.
Подчас обращалось внимание на самые мелкие детали поиска. 2 января 1927 г. Николаевский писал в ИМЭ:
«При просмотре «Кельнише Цайтунг» за 1858–1859 гг. в разных известиях попалось несколько заметок, могущих представить некоторый интерес. Я их на всякий случай зарегистрировал – опись прилагаю»[351].
При всей насыщенности и интересе эта работа, однако, удовлетворяла Бориса Ивановича далеко не полностью. 11 декабря 1924 г. он просил Рязанова разрешить возникший у него вопрос. Дело в том, что полученное перед этим письмо института определяло, что центром тяжести работы берлинского представителя должна быть «инвентаризация архива». Николаевский же считал, что главной его задачей является розыск новых материалов. Именно так определял недавно задачу сам Рязанов. Теперь же в институтском письме о розысках не говорилось вовсе[352]. Этот вопрос так и не был разрешен удовлетворительно. Николаевскому приходилось и вести поисковый труд, приобретать документы для ИМЭ и на свой страх и риск.
Он, однако, нашел время и для весьма интенсивной разыскной работы в Прусском земельном государственном архиве. Правда, поначалу дело застопорилось, так как существовали жесткие бюрократические правила допуска исследователей в этот архив. Необходимо было получить разрешение в министерстве иностранных дел, а для этого предварительно заручиться рекомендациями. Борис просил ИМЭ прислать письмо, что он работает по поручению этого института. «Иначе получится, что я скрываю, и при официальных хлопотах, когда нужно указывать цель работы и круг интересующих вопросов, неупоминание этого может быть неправильно истолковано»[353]. В конце концов разрешение было получено.
Здесь Николаевский также выявил рукописи Маркса и Энгельса, равно как и документы, связанные с их деятельностью. Немало интересного было обнаружено в берлинских библиотеках, где Николаевский изучал публикации работ Маркса и Энгельса, газеты и журналы, в которых они публиковались или в которых рассказывалось или даже только упоминалось о них.
В 1925 г. Борис Иванович ездил в Вену, откуда привез в Берлин, а затем переправил в Москву рукописи Маркса и Энгельса, оставленные там Рязановым перед возвращением в Россию в 1917 г. Николаевский посещал и многие другие европейские города, где проживали русские эмигранты, уговаривая их передать ему на хранение документальные материалы, фотографии, дневники, воспоминания то ли за незначительную плату, то ли безвозмездно. В большинстве случаев эти экспедиции давали позитивный результат, причем не только в переговорах с социалистами, но и с эмигрантами более правых убеждений.
Неведомо, какими путями Николаевскому удалось уговорить Эдуарда Бернштейна передать в Архив СДПГ наряду с хранившимися у него письмами Энгельса, рукопись незавершенной работы Маркса и Энгельса «Немецкая идеология»[354]. Эта рукопись, написанная в 1845–1847 гг., содержала критику различных социалистических теорий, существовавших в Германии к тому времени, и впервые давала более или менее связное изложение социологической концепции «основоположников». Николаевский изготовил фотокопии и отправил их в Москву. «Немецкая идеология» была издана впервые в СССР на немецком языке в 1932 и на русском в 1933 г.[355] Правда, документация, жаловался Николаевский Рязанову, была передана не полностью, часть писем и некоторые рукописи Бернштейн все же оставил у себя, как и письма российских социалистических деятелей П.Б. Аксельрода, Г.В. Плеханова и других. Однако доступ к ним Николаевский получил, и об этой документации стало широко известно заинтересованным лицам и организациям, что и являлось главным результатом состоявшихся переговоров.
Важной находкой были три больших пакета с письмами Энгельса Августу Бебелю и другим руководителям германского социал-демократического движения, которые были обнаружены среди бумаг социал-демократического лидера и видного социолога Рудольфа Гильфердинга. Сообщая об этом в ИМЭ, Николаевский писал, что попытается сфотографировать эти документы во Франкфурте, но предупреждал, что, скорее всего, немцы этому воспрепятствуют, пожелают первоначально опубликовать их в Германии. Он полагал, что предложение о публикации будет сделано именно ему; считал, что следует согласиться, так как это позволит сделать фотокопии и отослать их в Москву. Если же публикатором окажется другое лицо, все дело может сильно затянуться[356].
Работа над обозначенной перепиской очень увлекла Николаевского, хотя до конца отношения с немцами по этому вопросу долгое время оставались неурегулированными. Социал-демократические деятели колебались, опасаясь, что публикация писем в СССР будет прокомментирована в весьма неблагоприятном для них свете.
Вместо отдыха в праздничный новогодний день 1 января 1928 г. Борис Иванович занимался подготовкой к печати трудных для чтения и тем более для комментирования материалов и обдумывал возможности их издания институтом. Он писал Рязанову:
«Гильфердинг Ваше письмо получил, но пока еще ни с кем не говорил. Причина – он хочет эти разговоры вести после напечатания рецензии на первый том сочинений М[аркса] и Э[нгельса], в которой должна быть дана оценка научного значения издания, появление же этой рецензии несколько задерживалось по ряду причин. Во всяком случае в ближайшее время он разговор по этому поводу поведет. Однако я должен сказать, что надежды на успешный исход у меня очень мало».
Вновь предлагалась комбинация, теперь уже новая – устраниться от издания на немецком языке и договориться об издании писем на русском. Немцы знают, напоминал Борис, что «письма эти вообще-то найдены во многом благодаря мне, и известные мои права признают»[357].
Общаться с престарелым социал-демократическим ветераном (Бернштейн приближался к 80-летию, он скончается в 1932 г.) было нелегко. Николаевский жаловался Рязанову:
«Письма Фишера[358] к Энгельсу Бернштейн дать обещал, но все оттягивает, ссылаясь, что забыл, куда положил, и не может найти. Мне этот мотив кажется вполне правдоподобным, т. к. он действительно многое забывает. Я, напр[имер], вот уже два года не могу добиться от него обещанных им мне писем к нему Плеханова… Как Вы сами понимаете, средств давления на него у меня никаких. Теперь, ссылаясь на Ваше письмо, я обращусь к нему с официальным письменным запросом – м[ожет] б[ыть], это заставит его порыться»[359].
В конце концов оказалось, что Бернштейн просто не хочет отдавать письма Фишера. Николаевский, несмотря на все усилия, так их и не получил[360].
Настойчивый поиск продолжался. Представитель ИМЭ общался со все новыми русскими эмигрантами, видными европейскими социал-демократами, приобретал у них рукописи и целые архивы, редкие книги и прочие материалы, интересные для ИМЭ и для него самого. По поручению института и по собственной инициативе Борис Иванович часто посещал аукционы – книжные и документов, коих в Берлине в условиях тяжелого экономического положения населения было множество – люди, имевшие исторические ценности, нередко вынуждены были с болью в сердце отдавать их на продажу, чтобы прокормиться. Правда, у Николаевского на аукционах были конкуренты: те, кто, обладая немалыми состояниями, стремился заполучить редкие рукописи или издания для своих коллекций. Так что интересные документы и книги купить не всегда удавалось.
О своем участии в аукционах Николаевский регулярно информировал Рязанова[361]. В марте 1928 г. в ИМЭ сообщалось: «Из автографов наиболее ценные ушли по ценам, значительно превышающим указанные Вами как предельные»[362]. В другой раз, однако, совершенно неожиданно был получен хороший «улов»: удалось купить ряд ценных документов, включая подлинники писем философа Гегеля[363]. Так что в некоторых случаях удавалось покупать материалы дешевле потолочных цен, определяемых ИМЭ. Правда, в январе 1929 г. Борис Иванович нарушил «финансовую дисциплину»: коллекция ценных писем была им куплена за 51 марку, несколько выше предела, назначенного институтом. «Но мне ее очень не хотелось упускать», – оправдывался он перед советским начальством[364].
Вновь и вновь ставил Николаевский вопрос о предоставлении ему несколько большей свободы в малых финансовых операциях. «Нельзя ли вообще поднять вновь вопрос об открытии мне хотя бы небольшого кредита для расплаты по небольшим покупкам, – мне постоянно при покупках приходится натыкаться на вопросы о сроке расплаты, причем этот момент, не скрывая, ставят в связь с размером скидки», – говорилось в письме от 15 марта 1927 г.[365] Приходилось вести сложные и длительные переговоры с собирателями автографов и писем, убеждать их продать документы, а при неуступчивости дать по крайней мере возможность опубликовать или хотя бы ознакомиться с ними с правом цитирования[366].
Увлеченность поиском и буквально охотничий азарт иногда толкали Николаевского на не вполне корректные решения. Однажды он натолкнулся на неизвестный и неизданный рукописный сборник «Песни труда», подготовленный группой «Освобождение труда». Владелец требовал за рукопись 84 марки. Не уверенный в том, что рязановский институт согласится на покупку, Николаевский взял потрепанный сборник у хозяина, якобы для просмотра, с обещанием в ближайшее время возвратить, но вместо этого отправил рукопись в Москву. «В крайнем случае Вы сможете ее сфотографировать, но оригинал, при незаключении сделки, Вы мне обязательно верните», – писал он в сопроводительном письме