Эмоциональный Колечка Балаболкин в первые дни переговоров у всех создавал впечатление реальности сделки. На вопрос Дана о степени серьезности миссии он ответил с фанатическим воодушевлением: «А как же? Подумайте – бумаги Маркса! Мы и могилу Маркса купили бы и перенесли бы ее в Москву! А тут – бумаги, рукописи Маркса». В то же время в беседах с Николаевским Бухарин как бы запутывал следы, пытаясь создать впечатление, что эти самые «бумаги Маркса» для него особого интереса не представляют, что ему важнее просто приятно провести время в Париже. Поразительно, но умудренный опытом Николаевский поверил Бухарину, хотя сопровождал свой рассказ о странных заявлениях Бухарина оговорками. Вот как запечатлелась в его памяти эта беседа тридцать лет спустя:
«Мне казалось, что Бухарин хотел отдохнуть от напряженной жизни в Москве. Он был явно утомлен, мечтал о многомесячном отпуске, не скрывал, что хотел бы поехать к морю, купаться, ни о чем не думать и ни с кем не спорить. Таким, казалось, было его настроение, и однажды он прямо сказал мне:
«Борис Иванович, почему мы проводим все наше время в спорах об условиях? Бросьте это занятие. Вы напишите вашим, что я не соглашаюсь, а я извещу о том же своих. После этого мы поедем на Средиземное море на месяц или два…»
Замечание это было сделано, конечно, в шутливом тоне, но в нем было и серьезное содержание. В этот момент к нам подошла его молодая жена (жена Бухарина Анна присоединилась к нему лишь под конец командировки. – Ю.Ф. и Г.Ч.). Она была студенткой и ждала первого ребенка. Бухарин познакомил меня с ней. Она тоже очень нуждалась в отдыхе и была явно довольна, когда муж ее заговорил о море»[564].
Разумеется, никакого «серьезного содержания» в том смысле, как трактует Николаевский, в заявлении Бухарина не было. Он отлично понимал, что его меньшевистский партнер по переговорам вполне мог их прервать без какого-либо вреда лично для себя, тогда как сам он выполнял «партийное», то есть сталинское задание, и обман «вождя и учителя» ему никак не мог сойти с рук. Он не мог не знать, что за ним ведется пристальное наблюдение, что донесения о его поведении поступают в самый главный кремлевский кабинет. Бухарин должен был жестко торговаться, и его ремарки по поводу отдыха и моря являлись частью этой коммерческой игры. Удивительно и в то же время вполне объяснимо, что Николаевский поверил большевистскому политикану Бухарину.
Сталин с самого начала был против затраты крупных денежных средств на закупку архивов, тем более что Ф. Адлер, который возглавлял переговоры от имени Социалистического рабочего интернационала, придал им явно политический характер, включив в состав своей делегации такую одиозную для советского руководства личность, как Рудольф Гильфердинг. Да и участие в переговоров Дана, несмотря на его примиренческую позицию, вызвало недовольство Сталина, видимо помнившего об антибольшевистской позиции Дана в 1917 г.[565]
Переговоры продолжались два месяца. Обе стороны проявляли неуступчивость. Советская сторона в конце концов предложила заплатить немцам 10 миллионов французских франков, что составляло примерно 400 тысяч американских долларов. Немецкие социал-демократы требовали значительно большую сумму. В конце концов немцы решили продать архив Амстердамскому институту. Соответствующее соглашение было подписано 19 мая 1938 г. Архив поступил в основную коллекцию МИСИ.
Тем временем просмотром русских материалов из коллекции Николаевского занимался в основном Тихомирнов. В какой-то момент он случайно натолкнулся в одной из архивных групп на рукописное письмо Сталина из туруханской ссылки в 1914 г. некоему Белинскому с просьбой прислать словари английского и французского языков. Нимало не смущаясь, прямо в присутствии Николаевского, Тихомирнов положил письмо в карман, причем Николаевский не выразил протеста против этого наглого поступка. После возвращения в Москву Тихомирнов в своем отчете Сталину и Молотову так сообщал об этом эпизоде:
«Я настолько вошел в доверие к Николаевскому, что он даже пожелал сделать сравнительно большое пожертвование для меня… Я сказал Николаевскому: «Я нашел его [письмо Сталина]. Вы никогда не нашли бы его, и оно было бы потеряно». Он согласился с моим аргументом». По словам Тихомирнова, Николаевский лишь промолвил: «Никому не говорите об этом»[566].
От покупки русских документов советская сторона в конце концов отказалась. Без архивов Маркса – Энгельса эта сделка для СССР не представлялась интересной. В начале апреля 1936 г. из Москвы поступило распоряжение переговоры прервать. Советская делегация была неожиданно отозвана в Москву. Конечно, это решение могло быть связано с политическими шагами, предпринимаемыми Сталиным в тот период против руководителя делегации – Бухарина.
Во время пребывания Бухарина в Париже между ним и Николаевским происходили неофициальные встречи, на которых разговорчивый Николай Иванович был довольно откровенен. Он был единственным из членов делегации (к тому же ее руководителем), который общался с Николаевским неофициально, не причисляя его к «злобным врагам советского строя», к каковым он к этому времени, безусловно, относился. Правда, само избрание Николаевского в качестве посредника при переговорах по поводу архивов и вроде бы восстановившееся доверие к нему со стороны советских чиновников свидетельствовало, что всё не просто. С одной стороны, Николаевский – меньшевистский враг. С другой – лицо, заинтересованное в покупке Советским Союзом важных исторических документов.
Вообще, официальная риторика по поводу меньшевиков, как и других социал-демократов, в 1936 г. значительно смягчилась в связи с курсом на создание антифашистского Народного фронта, так что у Николая Ивановича были определенные основания для доверительных разговоров с Борисом Ивановичем, тем более что в своей стране он не решался делиться откровенно крамольными мыслями ни с кем, и особенно со своими старыми соратниками по партии вроде Рыкова, опасаясь даже встречаться с ними, чтобы контакты такого рода не были восприняты как создание фракции.
До предела сдержанными и холодными, даже запуганными, были остальные члены делегации. У Аросева же натянутость в общении с Николаевским была продиктована и личной обидой. Самолюбивый автор посредственных беллетристических произведений, он никак не мог простить Николаевскому, что более чем за десятилетие до того Николаевский отозвался о его опусах пренебрежительно. Николаевский действительно написал тогда в эмигрантском журнале, что «интерес к ним носит не столько литературный характер, сколько… этнографический. С точки зрения литературы произведения не сильны»[567].
Бухарин же, общаясь с Николаевским, как бы забыл, что беседует с одним из тех, кого раньше называли «социал-фашистами». В какой-то степени откровенность Бухарина связана была с тем, что он видел в Николаевском свояка Рыкова. А Рыков вместе с Бухариным был лидером правого уклона, сторонники которого в конце 20-х годов стремились предотвратить сталинскую отмену нэпа и насильственную коллективизацию. Уже во время первой встречи Бухарин в качестве «пароля доверия» произнес: «Привет вам от Владимира» (родного брата Николаевского, женатого на сестре Рыкова). Позже, когда они остались наедине, Бухарин добавил: «Вам шлет привет Алексей», то есть сам Рыков. «Это дало тон нашим последующим беседам»[568], – вспоминал Николаевский.
В целом ряде своих документов Николаевский упоминал о частых встречах и беседах с Бухариным. Во время одной из них почему-то присутствовал Аросев. Когда Бухарин произнес неосторожную, по мнению Аросева, фразу, тот прервал Бухарина: «Все это очень хорошо, но вот мы уедем, а вы напишете сенсационные воспоминания». Николаевский, отлично понимавший опасения Аросева, ответил: «Заключим соглашение: о наших встречах откровенно напишет последний из нас, кто останется в живых»[569]. Случилось так, что этим последним оказался именно Николаевский – оба его собеседника были расстреляны во время «большого террора». Через много лет, в апреле 1965 г., Борис Иванович вспоминал: «С Бухариным в течение почти двух месяцев я встречался почти каждый день и очень много с ним говорил на самые разные темы». Более того, Николаевский уверовал, что Бухарин «открыл ему свою душу»[570].
«Николаевский иной раз ошибался в людях, особенно когда он увлекался кем-нибудь», – писал одному из авторов этой книги ветеран российского социал-демократического движения Б.М. Сапир[571]. В уровне доверия Бухарина Николаевский, безусловно, ошибся. Этим, видимо, отчасти объясняется и новый виток ухудшения его взаимоотношений с Даном, встречу которого с Бухариным оба они от Николаевского скрыли. Л.O. Дан вспоминала через много лет, что как-то у них в квартире раздался дверной звонок, она открыла дверь и увидела Бухарина, извинившегося за вторжение без предупреждения. «Просто душа запросила», – заявил он. Не лезшая за словом в карман Лидия Осиповна ответила: «Но в таком случае почему вы лезете в пекло, почему возвращаетесь?» Бухарин отделался фразой о том, что стать эмигрантом он не может. Более того, он заявил Федору Дану: «Если здесь разыграется фашизм, вы идите в наше полпредство, там вас укроют». Дан разумно напомнил, что он лишен советского гражданства, что он должен быть немедленно расстрелян, как только появится на советской территории, а полпредство СССР такой территорией является. «Ну что вы, Ф[едор] И[льич], – ответил Бухарин, – кто же это всерьез принимает, это самое лишение гражданства». У Лидии Осиповны сложилось впечатление, что она с супругом навсегда прощаются с «чистым человеком, уже обреченным»