Переписка продолжалась и после состоявшегося в Берлине свидания Николаевского и Алданова. Во время встречи Николаевский щедро поделился с писателем своими документальными находками. Алданов в ответ рассказал о работе над очерком. «Вы теперь располагаете документами, наиболее необходимыми для выяснения вопроса, и Ваша работа, даже в смысле ее новизны, конечно, будет во много раз ценнее того, что опубликовано об Азефе в России», – писал Николаевский 25 января 1930 г. При этом он предостерегал от преувеличения «национальной» специфики «азефовщины», подчеркивал, что провокаторство – не чисто русское явление, что подобные казусы бывали у немцев, поляков и других народов[479].
Эта переписка и особенно последнее письмо Николаевского свидетельствуют об одной поистине уникальной особенности личности историка. Работая над определенной проблемой, он не претендовал на какую бы то ни было монополию. Более того, он охотно делился с другими авторами найденным им ценным материалом, не видя в них конкурентов, хотя конечно же соперничества не могло не быть. Архивные и мемуарные находки он считал общим достоянием того круга «посвященных», который стремился к серьезному анализу, не гнался за сенсациями, пытался разобраться во внутреннем существе изучаемых явлений и событий.
Интерес к личности Азефа привел к установлению контактов и довольно обширной переписке, начавшейся, судя по сохранившимся документам, в 1924 г., с главным «разоблачителем» Азефа B.Л. Бурцевым. В ряде случаев Николаевский консультировался с Бурцевым, хотя и относился к нему весьма критически. Бурцев же ценил научные поиски и труды своего корреспондента весьма высоко, внимательно читал его статьи и книги, благодарил, даже высокопарно, за посылаемые номера «Социалистического вестника». «Я всегда что-то родственное вижу в Ваших изысканиях и читаю их с величайшим вниманием, – писал он 9 июля 1924 г. – Долгие годы при самых ужасных условиях я посвятил изучению того, что изучаете Вы теперь. Но Вы изучаете теперь при иных условиях, чем это приходилось делать мне»[480].
Через год, делясь впечатлениями от чтения документального сборника, изданного Николаевским, Бурцев продолжал восторгаться: «Не могу не сказать Вам: хорошо! Говорю «хорошо» как человек, любящий бесконечно историю и привыкший беспрестанно изучать «добро и зло, управу государей, угодников, святые чудеса»[481].
Будучи человеком искренним, Борис Иванович откровенно высказывал Владимиру Львовичу свои суждения о его исторических взглядах: «По-моему, у Вас совершенно нет перспективы. Деп[артамент] пол[иции] о большевиках был, конечно, хорошо осведомлен, но осведомлен он был и о всех других револ[юционных] и оппозиц[ионных] партиях, и если встать на Ваш путь, то придется все революц[ионные] движения объявить интригой Зубатова и Белецкого…[482] Еще более необоснована Ваша вторая теза – о немцах: ведь Вы и сами видите, что до сих пор Вы не привели ни одного аргумента в ее защиту – не высказали ни одной хотя бы минимально исторически обоснованной догадки»[483], – писал Николаевский Бурцеву 27 июня 1927 г.
Николаевский не считал «Конец Азефа» завершением своего исследования и в последующие годы продолжал кропотливо собирать материал, общаться с теми эмигрантами, которые так или иначе с Азефом сталкивались, проверять сообщаемые ему сведения и устные воспоминания, подбирать документы. В результате появился труд, который до настоящего времени остается наиболее полным, ценным и достоверным исследованием этой личности. Введение «От автора» сразу же погружает читателя в сложнейшую, запутанную машину провокаторства как метода борьбы против революционного движения в странах без политических свобод или с весьма ограниченными свободами. Россия в этом смысле, как показывал автор, не была уникальной. Но если в других странах провокация не создала прочной традиции, то продолжавшаяся в России в течение столетия правительственная борьба против революционного движения породила систему, над разработкой которой бились лучшие головы полицейского сыска. «Поэтому нет ничего удивительного в том, что именно Россия дала миру и тот конкретный пример провокации, которому суждено войти в историю в качестве классического примера провокации вообще»[484]. Таким классическим примером Николаевский считал казус Азефа. «Действуя в двух мирах, – в мире тайной политической полиции, с одной стороны, и в мире революционной террористической организации, с другой, – Азеф никогда не сливал себя целиком ни с одним из них, а все время преследовал свои собственные цели и соответственно с этим предавал то революционеров полиции, то полицию революционерам. В одних этих мирах его деятельность оставила заметный след».
Простим автору противоречивость оценки – ведь далее идет анализ, кропотливый и тонкий, именно индивидуальности, уникальности Азефа, сквозь призму личности и деятельности которого на обоих уровнях – антиправительственном и полицейском – прослеживались перипетии революции 1905–1907 гг. и нескольких следующих лет. Не будем указывать и на те выводы, к которым Николаевский придет много позже, можно считать, под конец жизни: что Азеф был честным агентом российской полиции, дотошно сообщавшим руководству о всех готовившихся террористами операциях; что безголовое полицейское начальство не всегда умело предотвращать теракты; а когда выяснилось, что основные провалы эсеровской партии связаны с наличием в ее верхушке полицейского агента, умный Бурцев придумал обозвать революционный провал правительственной провокацией и создать видимость, будто само правительство допускало теракты.
В основе работы Николаевского лежали дела Департамента полиции Российской империи, судебных следователей, в том числе следователей Чрезвычайной комиссии, созданной Временным правительством в 1917 г. и проводившей специальное расследование обстоятельств, сопутствовавших «предательству» Азефа. Не менее важными являлись устные и письменные «показания» лиц, которые в то или иное время, по тем или иным причинам были связаны с Азефом. Среди них – лидеры эсеров В.М. Зензинов и В.М. Чернов, один из руководителей партии кадетов П.Н. Милюков, бывший раввин Москвы Мазе и многие другие. Особняком стояли сведения бывшего начальника охранного отделения Петербурга A.B. Герасимова, который после изрядных колебаний все же познакомил Николаевского со своими неопубликованными мемуарами.
Небезынтересно, что среди источников «личного происхожденния» были и анонимные. Одну группу поступлений автор назвал материалами уже упомянутой выше госпожи N (ее идентичность так и не была полностью раскрыта, хотя сообщалось, что она, по происхождению немка, была известной петербургской кафешантанной певицей). Это была одна из многолетних возлюбленных Азефа. У нее сохранились переписка с Азефом и его тюремные тетради. Был источник, вообще Николаевским не названный. Он касался места хранения парижского архива Азефа.
Николаевский в полной мере отдавал себе отчет в субъективном характере свидетельских показаний и стремился подвернуть их перекрестному контролю. Он признавался, что подчас реализовать эту задачу оказывалось невозможно. В таких случаях приходилось проверять свидетельства только на основе собственной логики, знания контекста событий и исторической эрудиции.
По своему стилю, по манере подачи фактического материала книга носила научно-популярный характер. В ней было немало почти беллетристических фрагментов, вплоть до диалогов «действующих лиц». Открывалась она не с хронологически естественного момента – «зари туманной юности» будущего знаменитого «провокатора», его детских и юношеских лет, его нравственного и политического формирования, а с эпизода, произошедшего через многие годы, с «разговора в поезде», с беседы, содержание которой было подтверждено обеими сторонами: бывшим директором Департамента полиции A.A. Лопухиным и редактором журнала «Былое» В.Л. Бурцевым, известным своими сенсационными раскрытиями полицейских агентов. Во время этого разговора в поезде Бурцев, дескать, и заверил Лопухина в том, что ему известно имя «предателя», а Лопухин признал факт сотрудничества Азефа с политической полицией.
Умный и опытный Бурцев, по информации Николаевского (полученной, впрочем, от самого Бурцева), смог разговорить бывшего директора Департамента полиции, который в глубине души стремился к либеральному преобразованию России и презрительно относился к «предателю». Теперь, когда, со слов Бурцева, в поезде «наивный» Лопухин узнал, что «предатель» обманывает не только своих собратьев по партии, но и полицию во главе с ее могущественным начальником Лопухиным, потрясенный и возмущенный бывший глава Департамента полиции выдал своего агента, известного в полицейских кругах под кличкой Раскин, намекнув, что Раскин и один из руководителей Боевой организации партии эсеров, выдавший полиции планы многочисленных терактов, и Евно Фишелевич Азеф – одно и то же лицо.
Далее шел уже традиционный по форме рассказ, как сын бедного портного, еврея из Гродненской губернии, перебиваясь на жалкие гроши, с трудом окончил гимназию, смог торговлей заработать небольшую сумму денег, чтобы уехать учиться в Германию, так как не имел права учиться в России из-за направленных против евреев правительственных ограничений, терпел в Германии голод и холод и с 1893 г. стал «штатным доносчиком» департамента полиции, получая вначале ничтожные, а затем все более значительные «гонорары».
Мы далеки от намерения пересказывать содержание книги, которая ныне широко доступна разноязычной аудитории. Николаевский конечно же не мог знать, да и, наверное, не готов был по политическому и психологическому состоянию своего ума – социал-демократа – предполагать, что Бурцев недоговаривает об одном очень принципиальном моменте. Бурцев не «разговорил» Лопухина. Он умышленно сел в один поезд с бывшим директором департамента полиции. Их «случайная» встреча была тщательно спланирована Боевой организацией эсеров. Бурцев зашел в купе Лопухина для того, чтобы сообщить ему, что его дочь взята заложником террористами и, если Лопухин не назовет имя полицейского агента в руководстве эсеровской партии, дочь его будет убита. Спасая жизнь своего дочери, Лопухин выдал Азефа. А когда прибыл по назначению, на перроне его встречала ничего не подозревавшая дочь, которую никто не похищал. Шантаж Бурцева оказался банальным блефом.