Бухарин конечно же не был «чистым агнцем». В свое время он написал, что расстрел – форма формирования коммунистического человеческого материала. Его расчет состоял именно в том, чтобы изобразить себя «искренним другом» меньшевиков, бывших соратников по социал-демократии, заслужить их доверие и затем использовать это доверие в соответствии с политическими поручениями Сталина, заработав милость последнего. Первая часть его плана оказалась удачной, вторая же не только не привела к успеху, а явилась составной частью тех формальных обвинений, которые завершились расстрелом этого «любимца партии» и бывшего сталинского друга «Бухарчика», который конечно же другом Сталина не был, ибо советский диктатор не способен был иметь друзей.
Обладая великолепной памятью, Борис Иванович, однако, как умудренный опытом историк не полагался на нее, а почти ежедневно, оставаясь в одиночестве, записывал содержание своих разговоров с Бухариным. К сожалению, эти записи не сохранились. В конце 1936 г., после первого московского судебного процесса, на котором были приговорены к смертной казни Г.Е. Зиновьев, Л.Б. Каменев и ряд других старых партийных деятелей, в преддверии новых шоу-процессов Николаевский уничтожил свои заметки. Он с полным основанием опасался, что они могут быть выкрадены агентами НКВД и использованы в качестве «улики» не только против Бухарина, но и против других политических деятелей. «К сожалению, записи наших разговоров я уничтожил в 1936 г., когда ГПУ пыталось похитить у меня архивы Троцкого», что произошло 7 ноября 1936 г., «но память у меня хорошая», – писал Николаевский Суварину 12 июля 1958 г.[573] О том же он рассказывал позже в одном из интервью:
«Так как обстоятельства кражи архива Троцкого указывали на существование внутреннего источника информации, – теперь совершенно ясно, что Зборовский, доверенный секретарь сына Троцкого, был тогда агентом Сталина, – то я уничтожил все мои записи о разговорах с Бухариным. Но разговоры эти меня так интересовали, что содержание их я хорошо помню»[574].
Информация, а особенно воспринятые настроения Бухарина наряду с другими материалами легли в основу публикации Николаевского, которую он назвал «Как подготовлялся московский процесс (Из письма старого большевика)». Подписанная инициалами Y. Z., она появилась в двух номерах «Социалистического вестника» в конце 1936 – начале 1937 г.[575] Если судить с чисто формальной точки зрения, это был подлог, ибо никакого «письма старого большевика» не существовало в природе, а весь текст, от начала до конца, был написан Николаевским от имени вымышленного персонажа.
Но не будем осуждать автора за эту понятную бюрократическую хитрость. К тому же не Николаевский изобрел форму «писем» в политэмигрантских условиях. Подобным приемом пользовались и другие эмигранты, стремившиеся придать большую достоверность своим материалам. Троцкий, например, сам писал в стамбульском изгнании начала 30-х годов многие «Письма из СССР», которые обильно публиковались в выходившем под его руководством «Бюллетене оппозиции (большевиков-ленинцев)». В случае с публикацией Николаевского в основу действительно легли впечатления и воспоминания Бухарина, хотя использованы были и другие, более косвенные источники. Упоминать же имя Бухарина нельзя было ни в коем случае, так как по отношению к Бухарину это было бы самой грубой провокацией. Правда, и умолчание о Бухарине не спасло его жизнь. На процессе 1938 г. в числе обвинений все равно фигурировали встречи с «антисоветчиком» Николаевским.
Вначале форма этой публикации была другой – беседа автора со старым большевиком. Однако Дан предложил придать материалу вид письма, полагая, что в этом случае рассказ произведет большее впечатление[576]. К этому можно добавить, что и маскировка при таком формате несколько усиливалась – ведь отлично было известно, с кем именно из «старых большевиков» Николаевский беседовал совсем недавно, а про переписку можно было предположить что угодно.
В «письме старого большевика», написанном Николаевским, анализировался переход Сталина от псевдоумиротворения, которое, как казалось в 1934 г., распространилось на страну, в частности на «офицерский корпус партии», к тому, что много позже стали называть «большим террором». Николаевский рассматривал предпосылки этого курса начиная с убийства Кирова 1 декабря 1934 г., причем автор (скорее всего, с подачи Бухарина) полагал, что Киров играл некую самостоятельную роль. Довольно подробно рассматривались обстоятельства убийства Кирова, насколько они были известны тому же Бухарину как главному редактору «Известий».
В статье проводилась мысль, что в партийных верхах шла борьба между умеренными силами, сторонниками постепенного ослабления террора и примирения в партии и обществе, и экстремистами. И те и другие боролись «за душу Сталина», причем к экстремистам были отнесены в первую очередь Каганович и Ежов, одержавшие «полную победу» после гибели Кирова. Автор явно недооценивал роль самого Сталина как единственного вершителя судеб страны, умело создававшего необходимый ему «фон» для подготовки массового террора против всех слоев населения, ставившего целью создание в стране атмосферы всеобщего страха и покорности. Николаевский оказался не в состоянии понять, что главным парадоксом этого террора было полное отсутствие закономерности в отношении того, чья кровь будет пролита вообще и в первую очередь. А именно это обеспечивало превращение социума в стадо запуганных овец.
Можно полагать, что и позже, анализируя свои разговоры с Бухариным, Николаевский в немалой степени идеализировал взгляды этого большевистского руководителя, памятуя, что он вместе с Рыковым, Углановым и другими в конце 20-х годов нерешительно и непоследовательно, но все-таки выступил против насильственной коллективизации сельского хозяйства, причем Николаевский готов был забыть и простить «правым уклонистам», как окрестил их Сталин, тот факт, что они быстро сложили оружие и стали затем покорно выполнять сталинскую волю, и все равно были в конце концов расстреляны[577].
Естественно, что в самом начале «большого террора» определить его масштабы, смысл и значение было невозможно. Неудивительно, что чистки оценивались в первую очередь как направленные против старых партийных кадров, нелояльно относившихся к Сталину. Более того, расправа с ними, по оценке Николаевского и его источников, проходила на фоне улучшения быта советского обывателя. «Жить стало лучше, жить стало веселее», – провозглашал Сталин. Это соответствовало действительности за исключением того, что, во-первых, из среды обывателей вырывались сотни тысяч людей, отправляемых на расстрел или в ГУЛАГ; во-вторых, сами эти «простые люди» превращались в соучастников преступлений, донося друг на друга и шумно одобряя на массовых митингах кровавую расправу; и, наконец, в-третьих – что самое главное – объектами расправы были не только старые большевики, но и представители всех слоев и групп населения[578].
В смысле основной концепции материала особенно характерным было завершение «Письма»:
«Все мы, большевики, у кого есть мало-мальски крупное дореволюционное прошлое, сидим сейчас каждый в своей норке и дрожим. Ведь теоретически доказано, что мы являемся все нежелательным элементом в современных условиях. Достаточно попасть на глаза кого-либо из причастных к следствию, чтобы наша судьба была решена. Заступиться за нас никто не заступится. Зато на советского обывателя сыплются всевозможные льготы и послабления. Делается это сознательно: пусть в его воспоминаниях расправа с нами будет неразрывно связана с воспоминанием о полученных от Сталина послаблениях…»[579]
В «Письме» определенное внимание уделялось подпольным антисталинским выступлениям и документам, в частности так называемой платформе М.Н. Рютина, под которой имелись в виду два документа, подготовленные этим партийным деятелем в 1932 г.: обращение «Ко всем членам ВКП(б)» и платформа Рютина «Сталин и кризис пролетарской диктатуры». С Рютиным Николаевский познакомился в Иркутске в 1918 г., поэтому судьба Рютина и его политическая позиция Николаевского особенно интересовала. О его антисталинском документе в общих чертах Борис Иванович знал по слухам, распространявшимся за границей, но Бухарин впервые подробно рассказал об этом документе, правда преподнеся его как «нападки» на Сталина, хотя и признав, что там содержалось обоснование требования смещения Сталина с поста генерального секретаря ЦК ВКП(б). «О платформе много говорили, – писал Николаевский, – и потому неудивительно, что она скоро очутилась на столе у Сталина… Вопрос о его [Рютина] судьбе решался в Политбюро, так как ГПУ… высказалось за смертную казнь, а Рютин принадлежал к старым и заслуженным партийным деятелям, в отношении которых завет Ленина применение казней не разрешал. Передают, что дебаты носили весьма напряженный характер. Сталин поддержал предложение ГПУ. Определенно против казни говорил Киров, которому удалось увлечь за собою большинство членов Политбюро. Сталин был достаточно осторожен, чтобы не доводить дело до острого конфликта. Жизнь Рютина тогда была спасена: он пошел на много лет в какой-то из наиболее строгих изоляторов»[580].
«Письмо старого большевика» было одной из первых попыток Николаевского аналитически исследовать сталинский террор второй половины 30-х годов. В нем умело раскрывались позиции одной их групп жертв этого террора – «старых большевиков», приведших к власти свою партию, не помешавших восхождению к вершине этой власти кровавого диктатора и послушно превращавшихся в его жертву.