сыну.
Борис с глубоким вниманием и почтением относился к своей многострадальной матери, рано потерявшей мужа, пережившей двоих сыновей (кроме Всеволода, погибшего вместе с отцом, в 1922 г., вскоре после отъезда Бориса Ивановича в Берлин, скончался его младший брат Виктор). Гуль вспоминал, что он как-то стал свидетелем начавшегося, но сразу оборвавшегося и так и не состоявшегося телефонного разговора Бориса Ивановича с матерью:
«Я был в его комнате, когда он ждал звонка от матери из Москвы, помню его страшное волнение, когда он, услышав голос матери в трубке, кричал в телефон каким-то надтреснутым, готовым перейти в плач голосом: «Мама, это я, Боря!» Разговор не то из-за плохой слышимости, не то «из-за чего-то другого» – оборвался. Думаю – из-за «чего-то другого»[443].
Письма, адресованные матери, не сохранились, но из ее корреспонденций видно, какие доверительные отношения сохранялись между Евдокией Павловной и сыном Борисом, как заботливо, несмотря на внешнюю строгость и подчас даже показную сухость, относились они друг к другу. Письма обычно начинались словами «Здравствуй, Боря!» и завершались подписью «Мать». Лишь изредка прорывались очень скупые слова нежности. Гуль, который, по его словам, переписывался с Николаевским чуть ли не ежедневно (правда, экспансивный Гуль был склонен к преувеличениям), рассказывает, что «Борис Иванович как-то показал мне фотографию матери – женщины с типичным русским хорошим лицом. Он ее очень любил»[444].
Письма Евдокии Павловны были важны сыну не только как ниточка связи с семьей, с домом, не только как «отчеты» о выполнении его заданий, но и как свидетельства очевидца – интеллигентной и критически настроенной, весьма наблюдательной женщины, которая подчас замаскированно, а большей частью почти открыто писала ему о своих впечатлениях – социальных и политических, часто негативных по отношению к советской власти. «Настроения от окружающего почти тождественны с моими и кладут уныние, – писала она 12 февраля 1924 г., пересказывая письмо от родных, полученное из Оренбурга. – Москва в большом размере переживала траурный период, хотя я, кроме Покровки, ничего не видела. Еще до сих пор украшены балконы уже поблекшими от непогоды полотнищами, но угар проходит»[445] (а это – описание ее впечатлений от похорон Ленина).
Через пять лет, 1 мая 1929 г., Евдокия Павловна рассказывала в письме сыну о праздновании Первомая: Красная «площадь частично огорожена забором, где идет работа склепа (строительство нового, гранитного мавзолея Ленина. – Ю.Ф. и Г.Ч.), а оставшаяся часть насыщена плакатами, лозунгами и вообще ярка и криклива; улицы сильно засорены после толпы. Из окна квартиры видела аэропланы, войска, пушки, грузовики, набитые людьми, и лавины участников»[446].
В том же 1929 г., названном Сталиным «годом великого перелома», вскоре после январской высылки из СССР Троцкого, на фоне продолжающихся арестов и ссылок его сторонников, среди которых был видный журналист А.К. Воронский, автор мемуаров «За живой и мертвой водой», посвященных его ссыльным мытарствам в царское время[447], 25 февраля Евдокия Павловна писала сыну: «Экскурсирующие люди не у дел, отправились дальше границ» (это о высылке Троцкого). «Старик Воронский, острят обыватели, пустился в путь-дорогу «за живой и мертвой водой» вторично, на закате своей жизни» (это о ссылке Воронского).
Экономические впечатления этого года подробно описывались 21 мая: «В вольной [свободной] продаже мяса нет, а масло и яйца по двойной цене… Сварила к обеду гороха с свиным салом, цена кот[орого] 1 р. 20 к. фунт. Сама я лично питаюсь молоком и винегретом. Яйца стали роскошью. Ждут еще ухудшения рынка… В довершение всех этих неурядиц у меня стащили из кармана хлебную книжку, которая теперь играет большую роль в жизни обывателя, даже больше паспорта». Так Николаевскому стало известно о введении в городах СССР продовольственных карточек.
12 октября в письме возникла новая, весьма острая тема – кампания по переходу по решению ЦК ВКП(б) на так называемую «непрерывную производственную неделю», которая завершилась введением рабочей «пятидневки», до предела запутавшей общественную и личную жизнь людей, лишившую их общих выходных дней. Евдокия Павловна писала: «Жизнь все суживается. Все переходит на непрерывность… Все работники проводить свои отдыхи будут в одиночку, посмотрим, что выйдет…Я что-то плохо понимаю эту систему. По-моему, аракчеевщина, военные поселения старых времен. Кабала для свободных граждан и в свободной республике».
Весьма невеселым итогом социальных впечатлений были слова в письме от 13 января 1931 г.: «Многое хотелось бы написать, но берет опаска. Сдержанно писать не могу, иносказательно не умею, вот и молчу».
Вдову священника особенно удручали грубые и бесцеремонные антирелигиозные кампании. Эта тема затрагивалась в массе писем, хотя и очень кратко, сдержанно. Вот несколько примеров. 15 апреля 1928 г.: «Перед Пасхой поднята была агитация антирелигиозная, все двинуты на этот фронт. В результате сегодняшняя ночь прошла везде словно пир во время чумы». 6 января 1930 г.: «Сегодня сочельник старого Рождества, многие празднуют, а учащиеся и организации устраивают по улицам карнавал с факелами, группа прошла и по нашей улице… Многие церкви заняты картофелем. Читала об устройстве в храме Христа антирелигиозного музея». 15 января того же года: «Карнавал у нас был в ночь под Рождество, только имел он иную цель, а именно антирелигиозную. Мы не веселимся и не отдыхаем, а все работа и забота»[448].
Чрезвычайно интересен отклик Николаевской на опубликованную в «Известиях» статью Горького, посвященную 10-летию Октября, и на вторую его статью, опубликованную там же 25 декабря 1927 г. Это был взгляд на нового Горького, совершенно не похожего на автора «Несвоевременных мыслей» 1917 г.[449] Если в первой статье содержались безудержные восхваления социальных перемен, достигнутых большевиками, и игнорировался реальный характер коммунистической тирании, то второе выступление было ответом на критику этой статьи, в частности в «Социалистическом вестнике», где Ф.И. Дан едко и обоснованно «высек» писателя. Горький в хамском тоне адресовал ответную статью «анонимам и псевдонимам», причем адресовал ее «не для полемики, а для поучения». Вот что писала Николаевская по этому поводу:
«В «Известиях» от 25 дек[абря] помещено письмо Горького, которое показывает сторону довольно несимпатичного горьковского «Я», нисколько не делает ему чести и скорее похоже на провокацию. Мне б хотелось знать твой взгляд на это? Думаю, что ты прочитаешь. Все написанное в письме можно было бы выразить иначе, без злобы, более объективно, а так написанное оно будто подтверждает то, что хочет опровергнуть»[450].
Это была весьма точная оценка, ибо статьи Горького свидетельствовали о начавшемся его повороте к служению советской власти и ее вождю Сталину, постепенно становившемуся абсолютным диктатором, что видел и готов был принять Горький.
Разумеется, в письмах матери было очень немного фактического и тем более аналитического материала, который можно было бы использовать для изучения советской действительности и прогнозов. Но они являлись важным выражением общественных настроений определенной среды, близкой Николаевскому, и вооружали его действенным эмоциональным зарядом для определения направлений работы, для обобщений и выводов, для того чтобы занять ту или иную позицию в Заграничной делегации, и в какой-то степени влияли на ход его политологического и социологического анализа ситуации в СССР. Борис Иванович опасался, что откровенность матери в письмах, проходящих через советских цензоров, может доставить ей, да и другим родным, немалые неприятности. Он жаловался Церетели: «Я буквально в каждом письме ее прошу об осторожности, – ничего не помогает»[451].
Между тем в ходе совместной публикаторской работы между Николаевским и его советскими партнерами возникли существенные разногласия, связанные с оценками социал-демократических течений. Если берлинский представитель настаивал на взвешенном и хотя бы отчасти объективном подходе, а тем более на публикации документов без изъятия и купюр по политическим соображениям, то московское руководство придерживалось прямо противоположной позиции. Оно стремилось представить всю историю РСДРП со времени ее зарождения как прямолинейный и закономерный путь к полной и неизбежной победе большевизма.
В своих письмах Рязанову, Ангарскому и другим лицам Николаевский выражал постепенно угасавшую надежду на возможность публикации в СССР действительно объективной исторической литературы. Он предлагал подготовить хрестоматию по истории российского революционного движения именно с таким набором материалов, выражал сомнения по поводу принадлежности Ленину некролога, посвященного Энгельсу, написанного еще в 1896 г., указывал на необходимость использования при подготовке собрания сочинений Ленина комплекта «Искры» с многочисленными пометками Мартова, причем прибавлял, что комплект этот «в России и запрятан далеко, так что без меня его не найти»[452].
По всей видимости, комплект этот хранился в одном из двух чемоданов бумаг Николаевского, вместе с вырезками статей о Плеханове, которые Николаевский предлагал передать в ИМЭ в 1926 г., ибо в ответном письме по этому поводу говорилось:
«За получение имеющихся у Вас в Москве вырезок статей о Плеханове мы будем Вам очень благодарны. Сообщите, что из книг Вы желали бы получить взамен»