28 февраля Политбюро ЦК РКП(б) рассмотрело вопрос об арестованных меньшевиках и приняло решение поручить ВЧК «усилить аресты среди меньшевиков и с[оциалистов]-р[еволюционеров], не исключая одиночек рабочих, особенно в тех случаях, когда они выдаются своей активностью»[228]. Узников всячески запугивали. 25 апреля 1921 г. в Бутырках произошло избиение политических заключенных. Правда, пока еще физическое насилие не распространялось на находившихся в тюрьме партийных лидеров. Чекисты давали понять руководителям партии, среди которых преобладали люди уже далеко не молодые (Николаевский был самым молодым – ему сравнялось 35 лет), что непослушных ожидает физическое насилие. По этому поводу еще существовавшая меньшевистская фракция Московского совета внесла запрос и добилась назначения комиссии по расследованию инцидента. Правда, в комиссию были включены только большевики, и никакого результата «расследование» не дало[229].
28 апреля заключенные меньшевики и эсеры направили в Президиум ВЦИК совместный протест, подписанный от имени ЦК РСДРП С. Ежовым (Цедербаумом, братом Мартова), А. Плесковым и Б. Николаевским. В протесте подробно описывались насилия над заключенными: «Избивали кулаками и прикладами, женщин тащили за ноги и за волосы по лестницам и по двору, разрывая на них платья и сорочки». 20 человек были отправлены в Лефортовскую тюрьму, где уже тогда они содержались «в таких условиях, в каких даже в царских тюрьмах далеко не всегда содержались политические заключенные… Мы требуем от Президиума категорического ответа, будут ли виновные привлечены к ответственности… Отсутствие ответа мы считаем за отрицательный ответ и сделаем соответствующие выводы»[230].
Ответ ВЦИКа оказался «отрицательным»: в июне ВЦИК издал декрет, предоставлявший ВЧК право лишать социалистов свободы сроком до двух лет по признаку принадлежности к оппозиционной партии, без направления дела в суд. В ближайшие дни и недели на основании этого закона были арестованы 550 человек[231].
Подписавшие обращение в Президиум ВЦИК меньшевики и эсеры были наказаны отдельно. Их перевели в Лефортовскую тюрьму, где они «просидели три недели в совершенно невероятных условиях, лишенные передач и на полуголодном пайке». После этого арестованных перевели в Особый отдел ВЧК (то есть внутреннюю тюрьму на Лубянке), где режим был не лучше. Началась цинга. Тогда ЦК РСДРП уже из-за границы (от его имени выступали эмигрировавшие лидеры, прежде всего Мартов) потребовал от Президиума ВЦИК перевода Плескова, Ежова и Николаевского в санаторий для лечения. «На голову этой власти ложится ответственность за жизнь и смерть наших товарищей». В санаторий никого не отправили, но в Бутырскую тюрьму, где режим был мягче, возвратили. Письма и резолюции с протестами продолжались. Но власть на них уже не реагировала.
Заключенные члены ЦК полагали, что остававшиеся на свободе меньшевистские деятели слишком пассивны. Об этом говорилось в письме Дана, Николаевского, Плескова и Ежова от 12 августа. Подписавшие письмо партийные руководители требовали, чтобы оставшиеся на свободе меньшевики выступали как можно чаще в Советах, на различных съездах, привлекали к протестам уцелевшую меньшевистскую молодежь, но ни в коем случае не поддавались «пагубному настроению, будто уже или пока ничего нельзя сделать»[232].
В ноябре 1921 г. арестованные выступили с протестом против высылки в Туркестан четырех своих однопартийцев (под этим обращением в числе прочих стояла подпись Николаевского). По инициативе Дана 4 января 1922 г. начали голодовку, о которой даже удалось сообщить за рубеж[233]. В голодовке участвовало 45 человек. В заявлении, направленном во все тот же Президиум ВЦИК (в числе подписавших был Николаевский), указывалось, что непосредственным ее поводом является намерение властей выслать заключенных в отдаленные районы страны и тем восстановить старую практику административной ссылки царских времен[234].
В начале 1922 г. в Москве, а также в некоторых других городах были назначены выборы в местные Советы. Члены ЦК РСДРП в тюрьме и на воле размышляли и дискутировали о том, следует ли в них участвовать. Сторонники бойкота выборов указывали, что сотрудничество с советской властью не дает результатов, приводит к новым арестам и создает иллюзию выборности. Сторонники участия в выборах полагали, что следует хвататься за любую соломинку легальности[235]. Можно предположить, что Николаевский придерживался второй точки зрения, которая и возобладала в ЦК. На ближайших выборах (впрочем, в последний раз) меньшевикам удалось провести в Московский совет пять депутатов.
По прошествии примерно года с момента ареста меньшевистских руководителей советское правительство приняло решение выслать группу меньшевиков за границу. Вряд ли на сей раз за своего свояка вступился Рыков, являвшийся в это время членом Оргбюро ЦК РКП(б) и заместителем Ленина по Совнаркому. Решение высшего большевистского руководства, видимо, было принято по внешнеполитическим соображениям – Россия крайне нуждалась во внешних рынках, готовилось установление дипломатических отношений с Германией, где традиционно были сильны социал-демократы, в апреле – мае 1922 г. в Генуе предстояла международная экономическая конференция с участием РСФСР. Для всего этого надо было соблюдать хотя бы видимость приличного поведения или, по выражению Мартова, «сходить в баню», чтобы предстать на Западе в опрятном виде. Голодающим меньшевикам ВЧК предложила прекратить голодовку и выбрать в качестве места ссылки Северодвинск, Вятку или заграницу. Неудивительно, что меньшевики, в числе которых был и Николаевский, «сочли за лучшее выехать до поры до времени за границу»[236].
Это был первый опыт санкционированного правительством изгнания из Советской России чуждых большевикам элементов. За этой акцией последуют знаменитый «философский пароход» и новые группы изгнанников, перед которыми стояла все та же непростая альтернатива – отправиться в эмиграцию или же оказаться в тюрьме, лагере или ссылке. В последующие годы, однако, возможность выехать за границу стала редким исключением. Ручей эмиграции все более ссужался и иссякал. Затем эмиграция и вовсе исчезла, став «преступлением перед социалистической родиной». Несогласных ожидала «высшая мера» или отправка в ГУЛАГ, причем для многих из тех, кто попал в концлагерь, это означало ту же гибель, только в рассрочку.
Николаевский избежал наихудшей участи, хотя поначалу изгнание из родной страны, которое он предпочел тюрьме и ссылке, оставленные в Советской России заложниками многочисленные родные и близкие, в том числе мать Николаевского, – все это воспринималось им как тяжкая трагедия. Вряд ли в то время он надеялся, что большевистский режим рухнет в относительно близком будущем. Будучи уже опытным и трезвым политиком, Николаевский понимал, что советская власть все более укрепляется, что экономические уступки НЭПа не дополнятся «НЭПом политическим», что диктатура над пролетариатом и остальными слоями населения становится все более жестокой и беспощадной. Так началась эмиграция Бориса Ивановича Николаевского, продлившаяся четыре с половиной десятилетия.
Глава 3ГЕРМАНИЯ 1922–1933 гг.
Переезд в Берлин
Если не считать так и не вернувшегося в Советскую Россию Аксельрода, из меньшевиков за границей первыми оказались Ю.О. Мартов, P.A. Абрамович и E.Л. Бройдо. Затем удалось выехать Д.Ю. Далину. 11 января 1922 г. из Бутырской тюрьмы были выпущены и уехали за рубеж Ф.И. Дан, Л.O. Дан, Г.Я. Аронсон, В.М. Шварц, Ф.А. Юдин и некоторые другие меньшевистские лидеры (нелепость бюрократической процедуры заключалась в том, что освобождены они были под подписку о невыезде). В последней группе находился Николаевский. Отправились высланные в Берлин, где была сформирована Заграничная делегация меньшевиков и начат выпуск журнала «Социалистический вестник».
Высылаемым на сборы милостиво была дана неделя, использованная для проведения последнего расширенного пленума ЦК РСДРП. Одним из важнейших вопросов, обсуждаемых на пленуме, стала, разумеется, эмиграция руководителей партии: следовало ли меньшевистским лидерам согласиться с предоставленным правом на выезд, не будет ли отъезд за рубеж капитуляцией перед советской властью или, хуже того, ренегатством. В конце концов пленум дал разрешение выехать всем желающим, хотя в прениях неоднократно высказывалось недовольство этим «бегством» за границу. Как вспоминал С. Волин, «сами уезжавшие смотрели на дело иначе. Все они прошли через длительное тюремное заключение, нередко и голодовку, а некоторым из них виза на выезд была дана взамен ссылки». Здесь автор был неточен. Виза на выезд взамен ссылки была предложена не некоторым, а всем эмигрировавшим меньшевикам. Волин, однако, указывал, что «своему отъезду они не придавали большого значения в убеждении, что их эмиграция не может быть длительной – год-два, не больше»[237].
Думается, что дело здесь обстояло не совсем так. Меньшевистские лидеры вынуждены были с глубокой тоской констатировать, что большевистской диктатуре в условиях НЭПа и окончания международного бойкота советской власти в ближайшие годы не грозит крах, что Ленин и его команда стали у власти всерьез и надолго. Социал-демократические руководители, естественно, стремились предохранить себя от новых, еще более суровых репрессий и в то же время полагали, что воздействие меньшевиков на международные социалистические круги будет значительно эффектнее самоубийственных демонстративных протестов внутри РСФСР и эффективнее бесплодных попыток играть роль внутренней оппозиции в Советской России.