– А как он пробует? – не поверил я. – Ну, этот повар-то? Он же вкус все равно различить не может. Только кислое-соленое…
– Не может, – согласилась Костромина. – Поэтому пять лет и учился. Если бы он мог различить, он бы три года учился. А то и два. Он не пробует, он кладет все точно по рецепту. Это большое искусство, у нас в городе всего два таких.
Повар выставился и еще раз оглядел зал.
– Видишь, как готовятся к приезду Светы?
– Вижу.
– И ты готовься.
– Буду. Обязательно буду. Слушай, Кострома, а зачем все-таки…
– Тебе надо выучить рецепт какого-нибудь блюда, – перебила меня Кострома. – Пельмени! Их делают из мяса и…
Меня снова затошнило.
– Ладно, ладно. – Костромина опять скрипнула ножом по тарелке. – Не буду про пельмени. Успокойся, Поленов.
Я успокоился.
– Слушай, а ты не хочешь сегодня вместо меня на соулбилдинг сходить? – спросила вдруг она.
– А что так?
Вряд ли Костромина устала, она упертая, делает все до последнего.
– Мне кажется, Кузя заболел, – сказала она.
– Так звони в «Скорую», – посоветовал я.
– Я позвонила, они сказали, что ничего страшного, это реакция на прививку. Но все равно мне не хотелось бы его одного оставлять. У него нос теплый. Так что сегодня я буду с ним сидеть. А ты сходи, послушаешь, запишешь в тетрадь, что к чему.
– Да я…
Да не был я ничем занят сегодня. Просто не хотелось.
– Ты обещал, – прищурилась Костромина.
– Ладно. Схожу.
Врет все. Точно врет. Кузя заболел. Ничего он не заболел, это хитрость Костроминой, уловка. Хочет затащить меня на соулбилдинг, вот и все. Под благовидным предлогом.
– Ты обещал слушаться, – напомнила Костромина.
– Ладно, схожу, – сдался я.
– Вот и хорошо. – Костромина снова взялась за гематоген. – Я знала, что ты не совсем пропащий, что есть в тебе… Смотри-ка, Груббер идет.
В столовой показалась Груббер. Я к.б. удивился. Груббер в столовой никогда не бывала, дома обедала, а может, вообще не обедала, она всегда зеленого цвета, так что не исключено, что ест раз в год. А тут заявилась. Шагала меж столов, смотрела по сторонам.
– Она неспроста сюда сунулась, – сразу сказала Костромина. – Ей что-то нужно… Она сюда рецепты пришла выведывать.
Костромина выскочила из-за стола и побежала к Груббер. И я тоже пошел. Так, на всякий случай, вдруг подерутся? Это я шучу.
Груббер как раз направлялась к кухне, Костромина ее, конечно же, догнала.
– Что ты тут делаешь? – спросила Костромина.
Груббер не ответила, продолжала шагать между столами. Я подумал, что она дневная сомнамбула – такие иногда встречались, редко, еще подумал, что надо СЭС вызывать, но Костромина схватила эту сомнамбулу за руку.
– Тебе чего? – спросила Груббер.
– Это тебе чего? Что ты тут вынюхиваешь?
– Тут, кажется, столовая. А я пришла пообедать.
– Так что же ты не обедаешь? Гематогенчик свеженький, угощайся.
Груббер пожала плечами, уселась за стол. Взяла батончик, стала жевать. Это получалось у нее не очень хорошо, ела как в первый раз. Гематогенина ей, кстати, попалась старая и засохшая, крошилась и осыпалась на стол коричневым прахом под натиском мощных зубов. Костромина стояла и наблюдала. Я ничего не понимал.
Груббер справилась с батончиком, дожевала до конца, зыркнула на Кострому.
– Что еще? – спросил она. – Что еще тебе от меня надо?
– Мне? – к.б. удивилась Костромина. – От тебя? Ничего. Совершенно ничего. Но если ты не перестанешь болтаться с Беловобловым…
– То что?
Костромина театрально вздохнула и поглядела в потолок, на задумчивых мух. Зима, а мухи. Странно все-таки… Хотя в нашем мире полно странностей. Зимние мухи, зимний дождь, летний снег.
– То я тебя…
Костромина замолчала. Наверное, придумывала, что можно устроить Груббер. Выбор был весьма и весьма ограничен, а если по большому счету, то его и вовсе почти не было.
– Не ты одна такая умная умница, – негромко сказала Груббер. – С человеком подружиться хочешь, это понятно.
– Что тебе понятно?
– Все мне понятно. Хочешь подружиться. И ясно почему.
– Почему?
– Потому что рядом с человеком никто в энтропию не впадает, – сказала Груббер.
Это, кстати, правда. Рядом с людьми действительно энтропии почти никто не подвержен, давно замечено. Где человек, там аута нет. Ни на Новой Земле, ни в других местах, где много людей, почти не наблюдается таких случаев. Считается, что человеческое биополе благоприятно воздействует, предотвращает, так сказать. Поэтому программа «Человек среди нас» повсеместно одобрение вызывает.
– Вот поэтому ты и стараешься, – Груббер ткнула Костромину пальцем. – Аута боишься. У тебя ведь отец окуклился.
– Ее отец на Сахалине, – поправил я. – Он там на электростанции работает.
Отец Костроминой ведь действительно на Сахалине, давно уже уехал, лет восемь, наверное. Я его помнил, когда мы маленькими были, он нам свистульки из кроватных ножек делал. Потом пропал куда-то, Костромина всегда говорила, что на Сахалин уехал, обслуживает геотермальную электростанцию. Даже открытки его показывала, он их всегда от руки рисовал – вот киты нерестятся, вот Япония в бинокль, дорогая Лика, поздравляю тебя с днем рождения и все такое.
Про то, что он энтропик, я и не знал вовсе.
– Это вы все на Сахалине, – Груббер постучала себя по голове кулаком. – Сахалинщики. Да он давным-давно обэнтропился, все, нет его.
Я растерянно поглядел на Костромину. Потом на Груббер.
– Не смей про моего отца… – Костромина вдруг замолчала, не договорила.
Сначала я подумал, что она это так замолчала, из драматических соображений, выдержать паузу, но потом увидел, что нет. Просто Костромина потухла. То маленькое электричество, что питало ее эмоциональную активность, иссякло, батарейки сели, Костромина душевно перенапряглась и качнулась к равновесию. К нулю.
– Твой отец был энтропиком, и ты боишься, – повторила Груббер и со стальным звуком скрежетнула зубами. – Ты просто трусиха. И энтропичка. Наследственная. По тебе же видно.
– Не надо, – сказал я Груббер. – Не надо про энтропиков вспоминать, это плохая примета…
– А тебе, Поленов, осторожнее надо быть, – поучающее заметила Груббер. – Энтропия заразна, об этом все знают. Стоит одному в аут выпасть, как остальные вокруг тоже начинают. А Костромина в нашем классе самая заразная.
– Я не заразная, – возразила Костромина без особой убежденности.
– Это ты своему папе расскажи, – посоветовала Груббер.
– Я не заразная, – повторила Костромина.
– Почему, ты думаешь, она права на собаку получила? – спросила у меня Груббер. – Тоже из-за этого. Из-за трусости. Собаки – они как люди почти, энергетически положительные. Рядом с собаками тоже редко впадают, это тоже всем известно. Она тебе, наверное, еще про мороженое рассказывала? Про гирлянды? Да?
Я поглядел на Костромину.
– Рассказывала, значит, – ухмыльнулась Груббер. – Она просто боится.
У Груббер тоже хорошо получалось, к.б. обвиняюще, так что я подумал, что она, наверное, тоже по какой-нибудь душестроительной системе упражняется. Развивает эмоциональную сферу.
Костромина стояла рядом, понурившись, без интереса разглядывая квадратные узоры на скатертях.
– С человеком хочет дружить, а сама боится. А страх – это к ауту первый путь. Потому что…
Груббер неожиданно тоже разрядилась. Скисла. Резко сдулась, как шарик, выцвела. Зевнула, хрустнув челюстью. Они стояли друг напротив друга, мертвые угри, прелые листья, черный песок, прах. И я тоже такой.
– Ничего у вас не получится, – совершенно бесцветно сказала Груббер. – Ничего. Сколько ни старайтесь.
– Это у тебя ничего не получится. – Костромина отыскала в себе последние силы. – Это у тебя. Ты дура. И Беловоблов твой дурак. Можете на своих барабанах хоть заиграться.
Но Груббер не прореагировала, молча направилась к выходу. А я повел Костромину на двор, поскольку на уроки она идти совсем не могла – просто расплывалась, ноги подкашивались. Зря она ругаться пустилась, ругань истощает.
Мы выбрели на спортивную площадку и устроились на вкопанных покрышках. Костромина молчала. Раскрыть зонтик у нее никаких сил не оставалось, и его раскрыл я, согнул несчастный турник, приладил зонтик, сделал укрытие, но дождь, конечно же, все равно пробивался.
Наверное, мы так почти час просидели. Одни, в водной пыли, в тоске. После четвертого урока показался один мелкий вуп из третьего класса, уселся и тоже стал сидеть и зачем-то мокнуть, мокнуть в компании какого-то сопляка было глупо, и мы отправились в школу, в сушилку, и там сидели еще полчаса, привалившись к горячим батареям, и только после этого на уроки смогли пойти.
История. Историю я люблю, она интересная, рассказывается, как там все раньше было, хорошо, быстро. Как люди жили до восьмидесяти лет и умирали как люди, как их хоронили с почетом в земле или сжигали и развеивали над утренними реками, а пепел некоторых даже в космос вывозили и выкидывали в сторону Солнца, они и сейчас медленно падают в Солнце. И все было раньше здорово, небо голубое, трава зеленая, солнце светит. Оно и сейчас где-то там светит, за тучами. Над Новой Землей оно светит, а летом так вообще за горизонт не заходит.
Вообще я эту историю уже много раз слышал. С первого раза мы очень плохо все запоминаем, особенно историю, нам вдалбливать надо по сорок раз. Но все равно, слушать интересно. К тому же наш учитель частенько рассказывает, чем раньше люди вообще занимались. На рыбалку ездили, спортом всяким увлекались, строили модели железных дорог, пироги с грибами пекли.
Да, раньше все было хорошо.
А потом люди вспомнили про вампиров. Сейчас уже никто не может сказать, с чего все началось, кто подкинул идею, кто сделал первый шаг, этого уже не узнать, но ни с того ни с сего вдруг все как помешались. Наш историк, ну, учитель истории Вячеслав Иванович, он ездил на семинар, в Новую академию наук, так там настоящий историк, человек, им все рассказывал.