История вовлечения Горького в дело защиты эсеров весьма интересна. Мартов задумал убедить Горького обратиться с просьбой о защите эсеров к французскому писателю Анатолю Франсу, проявлявшему интерес к русским делам. Основание для такого обращения было весомым – незадолго до этого, в 1921 г., Франс пожертвовал полученную им Нобелевскую премию в пользу голодающих в России, а вслед за этим стал выступать против политики большевиков[287]. Имея в виду, что из всех меньшевистских деятелей наиболее близко с Горьким был знаком именно Николаевский, Мартов письмом от 30 июня 1922 г. просил Бориса Ивановича поехать к Горькому, передать ему соответствующее письмо меньшевистских лидеров, убедить обычно очень осторожного в таких делах Горького выступить в защиту эсеров и побудить к аналогичному выступлению Франса. На Николаевского в этом смысле возлагались большие надежды – он должен был не просто убедить Горького, а буквально заставить его написать письмо, «дабы он не мог уклониться от ответа, – инструктировал Николаевского Мартов, – ни задержать с ним и чтоб Вы могли, в случае необходимости, «надавить» на его хрупкую волю… Словом, действуйте!»[288]
В результате настояний Николаевского Горький действительно выступил с двумя обращениями, получившими сравнительно широкую огласку в печати, – телеграммой А. Франсу от 3 июля 1922 г. и посланным за два дня до этого письмом заместителю председателя Совнаркома РСФСР А.И. Рыкову. В телеграмме Франсу говорилось:
«Суд над социалистами-революционерами принял циничный характер публичного приготовления к убийству людей, искренне служивших делу освобождения русского народа. Убедительно прошу Вас: обратитесь еще раз к советской власти с указанием на недопустимость преступления. Может быть, Ваше веское слово сохранит ценные жизни социалистов. Сообщаю Вам письмо, посланное мною одному из представителей Советской власти».
Рыкову Горький написал следующее: «Если процесс социалистов-революционеров будет закончен убийством – это будет убийством с заранее обдуманным намерением, гнусным убийством». Горький просил Рыкова сообщить его мнение Ленину, Троцкому и другим большевистским лидерам. «Надеюсь, оно не удивит Вас, ибо за время революции я тысячекратно указывал Советской] власти на бессмысленность и преступность истребления интеллигенции в нашей безграмотной и некультурной стране. Ныне я убежден, что если эс-эры будут убиты, – это преступление вызовет со стороны социалистической Европы полную блокаду России»[289]. 11 июля появился ответ Франса, поддержавшего обращение Горького[290].
В Москве были взбешены этими демаршами. Ленин, перенесший накануне первый инсульт и с опозданием узнав о выступлении Горького, писал 7 сентября 1922 г. пребывавшему в Германии Н.И. Бухарину:
«Я читал (в «Социалистическом вестнике») поганое письмо Горького. Думал было обругать его в печати (об эсерах), но решил, что, пожалуй, это чересчур. Надо посоветоваться. Может быть, вы его видаете и беседуете с ним? Напишите, пожалуйста, Ваше мнение…»[291]
Бухарин встретился с Горьким и стал ему объяснять, что тот совершил ошибку, поддавшись на провокацию меньшевиков. По словам Бухарина, которому в данном случае не следует полностью доверять, Горький был огорчен и находился почти в отчаянии. Бухарину он якобы сказал: «Я черт знает что наделал. Как же мне теперь быть, как мне исправить мою ошибку?»[292]
Более достоверное представление и о взаимоотношениях Горького с Бухариным и о сохранявшемся резко отрицательном отношении писателя к преследованию в Советской России эсеров дают его письма Николаевскому. В сентябре 1923 г. Горький сообщал, что получил письмо от Бухарина в ответ на его письмо Рыкову (то есть в ответ на письмо с протестом против судилища в Москве). «Завтра Б[ухарину] отвечу; посмотрим, что будет», – писал Горький. Из этого следует, что Горький вряд ли раскаивался в своих обращениях к Франсу и Рыкову и продолжал настаивать на прекращении репрессий в отношении эсеров. Очевидно, что позже последовало еще одно обращение к Рыкову. 15 октября Горький писал Николаевскому: «Ответ Бухарина не касается существа дела, а лишь выражает недоумение или обиду в форме вопроса: почему я на его – Б[ухарина] – и Зиновьева письмо ответил не им, а Рыкову. Я написал Бухарину – почему»[293]. Переубедить писателя по вопросу об эсерах Бухарину и Зиновьеву не удалось.
Из переписки Горького с Николаевским следует, что писатель полностью доверял Борису Ивановичу и делился с ним содержанием своей достаточно конфиденциальной корреспонденции с большевистскими лидерами. Сам Ленин, перенесший в конце 1922 г. новый инсульт, оказался в это время фактически под домашним арестом в подмосковной резиденции в Горках. В столице развернулась острая политическая борьба за ленинское наследство, за то, кто будет его преемником. Ленину в эти недели было не до эсеров, и в полемику с Горьким Ленин ввязываться не стал. Зато в «Известиях» появилась издевательская статья К. Радека, смысл которой заключался в том, что Горький – интеллигент, не разбирающийся в политике[294]. «Правда» разразилась сразу двумя фельетонами: прозаическим С. Зорина «Почти на дне. О последних выступлениях М. Горького» и зарифмованным Демьяна Бедного «Гнетучка», где Бедный дошел до того, что обвинял Горького в «черносотенстве»[295].
Решающую роль в том, что приговоренные к расстрелу эсеры не были тогда казнены, а превратились в заложников режима, сыграло обязательство делегатов Коммунистического интернационала на встрече в Берлине в апреле 1921 г. с лидерами II и II 1/2 Интернационалов сохранить подсудимым жизнь. Весьма недовольный данными обещаниями, Ленин все же счел целесообразным их соблюсти. Так что роль Горького, Мартова и Николаевского в отсрочке смертных приговоров эсеровским руководителям не следует преувеличивать.
Тем не менее меньшевики вправе были считать, что именно они вынудили советскую власть дать обязательства не прибегать к смертной казни в отношении осужденных и допустить на суд зарубежных адвокатов – видных социалистических деятелей – Эмиля Вандервельде, Курта Розенфельда и Теодора Либкнехта. Правда, они уехали из Москвы до окончания процесса в знак протеста против царившего судебного произвола. Но все-таки эсеровские лидеры были приговорены к расстрелу «условно»: смертный приговор не должен был приводиться в исполнение до тех пор, пока со стороны эсеров не было «контрреволюционных» выступлений. Лидеры эсеровской партии стали заложниками бездействия рядовых членов партии, причем трактовка того, что следовало считать «контрреволюционным» выступлением, оставалась за большевиками.
Выступления меньшевиков-эмигрантов в защиту подсудимых эсеров не означали сближения меньшевиков с эсеровской партией. Точно так же лидеры Заграничного представительства рассматривали как чуждые и даже враждебные меньшевикам группы других пролитэмигрантов – кадетов, октябристов, тем более – монархистов. На фоне усиления в РСФСР преследований оппозиционеров, инакомыслящих и просто чуждых большевикам слоев населения партия меньшевиков превращалась в крохотную подпольную группу, а ее Заграничное представительство – в чисто эмигрантский орган, не оказывавший сколько-нибудь заметного влияния на ход событий и на умонастроения в Советской России.
Член меньшевистской Загранделегации
Николаевский являлся в эмиграции активным и инициативным партийным деятелем. В июне 1922 г. он был введен в специальную комиссию, занимавшуюся пересмотром платформы меньшевиков. В 1922–1923 гг. он участвовал в бурных спорах, вызванных стремлением Заграничной делегации конституироваться не как второстепенной орган ЦК, послушно выполняющий любые его решения, а в качестве самостоятельной авторитетной инстанции, обладающей равными правами с Бюро ЦК партии. Именно этой цели служил проект создания Коллегии ЦК, состоявшей из двух равноправных звеньев – Загранделегации и внутреннего Бюро, причем в проекте ощущалось некоторое превосходство Загранделегации над Бюро ЦК[296].
Спорные вопросы между Бюро и Загранделегацией решались путем переписки, причем главным автором писем от имени Загранделегации был Николаевский, что говорило и о доверии к нему со стороны других членов этого органа, и о легком пере Бориса Ивановича, и о том, что он сумел остаться «над схваткой» между партийными звеньями и был настроен по отношению к Бюро более примирительно, нежели другие зарубежные деятели.
Ноша корреспондента с внутренними деятелям и была нелегкой не только в силу необходимости формулировать позицию Загранделегации как коллективного органа, несмотря на то что в нем были разногласия, причем сам Николаевский подчас не был согласен с той или иной установкой, но и потому, что на его голову постоянно сыпались упреки со стороны внутренних деятелей, всегда с чем-то несогласных. Тем не менее, если изначально Николаевский выполнял роль корреспондента по устному согласованию между членами Загранделегации, то в начале января 1923 г. Д.Ю. Далин проинформировал Бюро ЦК о принятии решения, согласно которому от имени Загранделегации письма в Бюро ЦК будет еженедельно писать Николаевский.
Сохранились его политические письма в Москву от 19 октября, 6, 14, 22 и 28 ноября 1922 г., 31 января и 16 мая 1923 г. Письмо от 31 января 1923 г. при этом было обозначено как № 20, и это значит, что в действительности переписка была значительно богаче и большинство писем до нас, к сожалению, не дошло. В письмах давалось представление о позиции Загранделегации по различным политическим вопросам, сообщалось о тематике «Социалистического вестника», рассказывалось о жизни отдельных эмигрантов, что было весьма важно, так как на родине оставались их родные и близкие. Весьма неутешительно почти в каждом письме звучали строки о состоянии здоровья Ю.О. Мартова, который медленн