Зато о своих контактах с академиком И.П. Павловым Бухарин повествовал охотно, а в связи с этим и о своей коллекции бабочек. Павлов тоже коллекционировал бабочек, и Бухарин в свое время сильно его этим подкупил. А когда по дороге в Копенгаген советская делегация вместе с Николаевским остановилась в Амстердаме, Бухарин отправился в местный музей естественной истории, обладавший богатым собранием бабочек, и Николаевский едва оторвал его от разглядывания насекомых через увеличительное стекло[594].
В беседах неоднократно обсуждался вопрос либерализации советской системы и даже возможности создания в СССР второй партии, партии интеллигенции, за что высказывались, по словам Бухарина, Горький, Павлов и другие ученые. Николаевский возражал, что «двухпартийная идея» является утопической, так как, по существу, в Советском Союзе идет гражданская война. Страна только прошла через коллективизацию (и находилась на пороге «великой чистки»). На этом фоне говорить об ослаблении диктатуры мог либо неумный идеалист, либо откровенный обманщик.
Бухарин был далек от того, чтобы решительно порвать с прошлым, тем более стать невозвращенцем. Николаевский не смог должным образом оценить состояние колеблющегося между чувством обреченности и безосновательным оптимизмом Бухарина. Для Сталина публикация «Письма старого большевика» оказалась крайне неприятной. В условиях сохранявшегося еще курса Народного фронта документ не только знакомил общественность Запада с фактами, которые Сталин усиленно скрывал, но и в какой-то степени указывал на мотивы начавшейся грандиозной волны террора, по крайней мере на один их элемент – расправу со старыми партийными кадрами, с «ленинской гвардией», с целью ее замены на преданных Сталину беспринципных функционеров.
Контакты с Л.Л. Седовым и Л.Д. Троцким
После срыва переговоров с Москвой Николаевский сосредоточил внимание на комплектовании Русского архива, которым занимался в качестве руководителя парижского филиала Амстердамского института. Немаловажным приобретением явилась коллекция документов Троцкого. С сыном Троцкого Львом Львовичем Седовым Николаевский познакомился еще до своего переезда в Париж и проявил неподдельное сочувствие к его передрягам. Он даже взялся похлопотать о возможности предоставления Седову французской визы. В феврале 1933 г. Николаевский писал А.М. Бургиной:
«Между прочим, переговорите с И.Г. [Церетели], не захочет ли он поговорить с Реноделем[595], может быть, последний согласится похлопотать о визе для сына Троцкого. Его действительно жалко. Ему лет 28–29, и он уже третий раз вынужден обрывать свое учение в высшем техническом училище. Конечно, он принадлежит к «папиной партии», но сам совсем желторотый юнец и неплохой парень. Его высылают. Он готов дать формально обязательство не вмешиваться в политическую жизнь, хотя, когда его узнаешь, такое обязательство будет вызывать смех»[596].
В 1936 г. Седов действительно перебрался в Париж и руководил изданием журнала Троцкого «Бюллетень оппозиции (большевиков-ленинцев)». Понимая, что сам он в Париже находится в опасности, Седов решил передать архивные документы на хранение в какое-нибудь надежное место. Наиболее ценную часть бумаг он отдал своему сотруднику Марку Зборовскому, которому полностью доверял, не подозревая, что тот являлся агентом НКВД по кличке Тюльпан. Менее важная, по его мнению, часть коллекции, в основном газетные вырезки и сопроводительные к ним бумаги, административная переписка «Бюллетеня оппозиции», а также некоторые письма турецкого периода жизни Троцкого (в частности, с его американским переводчиком и литературным агентом Максом Истменом за 1929–1933 гг.), была передана в начале ноября 1936 г. на хранение в парижский филиал Амстердамского института, за что Лев Седов получил незначительное по тому времени вознаграждение – 15 тысяч франков. Документы принял Борис Иванович Николаевский.
Однако и за Седовым, и за Николаевским к этому времени было установлено плотное наблюдение со стороны агентов советских спецслужб, которые группировались вокруг образванного в Париже Союза возвращения на родину. «Заслужить» право возвратиться в СССР можно было самоотверженной работой на социалистическую родину, в том числе агентурной работой на советскую разведку. Именно так советскими шпионами стали В.А. Гучкова-Трейл (дочь А.И. Гучкова), С.Я. Эфрон (муж поэтессы М.И. Цветаевой), генерал Н.В. Скоблин и его жена, известная певица Н.В. Плевицкая.
В ночь на 7 ноября, через несколько дней после передачи архива Николаевскому, произошло ограбление парижского филиала МИСИ и значительная часть бумаг Троцкого была похищена. Операцией советских агентов руководил Яков Исаакович Серебрянский, возглавлявший специальную разведывательно-диверсионную группу НКВД СССР («группу Яши»)[597]. Серебрянский нанял квартиру на улице Мишле, неподалеку от архива, и разработал план, который под названием «Операция Генри» был утвержден высшим советским руководством. Операция увенчалась успехом, и несколько ящиков похищенных бумаг были переданы резиденту НКВД в Париже Г.Н. Косенко (Кислову), а тот переправил их в Москву.
Существует версия, что грабителей привел в архив сам Зборовский. При этом он воспользовался тем, что официально работал на парижской телефонной станции, дважды организовал порчу телефонной линии в архиве, куда и явился якобы для починки, за что получил «на чай» от Николаевского[598].
Ограбление, во всяком случае, происходило по наводке Зборовского. Именно Зборовский, если верить Седову, вместе с Лилией Эстриной (помощницей по изданию «Бюллетеня оппозиции») перевозил документы в филиал Амстердамского института[599]. Об успешном проведении операции в Москву сообщил сам Зборовский.
Руку НКВД в совершении грабежа полиция заподозрила сразу, так как ни деньги, ни ценности не были взяты. Факт, что ограбление было совершено советской агентурой, был бесспорен. На допросе в полиции Седов предположил, что сталинские агенты узнали об архиве из-за «разговорчивости Николаевского»[600]. О причастности к преступлению его ближайшего помощника он, конечно же, не догадывался. Эмигрантская газета «Последние новости», комментируя ограбление, писала, что, по заявлению французской полиции, «техника всей операции… до этого дня была абсолютно неизвестна во Франции. Только иностранные «профессионалы», снабженные специальными аппаратами, могли произвести такую работу»[601].
В Кремле похищение документов Троцкого из фондов Николаевского в парижском филиале МИСИ оценивалось как явное достижение. Не конкретизируя существа дела, нарком внутренних дел Ежов счел даже нужным на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б) 1937 г. в ответ на реплику уже опального бывшего наркома Ягоды, что он всю жизнь «старался пролезть к Троцкому», самодовольно намекнул на удачное ограбление архива:
«Если вы старались всю жизнь и не пролезли – это очень плохо. Мы стараемся очень недавно и очень легко пролезли, никакой трудности это не составляет, надо иметь желание, пролезть не так трудно»[602].
Через много лет, когда Зборовский, проживавший уже в США, был разоблачен как советский агент и вопрос о нем рассматривался на заседании сенатской подкомиссии по национальной безопасности, Л. Эстрина (к этому времени, выйдя замуж за А.Д. Далина, она сменила фамилию) дала показания о том, что Зборовский рассказывал ей (уже после разоблачения) о своей тогдашней беседе с резидентом НКВД во Франции. Зборовский был обеспокоен возможностью своего разоблачения, так как о передаче документов знали кроме него только Седов, Эстрина и Николаевский. Никого из них в шпионаже на НКВД заподозрить было невозможно. Резидент советской разведки только отшутился: налет был совершен в ночь на 7 ноября, чтобы сделать подарок товарищу Сталину к годовщине Октябрьской революции[603].
Сам Николаевский через много лет, уже в США неоднократно вспоминал о парижском инциденте. «Слышали о провокации «Этьена» [Зборовского], секретаря покойного Седова? – писал он в Париж Суварину. – Это он, вместе с Седовым, привез тогда так называемый «Архив Троцкого» в институт на рю Мишлэ, и сам же сообщил по начальству для кражи. Теперь признал, хотя утверждает, что к похищению прямого отношения не имел. Рассказал, что были разочарованы: оказались одни газеты со всех концов мира (троцкистских групп)»[604]. Лев Седов, чтобы не расстраивать отца, тоже написал ему в свое время, что похищены были только газетные вырезки и некоторые маловажные бумаги. Эту версию вслед за Седовым повторил в своей биографии Троцкого Исаак Дойчер.
Однако в Москве на результаты операции смотрели иначе. В директивном письме резиденту в США Максиму (Зарубину) в конце 1941 г. советский разведывательный «Центр» утверждал, что при «активном участии» Зборовского «нами были изъяты все секретные архивы Международного секретариата, все архивы Седова и значительная часть архивов «Старика»[605]. Этим кодовым именем в документах НКВД обычно назывался Троцкий. Цель похищения состояла в том, чтобы добыть материалы для новых судебных процессов в Советском Союзе, равно как и получить оперативную информацию о местонахождении Троцкого и его деятельности для организации убийства. Предположение, что кража была предпринята по личному приказу Сталина для лучшей подготовки к предстоявшим «показательным» процессам, не раз высказывал Николаевский.