхо перебрасывало его густую ноту все дальше за острова. На мачте катера бледно зажглась лампочка. Катер шевельнул винтом, заскрипели причалы.

И в это время появилась тетя Лара со своим коллективом. Кажется, это был первый за лето выход — на пристани она не бывала из-за крутого спуска и одышки. Принарядившаяся, теперь она важно шествовала по помосту. Светка и Юра поддерживали ее под руки, приноравливаясь к медленному теткиному шагу. Позади тянулась свита с букетами и узелками.

Иннокентий Васильевич с усмешкой наблюдал, как картинно подвела молодых к трапу Лариса. Начался прощальный обряд. Раскинув руки, она приняла в объятия Светку и долго не выпускала, наконец, как бы с отчаянием, оттолкнула от себя. Нет, она не прощалась, она отрывала от сердца горячо любимую племянницу. И, закрывшись платочком, сделала не то прощальный, не то благословляющий жест.

Тоненькая фигурка Светки переходила из одних объятий в другие; сверху казалось, что на пристани совершается какое-то хороводное действо. Чуть в сторонке стоял с чемоданом Юра, держа на руке красный плащик Светки.

Трижды коротко гукнул катер, и эти звуки округло покатились вдаль по розовой вечерней воде.

Легко взбежала по сходням Светка. За ней степенно прошагал Юра с чемоданом. Матрос стал убирать сходни.

— Ну что ж, не пойти ли нам домой? — предложил Иннокентий Васильевич.

— Подождем еще немного…

Илья не сводил глаз с катера.

К их удивлению, когда катер стал отваливать, неожиданно с кормы спрыгнул на помост пристани Юра. В тот же момент на палубу вышла Светка. В дорожной косынке, по-деревенски завязанной под подбородком, она казалась притихшей и как бы обиженной. Катер поворачивал, она медленно шла вдоль решетки на корму, и глаза ее рассеянно оглядывали стоявших на берегу.

Провожающие замахали платочками. Свесившись над бортом, Светка выслушивала последние напутственные наставления тети Лары. В сторонке с высоко вскинутой рукой стоял Юра. Светка посмотрела на него — бледная улыбка мелькнула на ее личике.

— Сбежал он, что ли? — оглянулся на Илью Иннокентий Васильевич.

— Не понимаю, — отозвался тот.

Они спустились с пригорка и деревенскими задворками прошли к дому.

Косые лучи солнца просвечивали сквозь гущу тополей, накрывших деревню. С выгона возвращалось стадо. Пастушонок пощелкивал бичом, мычали коровы, блеяли овцы, детскими голосами откликались ягнята. Хозяйки стояли у калиток, выкликая по именам своих любимиц.

Теплая розовая пыль светилась над дорогой.

Дома на подоконнике Иннокентий Васильевич нашел голубой конверт, в нем оказалась короткая записка.

«Дорогой дядечка, не сердись, я уезжаю, заходила проститься с тобой, но хозяйка сказала, что ты спишь и лучше тебя не беспокоить. Получила от папы телеграмму, он вызывает меня и Юру к себе, но Юра ехать отказался, говорит, его со службы не отпустили. И вообще Юра мне сегодня нагрубил (это слово было дважды подчеркнуто в письме). Но тетя Лара сказала: «Не вижу ничего особенного, поедешь одна». Не знаю, как все дальше повернется и что скажет папа. Прости свою племяшку за причиненные волнения. Привет Илье. Твоя Светка».

— Возьми, почитай, — передал записку Илье Иннокентий Васильевич. — Пожалуй, надо тебе ознакомиться и с этим письмецом, утром сегодня принесла почтарка… Куда я его засунул?

Иннокентий Васильевич порылся в бумагах на столе, заглянул в ящик, ощупал карманы.

— Вот оно. Секретный, можно сказать, документ, не подлежит оглашению… Читай! Потом чайку попьем с медовыми пряниками — свежие!

Иннокентий Васильевич вышел на кухню, зажег керосинку и поставил чайник.

Илья несколько раз перечитал записку.

«Привет Илье» — всего два слова. Он повторил их про себя. Слова прошелестели безжизненно, равнодушно. Так в конце письма вспоминают дальних родственников. Илья подошел к окну, сел на привычное место Иннокентия Васильевича. Подперев щеки ладонями, смотрел на улицу. Вспомнил про письмо, оставленное Иннокентием Васильевичем. «Секретный, можно сказать, документ…» Что это может быть, от кого?

В почтовом конверте оказался большой лист, крупно исписанный рублеными фразами, как пишут стихи.

«Дорогой брательник Кеша! Твое письмо подоспело как раз вовремя. Кроме спасиба, сказать тебе нечего. Было бы хуже, если бы ты, смолчал. Кому я еще поверю, как не тебе, праведнику. Чуял я, что информация Ларисы одностороння. Сестра всегда была человеком восторженным. Экая ведь комиссия — взрослая дочь! Как тут не вспомнишь грибоедовского Фамусова. Я ведь сдуру чуть не дал согласие Светке. Придется вопрос пересмотреть. С учетом вновь открывшихся обстоятельств. Все-таки дочь есть дочь, правильно. А посему я решил немедля вызвать Светку. И не одну, а с мнимым ее спасителем. Ужотка покажу молодцу от ворот поворот. Письмо пока держи в секрете. Обнимаю тебя. Брат Василий».

Илья долго вчитывался в эти широко разбросанные строки. За ними слышался ему зычный отрывистый голос. Фраза за фразой, слово за словом прочно сцеплялись, как звенья тяжеловесной, погромыхивавшей цепи.

Теперь Илья понял, что дело принимает новый оборот. Он спрятал письмо в конверт и вышел на кухню.

— Ну, что скажешь? — спросил Иннокентий Васильевич. — Геройчик-то наш не обнаруживает храбрости? На попятный пошел? Ты понял, в чем дело?..

— Должно быть, строгий у Светки отец? — спросил Илья.

— Кто? Васька-то? Ого! Ловкачей он не любит, с ловкачами он строг. Тут я на него надеюсь. Коли сказал «ужотка», значит, сделает. Я его знаю!..

— Светку мне жалко…

Голос Ильи был грустным. Он сел на подоконник, наблюдая, как тщательно протирает стаканы Иннокентий Васильевич.

— А мне, думаешь, не жалко? Ничего другого не придумаешь. Дело обкумекано со всех сторон. Ежели припарки не помогают, надо вызвать хирурга…

Сурово прозвучали эти слова. Илья замолчал.

По улице, позванивая пустыми бидонами, неторопливо тащилась с пристани колхозная Буланка. Возчик Марьюшка тпрукнула, завидев сидевшего в окне Илью.

— Илья не ты ли будешь?

— Я Илья. В чем дело?

— Посылочка тебе послана…

Она достала из кошелки простой бумажный кулек, в каких отвешивали в ларьке пряники и конфеты.

— Дачница с катера велела передать, — подмигнула Марьюшка, — поклон тебе…

И, лукаво оглядываясь, пошла к своей Буланке.

— Спасибо вам! — крикнул вдогонку Илья.

— Что случилось? — подошел Иннокентий Васильевич.

Он услышал, как Илья судорожно втянул воздух.

— От Светки! — Илья торопливо разорвал кулек, в нем оказался красный шелковый кисет. На кисете была вышита зеленая ящерица.

— Вот! — протянул он кисет Иннокентию Васильевичу, как бы не решаясь в него заглянуть.

— Тут письмецо тебе! — ощупывая кисет, сказал Иннокентий Васильевич.

Он достал из кисета маленький пакетик и, наморщив лоб, прочел надпись:

— Мар-ган-цов-ка! Что сие значит? Как прикажете понимать?

Илья смущенно фыркнул в кулак себе:

— Я просил… потом объясню…

Иннокентий Васильевич заглянул в кисет и, сказав «держи!», высыпал на колени Ильи ворох золотистых Светкиных волос. Илья торопливо оградил их растопыренными пальцами, чтобы не уронить на пол. Ему казалось, что спутанные пряди еще хранят в себе живое нежное тепло Светки.

— Письма, видно, нет, — подал Илье опустевший кисет Иннокентий Васильевич.

Он насмешливо посмотрел на большие руки Ильи, полные воздушного золота, и добавил:

— Значит, совершился постриг! Ну, будешь подкладывать под щеку, чтобы скорей заснуть… Не обошлось без сантиментов!..

Илья через силу улыбнулся. Он бережно собрал волосы в кисет и положил подушечку на колени. Ящерица была вышита не очень умелой рукой, по-ученически, видимо в самые последние дни. Пожалуй, больше похожа на крокодила.

Бедная ящерица! Она казалась такой красивой! Можно ли было придумать лучшее украшение для золотых Светкиных волос?..

Светка не поняла тогда его восторженного движения. Илья вспомнил ее искаженное ужасом лицо, нечаянные объятия и поцелуи, странные приступы слез и смеха.

Пришлось засыпать песком зеленую ящерицу. Но этот случай неожиданно сблизил их, протянулись между ними теплые дружеские нити.

По-ребячески они договорились хранить от всех эту маленькую тайну. Он обещал Светке никогда не забывать историю с зеленой ящерицей. Прощальной своей посылочкой Светка напомнила ему об этом.

«Надо быть осторожнее с женщинами!» — сказала она ему тогда. Разве он был неосторожен?.. Ему не удалось встретиться со Светкой, объяснить ей все… Конечно, ей наговаривали со всех сторон: вот каков твой Илья — завистник, интриган, клеветник!.. И она могла этому поверить. Почему бы в самом деле не поверить? Это похоже на правду. Она могла презирать его и ненавидеть. Нет, этого не случилось — она не поверила.

Письма нет, но оно и не нужно.

Илья поднял на Иннокентия Васильевича полный теплой влаги взгляд:

— Что ж, все ясно… Больше ни слова об этом!..

РАССКАЗЫ