Гуль продолжает: «И позже, когда я работал над своими книгами «Азеф», «Бакунин», «Дзержинский», «Тухачевский» и другими, я увидел, что Б.И. из этих охапок газет сделал. Я в восторг пришел от множества ценнейших папок с газетными вырезками. Кого и чего тут только не было! Конечно, не из одних этих газет Николаевский создал уникальный русский архив, единственный во всем мире. Он тащил все отовсюду. И сколько людей – писателей и политиков – впоследствии пользовались архивом Б.И. Николаевского, который с удовольствием предоставлял свой архив для работы»[261]. Именно Николаевский собрал и сохранил для истории российской культуры архив журнала «Новая русская книга», который ныне является составной частью его коллекции в Гуверовском институте[262] и был частично опубликован во Франции (материалы отдельных выдающихся писателей, философов, публицистов, общественных деятелей)[263].
Однажды Николаевский случайно увидел в подсобном помещении редакции два больших запыленных пакета, на одном из которых была, по воспоминаниям Гуля, надпись «Мандельштам». Борис Иванович предположил, что пакеты могут иметь отношение к одному из русских социал-демократов. Однако фамилия Мандельштам вызывает сомнения, так как в коллекции Николаевского документация такого лица отсутствует. Не исключено, что это были документы Виктора Евсеевича Мандельберга – меньшевика, члена II Государственной думы, находившегося в эмиграции (его документы действительно сохранились в коллекции Николаевского[264]). Гуль вполне мог перепутать фамилию, тем более что его художественной натуре она мало о чем говорила.
По словам Гуля, Николаевский, осмелившийся вскрыть те два пакета, обнаружил там редчайшие книги по истории революционного движения и важные документы, после чего попросил у Гуля разрешения забрать две особенно важные для него книги. «Борис Иванович, – произнес Гуль, – вы у меня спрашиваете? Но книги же не мои, и я ни разрешения дать не могу, ни запретить вам не могу». Естественно, Николаевский книги унес, а затем в течение нескольких недель пакеты «худели-худели, а потом перестали существовать»[265].
Такой способ сбережения документов Николаевский считал оправданным, поскольку в суматохе текучки и Ященко, и сам Гуль часто теряли ценнейшие бумаги. Так, в редакцию поступило письмо писателя Максимилиана Волошина о зверствах, которые творили красные в Крыму после изгнания Врангеля. Это был потрясающий документ, который Ященко читал многим посетителям, в том числе Николаевскому, и, разумеется, собирался его опубликовать. Засунув письмо в карман, чтобы перечитать дома, Ященко на следующий день обнаружил, что письмо пропало. «Страшно грустил об этом Б.И. Николаевский, говоривший: «Ведь это же совершенно уникальный исторический документ! И как мог Александр Семенович так легкомысленно его потерять!»[266] – вспоминал Гуль.
В германской столице была развернута бурная публикаторская деятельность, к которой Николаевскому удалось вначале привлечь довольно часто посещавшего санаторий под Берлином Максима Горького. Собственно говоря, первая встреча Николаевского с Горьким произошла именно в санатории, находившемся на курорте Бад-Сааров, недалеко от германской столицы. Здесь писатель лечился, и сюда Борис Иванович приезжал, чтобы повидаться со своим свояком Алексеем Ивановичем Рыковым – заместителем Ленина по Совнаркому. Имея в виду, что с мая 1922 г. Ленин тяжело болел, Рыков был фактическим руководителем правительства.
Николаевский с удовольствием приезжал в Бад-Сааров. Это был первоклассный, построенный в земле Бранденбург курорт с горячими и грязевыми источниками, небольшой городок, великолепное сочетание первозданной природы с хорошо оборудованными центрами лечения на озере. Сам Рыков в Берлине перенес операцию, после которой приводил свое здоровье в порядок на свежем воздухе. Будучи почти всесильным советским руководителем, он не побоялся встретиться с изгнанным из России меньшевиком, причем сделал это по своей инициативе, что, видимо, в какой-то степени определило временный поворот некоторых советских организаций и идеологических деятелей к сотрудничеству с Николаевским.
Рыков был довольно откровенен с Николаевским. В связи с распространившимися в Москве слухами о том, что Ленин болен сифилисом, в высших большевистских кругах решили провести расследование и либо эти слухи опровергнуть, либо, по крайней мере, доказать, что это наследственная болезнь. Была снаряжена медицинская экспедиция в Астрахань, откуда родом были предки Ленина по отцовской линии, чтобы проверить подозрения об унаследованном сифилисе. «Такую старую грязь разворотили, что и вспоминать нет охоты», – рассказывал как-то Рыков Николаевскому на курорте Бад-Сааров[267]. Ничего конкретного не нашли, и врачи ругались, что «ходят в потемках». Были сделаны все возможные анализы, но они не дали результатов: носители болезни не были обнаружены, хотя врачи и понимали, что отсутствие носителей еще не может быть решающим доказательством отсутствия болезни.
Как-то Николаевский повел Рыкова в русский «Дом искусств». Правда, появился там советский деятель полуинкогнито. Гуль рассказывал в своих воспоминаниях:
«Особенно импозантны были собрания «Дома искусств» в кафе «Ландграф». Зал – очень большой, лакеи сервировали еду, кофе, всяческие напитки. В кафе была хорошая эстрада, с которой читали выступавшие. Выступало тут много людей: А. Толстой, Н. Минский (поэма «Хаос», которая была действительным, но малоинтересным «хаосом»), Соколов-Микитов со своими «сказками» и «сказаниями», А. Ремизов – с «Взвихренной Русью» и всяческой «славянской вязью» и «мудренщиной», И. Эренбург завывал «Стихи о канунах» и хорошо читал «ядовитого» «Хулио Хуренито»… Этот вечер я запомнил и еще по одному обстоятельству. Мы, молодежь, не садились в ту часть зала, где сервировали еду (дороговато было нашему брату), а садились ближе к эстраде, где можно было отделаться кружкой пива. Но я видел, что в «привилегированной» части Б.И. Николаевский сидит с какими-то неизвестными мне господином и дамой. Я не обратил на это внимания. А когда через несколько дней встретился с Борисом Ивановичем, он, улыбаясь, спрашивает: «Вы меня в «Ландграфе» видели?» – «Видел». – «А вы знаете, кто со мной был?» – «Понятия не имею». И, улыбаясь, Борис Иванович говорит: «Со мной сидели Алексей Иванович Рыков и его жена». Я ахнул: «Да что вы?» – «Да, да, сами захотели пойти, и, знаете, жена Рыкова все меня просила: Б.И., покажите, который Гуль? Она ваш «Ледяной поход» в России читала, и ей очень хотелось на вас посмотреть». – «Ну, я надеюсь, вы показали ей?» – засмеялся я. «Конечно…» – «Ну и как? Одобрила?» – «А этого я уж не знаю», – засмеялся и Б.И. своим высоким сопрановым смехом».
Гуль поинтересовался, не узнал ли кто Рыкова в кафе. Николаевский ответил отрицательно, а по поводу сомнения Гуля, что могли узнать меньшевики, отмахнулся: «Ну, это не страшно»[268].
Именно Рыков познакомил Николаевского с Горьким, творчеством которого Борис Иванович интересовался с юных лет и заочное сотрудничество с которым произошло, когда публиковались документы полицейского наблюдения за молодым Горьким. Писательница Нина Берберова, описывая встречу Рыкова, Николаевского и Горького, создала интересный образный портрет Николаевского того времени: «Историка, человека больших знаний, державшего связь с европейскими социал-демократами, собирателя книг и материалов по истории русской революции… Он был высокий и тяжелый, молчаливый и внимательный человек, с умными глазами, курчавыми волосами и высоким голосом»[269].
Николаевский стал встречаться с Горьким. Задумано было издание журнала «Летопись революции» и серии книг, в основном мемуарного характера, в качестве приложений. В редакцию вошли Мартов, Николаевский и известный нефракционный левый социал-демократ, автор нашумевшего многотомника о революции 1917 г. H.H. Суханов. Николаевский считал членом редакции еще и Горького. По крайней мере, если в первых сообщениях о будущем журнале «ближайшими его участниками» назывались Мартов, Суханов и Николаевский[270], то летом 1922 г. в письме Л.Ф. Бичерахову, бывшему казачьему полковнику, находившемуся в эмиграции, Николаевский сообщал, что в редакцию входит Горький[271].
Понятно, что включение Горького в состав редакции для Николаевского было очень желательно, так как это поднимало статус и журнала, и Николаевского, как соредактора Горького. Однако уговорить писателя войти в состав редколлегии не удалось. Алексей Максимович отговаривался и занятостью, и тем, что не является историком, и своим неуживчивым характером. Перед самым выходом первого номера, 30 декабря 1922 г., Горький несколько льстиво, хотя, наверное, искренне написал Николаевскому письмо с отказом от участия в редколлегии:
«Изложенное Вами положение дел привело меня в такое восхищение, что вопрос о редакции, на мой взгляд, совершенно не имеет, при таких условиях, практического интереса. Вы знаете мой неприятный характер, придирчивость и требовательность в редакционной работе. Но то, что Вы изложили в простых и бесхитростных фактах, совершенно убеждает меня в полном благополучии и блестящей будущности журнала… Так работайте, как работаете, один. Вы спец, приобретайте тут опыт, стаж и имя и не гоняйтесь за комплиментами, которые Вам не нужны»[272].
Возможно, отказ был вызван еще и тем, что «Летопись революции» являлась не просто эмигрантским журналом, а задумана была как издание различных политических фракций эмиграции, в том числе враждебных советской власти.