Сиракузовы услышали и поглядели на нас одинаково равнодушно.
– Сиракузовы, вы дураки, – громко сказал я.
Раньше, в человеческие времена, мне за такие дела лицо бы расковыряли, а теперь ничего. Один Сиракузов, правда, сказал:
– Ты, Поленов, сам дурак.
Без особого энтузиазма. Но уже что-то, обычно они и не прореагировали бы, а тут огрызнулись. Забавно. Человек еще не прибыл, а духовный рост уже налицо.
– Он один дурак, а вы два дурака, – к.б. пошутила Костромина. – Вы в два раза глупее, поэтому и идеи у вас бредовые.
Сиракузовы отвернулись.
– Эти еще ничего, – зевнула Кострома. – Беловоблов еще хуже. Он со своим приятелем Кружкиным собирается спасать Свету от грузовика.
– Как это?
– Просто. – Костромина ухмыльнулась. – Кружкин поедет на грузовике как бы на Свету, а Беловоблов ее спасет. Оттолкнет в сторону, примет удар на себя.
– Зачем?
– Ты что, кина не видел? – заговорщически спросила Костромина. – Это же классика. Она все время с открытым ртом, он похож на… Короче, похож. Как здесь.
Она продемонстрировала «Рыцаря страсти». Идиотический красавец на обложке томно смотрел вдаль.
– Кстати, тут тоже этот эпизод есть. – Костромина постучала по обложке пальцем. – Главная героиня ворон ловит, а тут бетономешалка без тормозов, и прямо на героиню несется. А тут главный герой как прыгнет. Короче, из-под самых колес выдернул, еле жива осталась.
– Все равно не пойму, – сказал я. – Зачем давить-то? Можно же и так, поговорить, кино посмотреть, мороженым угостить.
Костромина потерла лоб, поглядела на пальцы.
– А еще других дураком называет, – хмыкнула Груббер.
– Тут, Поленов, все просто, – стала объяснять Костромина. – Это же все классика. Молодой и красивый…
Костромина поглядела на Беловоблова, махнула рукой, пусть так.
– Молодой вурдалак Беловоблов спасает человека Свету из-под несущегося грузовика. И, само собой, между ними возникает любовь.
– Из-за того, что он ее из-под грузовика спас? – уточнил я.
– Ну, да, – кивнула Костромина. – А как же еще? Так ведь у людей все и происходит. Почитай в любой книге, там все так и излагается, если не грузовик, так хулиганы нападают. А главный герой спасает. А ты что думал, любовь, что ли, на пустом месте заводится? Нет, Поленов, все сложно. А ты не изучаешь.
Хорошо. Интересно все у людей устроено, не то что у нас.
– А если не грузовиком ее давить, к примеру, а локомотивом? – спросил я совершенно серьезно. – Тогда, наверное, любовь еще быстрее возникнет? Локомотив-то тяжелее. И едет быстрее.
Костромина пожала плечами.
– Наверняка сказать трудно, – сказала она. – Я в этом вопросе не очень хорошо разбираюсь, больше теоретически… Наверное, да. Если думать глубоко, то да, локомотивом сбивать надежнее.
– А где Беловоблов локомотив возьмет? – спросил я. – Железная дорога просто так локомотив не выдаст.
– Откуда я знаю?! – к.б. вспылила Костромина. – Это его проблемы. Пусть где хочет, там и берет, мне все равно.
– Да и мне тоже. Подумаешь…
– А тебе не должно быть все равно, – нахмурилась Костромина. – Ты должен переживать. Ты должен весь внутри переворачиваться.
Я представил, как это – переворачиваться внутри. Нехорошо, наверное. Гематогенно.
– Зачем?
– Нужно. Нужно, Поленов. Вот ты посмотри, все выворачиваются, все стараются, и только тебе все равно. А это плохо. Сиракузовы и то что-то придумывают, а ты…
Костромина поглядела на меня пронзительно. Кажется, линзы вставила. Во всяком случае, раньше таких пронзительных взглядов она не совершала.
– Ты можешь постараться? – спросила она. – Хотя бы постараться, а?
– Могу, – сказал я. – Постараться могу, если тебе надо… Я могу.
– Вот и постарайся. Они Свету грузовиком будут давить, а ты… Ты…
– Тоже балконом, что ли? – неудачно пошутил я.
– Зачем балконом, по-другому, по человечески. Ну, она, допустим, тонуть станет…
– Это мост надо ломать, – перебил я. – Она пойдет, а мост подломится… Только мосты крепкие, придется их заранее подломить.
Костромина закатила глаза.
– А что? – я тоже к.б. обиделся. – Как я еще ее в реку закину?
– Не знаю. Только ты подумай уж, напряги мозг. Вот, например…
Тут Костромина заметила, что Груббер и Увальева стали слишком уж активно прислушиваться, ушками пошевеливать и делать вид, что им не интересно. Костромина тут же замолчала.
Урок начался, физика, тоже предмет, сложный к пониманию. Физик пришел и стал про какую-то дисперсию рассказывать, а мы стали послушно слушать. Я понять даже старался – что такое эта самая дисперсия. Физик старался, тыкал указкой в доску, а потом в портрет какого-то древнего физика на стене, но до меня ничего толком не доходило. А потом у меня у самого в голове случилась дисперсия, я куда-то провалился и очнулся только от звонка.
Началась очередная перемена, и все мы опять отправились бродить по коридорам, как бестолковые частицы, погруженные в дисперсию, и я отправился тоже бродить, как все, потолкался, наступая на посторонние ноги и чувствуя, как наступают мне. Я добрался до лестницы со второго на первый этаж и стал смотреть вниз, я тут часто стою зачем-то. Через минуту подошла Кострома с термосом на боку и тоже стала смотреть. Мы иногда вместе стоим и смотрим, тоже зачем-то.
– Слышь, Поленов, а ты чего вчера в коллекторе нашел? – шепотом спросила Костромина.
У нее шепот получался правильный, не то что у дураков Сиракузовых, даже шептать по-человечески не умеют.
– «Душ на даче», – честно признался я. – И еще про кроликов книжку. Как кроликов правильно разводить в неволе.
– Про кроликов? – Костромина сощурилась. – И ничего больше не читал?
– Нет…
Костромина сощурилась еще сильнее, так, что глаз у нее совсем не осталось, только щелки.
– Значит, ты ничего не читал, – продолжала Костромина.
Врать я совсем не умел. На соулбилдинг надо, наверное, все-таки походить.
– Вспомнил, – хлопнул себя по лбу. – Памяти никакой, ты же знаешь. Там еще книжка была, без обложки, просто страницы, и все.
– Без обложки книга? – Костромина стала шептать еще глуше.
– Ага, – подтвердил я. – Толстая такая, со старым шрифтом.
Костромина огляделась.
Поблизости никого, на лестницу не часто ходят, лестница узкая, можно запнуться, скатиться вниз и застрять в перилах, это у нас в школе не поощряется.
– Давай подробнее, – сказала Костромина. – Что там еще в этой книжке было?
– Шрифт старый, – принялся рассказывать я. – Буквы тоже старинно выглядят, бумага ломкая, а переплет хороший. Прошитый такой, нитки… вроде красные.
– Красные нитки?
– Да. То есть они выцветшие. А на каждой странице маленькие картинки. Вот такие, размером с ноготь.
Я взял бумагу, взял свою титановую ручку и нарисовал крестик и звездочку, как мог, конечно, уродливо, коряво.
– Вот так, – сказал я. – Немного неровно, но… похоже.
– Это пентакль, а это ангх, – определила Кострома. – И то и другое – символ жизни. Очень интересная книжица тебе попалась.
Костромина сжала пальцы на перилах, железо подалось, сохранив на себе отпечатки пальцев.
– А что там написано было, не помнишь? Конкретно?
Я попробовал вспомнить, но не получилось, конечно.
– Вспоминай. – Кострома перестала терзать перила и уставилась на меня красными глазищами. – Вспоминай, Поленов. Вспоминай. А то рассержусь на тебя сильно и больно. Вспоминай.
Я сел на ступеньки и стал вспоминать. Времени немного прошло, так что вспомнить у меня получилось. Я вызвал в памяти трубу, ощущение одиночества, Ингу Сестрогоньевну с ее придирками, вспомнил.
– Ибо сила и душа живет в клыках, и их… – сказал я. – Все, дальше не могу. Там еще про тритонов что-то… Тритонами надо растираться. Против хода солнца в обязательном порядке…
Костромина вздохнула к.б. сокрушенно.
– Дурак ты, Поленов, – сказала она. – Я тебе об этом тысячу раз говорила. Тебе «Сумеречные скрижали» попались, а ты их завучу отдал.
– Она забрала.
– Она забрала… – передразнила Костромина. – Вот и растирайся теперь тритонами. Болван ты, мой друг. Ну-ка повтори, что ты там вспомнил.
– Ибо сила и душа живет в клыках, и их надлежит… – вспомнил я еще раз. – Их надлежит. Все.
– Сам ты надлежит, – к.б. обиделась Кострома. – Лопух. Такой шанс упустил. Ладно, будем действовать наверняка и последовательно.
– Как?
Костромина не ответила, поболтала термосом.
– Ты пульс чувствовал? – спросила она.
– Ну, чувствовал… – признался я.
– И как?
– Никак. Не очень приятно. В носу свербит.
Костромина достала блокнотик, записала.
– Зачем записываешь?
– Может пригодиться… В носу, значит, свербит. Это хорошо.
– Что хорошего-то?
– Хорошо… Действуем научно. Влюбленный человек ощущает целый комплекс переживаний, в результате чего он плохо дышит и испытывает затруднения с сердцем.
– Зачем мне пульс? – Я потрогал себя за нос. – Зачем мне сбитое дыхание?
– Не сбитое, а неровное. Повышенное сердцебиение и перебои с дыханием – это первые признаки любви.
– Чьей? – не понял я.
– Чьей-чьей – твоей, конечно.
Я поглядел на Костромину совсем одуренно.
– Зачем мне любовь-то?
Костромина сунула мне какао. Что-то я ее совсем перестал понимать.
– Ты обещал, – к.б. гневно сказала Костромина. – Ты обещал, что будешь меня слушаться. Вот и слушайся. И без вопросов. Говорю пить – пей.
Я с сомнением побулькал шоколадом. Нет, мне, конечно, было все равно, просто…
– Ты чего, здоровье бережешь, что ли? – ехидно поинтересовалась Кострома.
Здоровье мне беречь было совсем ни к чему, я свинтил крышку и выпил. Шоколад был как шоколад, горький и сладкий, переслащенный в пять раз и перегорченный в восемь, наверное, Костромина бухнула туда перца. Хорошо хоть соляной кислоты не добавила. Чтобы я прочувствовал.
Да я и так прочувствовал: язык зажгло и в желудке образовался горячий ком – редкие ощущения.