Символично, что именно в 1932 г. Николаевский выпустил первую свою крупную монографическую работу, посвященную Е.Ф. Азефу, рассматривая его как провокатора. Для книги автор использовал все доступные в то время материалы, в частности собранные им в свое время сенсационные открытия Бурцева и бывшего директора Департамента полиции A.A. Лопухина. Книга вышла на немецком языке, а через два года была переиздана в США на английском[466]. Американскому изданию способствовал русский эмигрант Михаил Михайлович Карпович, проживавший в США с 1917 г. Историк по специальности, он вначале был секретарем российского посла Б.А. Бахметьева, с 1924 г. работал в Нью-Йорке, а с 1927 г. – в Гарвардском университете, где быстро продвинулся и стал деканом славянского факультета. С 1933 г. Николаевский переписывался с Карповичем, причем переписка была начата именно с обсуждения практических вопросов издания книги об Азефе. Борис Иванович хотел, чтобы перевод сделали не с немецкого издания, сильно сокращенного, а с существенно дополненного русского варианта. Он собирался, кроме того, предоставить издателям фотографии документов. «Мне передавали, – писал он Карповичу, – что у Вас в Америке это особенно ценят»[467]. Можно полагать, что в основном книга была завершена в начале осени 1931 г., ибо введение было датировано 15 октября.
Эта работа весьма важна в научном творчестве Николаевского и в российской историографии политического развития страны в начале XX в. На ней следует поэтому остановиться обстоятельно. Мы уже упоминали, что еще в период пребывания на родине, во время обследования архивов полицейского департамента царской России, Николаевский внимательно собирал документацию, связанную с Азефом. Видимо, замысел написать работу о нем начал созревать уже в то время. Находясь в эмиграции в Германии, Борис Иванович подготовил вначале статью о своих поисках[468], а затем небольшую работу «Конец Азефа», которую удалось опубликовать в СССР[469].
Одним из важных источников книги явились воспоминания бывшего генерал-майора Жандармского корпуса A.B. Герасимова, который в свое время курировал Азефа, а теперь проживал в Берлине. Николаевский познакомился с Герасимовым, вызвал его на откровенные разговоры, в некоторых случаях подкрепляемые бумагами из личного архива. Бывший генерал не разрешал дословно записывать его рассказы, рассчитывая, что он сам сможет опубликовать свои воспоминания. Николаевскому приходилось вытягивать из него информацию, чтобы, прибежав домой, тотчас записать на бумагу.
В середине 20-х годов Николаевский смог разыскать бывшую сожительницу Азефа – эстрадную певицу, которую он называл инициалом N, и получить от нее часть личной документации Азефа – в основном его переписку с N. Об этой своей находке Николаевский рассказал читателям «Социалистического вестника». Значительно более ясной становилась последняя часть жизненного пути Азефа – после его отхода от эсеров и охранки в результате разоблачения. Он разбогател, проводил много времени в путешествиях, однако во время Первой мировой войны был арестован (интернирован) в Германии и провел в заключении несколько лет[470]. Азеф жил под вымышленным именем, и немцы, видимо, арестовали его в превентивном порядке как русского гражданина. Они не знали, что арестовывают важного сотрудника российского охранного отделения, за которым охотятся все русские террористы. А раскрыть себя Азеф никому не мог, так как это было равносильно самоубийству.
Впрочем, об истинной роли Азефа тогда не догадывался еще даже его добросовестный биограф Николаевский, охотно делившийся своими находками со всеми хорошими знакомыми. Зная, что Гуль задумал об Азефе роман, Николаевский давал ему возможность не только читать заметки, написанные после бесед с Герасимовым, но и позволил использовать их в будущем произведении. Гулю запомнился рассказ Герасимова о его предложении главе правительства России П.А. Стольшину легализовать все российские политические партии, за исключением террористических. Николаевский, по словам Гуля, спросил Герасимова, почему же этот план не воплотился в жизнь. Старик с досадой махнул рукой и проговорил: «Камарилья в зародыше удушила»[471].
С работой Николаевского об Азефе в рукописи познакомился Горький. Он писал Николаевскому 19 июля 1925 г.:
«Ужасна, потрясающе отвратительна эта фигура, облик которой Вы, Борис Иванович, осветили светом, окончательно решающим все споры, все недоумения, вызванные проклятым торговцем героями и палачом их. Теперь об Евно Азеве[472] можно забыть, – он расплавлен в кучу грязи, в жирное, темное пятно, которому память не хочет дать места в себе; по крайней мере – моя память».
Можно не согласиться с тем, что Горький называл героями террористов, но, очевидно, книга Николаевского произвела впечатление на писателя, весьма требовательного к слову и часто отвергавшего исторические тексты, казавшиеся ему слишком сухими:
«Я так поражен показанной Вами оголенностью этого мещанина, что несколько растерялся и не знаю, что сказать? Да и что скажешь об этом символе мещанства, о существе, которое ради физиологических наслаждений со своей любовницей продавал людей, которые любили его, их врагам на смерть и каторгу? Комплименты Вам за эту работу я не стану говорить. Вы сами понимаете ее глубочайшую важность»[473].
Горький написал предисловие к книге, но оно в издание не было включено, так как Николаевский не согласился с той оценкой Азефа, которая прослеживалась уже в письме Горького. Сводить личность Азефа к похоти и сексуальным удовольствиям автор биографии полицейского агента считал неправильным. Он видел в Азефе значительно более сложную фигуру.
В конце своей жизни Николаевский писал советскому литературному критику, литературоведу, искусствоведу и коллекционеру И.С. Зильберштейну, что Горький сделал предисловие «очень для меня лестное, но я его тогда решил не печатать, так как политически разошелся с Горьким»[474]. Видимо, уже к этому времени под воздействием эволюции Горького, становившегося во все большей степени рупором сталинизма как за рубежом, так и в СССР, Николаевский стал относиться к действительно выдающемуся писателю, которого ранее чуть ли не боготворил, сдержаннее. Позже, в 60-х годах, готовя к печати обширную публикацию документов о внутреннем положении в российской социал-демократии после революции 1905–1907 гг., Николаевский весьма критично отзывался о политической деятельности Горького уже в те годы[475].
Работа над первой книгой, посвященной Азефу, привела к новому контакту, правда заочному, с еще одним крупным русским писателем – Марком Александровичем Алдановым, мастером исторического романа. В фундаментальной серии произведений, охватывавших полтора века российской истории – от Екатерины Второй до Ленина, – Алданов проявил поразительную осведомленность и эрудицию. Сохраняя все особенности художественного произведения, писатель оставался крайне придирчивым к общей канве фактов. Алданов так и не получил Нобелевской премии, на соискание которой его выдвигал И.А. Бунин, но сам факт выдвижения, притом литератором такого уровня, как Бунин, стоил многого. Николаевский, впрочем, не считал Алданова выдающимся мастером художественного слова.
В конце 1929 – начале 1930 г., задумав написать очерк об Азефе и зная книгу Николаевского, вышедшую в Москве, Алданов написал Николаевскому как эксперту два письма. Во втором письме, от 14 января 1930 г., он писал Борису Ивановичу, что в литературе «главное и лучшее» – это его «превосходная работа «Конец Азефа». «Я буду о ней говорить, – писал Алданов, – не сходясь с Вами, однако, в понимании психологии Азефа».
Алданов не только просил Николаевского поделиться документами, но спрашивал, сможет ли он встретиться с Николаевским, приехав в Берлин; согласится ли его принять и поговорить с ним бывший жандармский генерал-майор A.B. Герасимов, под началом которого в свое время служил властям Азеф; интересовался, есть ли ошибки в воспоминаниях Бурцева о разоблачении им Азефа[476].
На это письмо Николаевский ответил немедленно – 17 января. Он испытывал неловкость из-за того, что до сих пор не отреагировал на первое письмо Алданова, объясняя свою неаккуратность крайней загруженностью проектом по переводу своего архива из одного помещения в другое (впрочем, в том же здании правления Социал-демократической партии Германии). Примерно 10 тысяч томов надо было перенести, а «перевозочными средствами были спины моя и мобилизованных мною добровольцев».
Письмо показывало то, как скрупулезно работал Николаевский над собиранием устных воспоминаний. О Герасимове, с которым планировал встретиться Алданов, Николаевский писал, что тот «интересный и умный человек. Его не всегда удается вызвать на интересный разговор – то есть интересный в смысле открытости. Мне приходится совершать к нему частые визиты с тем, что каждый раз вытаскиваешь только одну-две детали из закоулков «мира мерзости и запустения». Если хотите, мы можем сходить к нему вместе. Писатель он «никакой», но для бесед это чтение дает много зацепок»[477]. Говоря о мемуарах Бурцева, Николаевский признавался, что в деталях их не проверял, но высказал общее суждение:
«В основном они верны. В деталях же, наверное, есть ошибки, вернее субъективности, без которых не может обойтись ни один мемуарист. Их обнаружить можно только при тщательном сопоставлении их с показаниями других свидетелей-очевидцев»